IV. Софокл

В 468 году первый приз за трагедию отвоевал у Эсхила молодой человек двадцати семи лет по имени Мудрослав. Софокл был счастливейшим из людей и едва ли не самым мрачным из пессимистов. Он происходил из афинского пригорода Колона и был сыном владельца мастерской по производству мечей, так что Персидская и Пелопоннесская войны, которые лишили средств едва ли не всех афинян, принесли драматургу значительный доход[1527]. В дополнение к богатству он был наделен гением, красотой и добрым здоровьем. Он стяжал двойную награду за борьбу и музыку — сочетание, которое, несомненно, понравилось бы Платону; он был искусным игроком в мяч и арфистом, что позволило ему давать публичные выступления в обеих этих областях, а после Саламинского сражения город назначил его возглавлять шествие обнаженных афинских юношей, певших и плясавших в ознаменование победы[1528]. Даже в преклонные лета он сохранял свою стать; статуя в Латеранском музее показывает Софокла пожилым, бородатым и упитанным, но по-прежнему сильным и Стройным. Он вырос в счастливейшее для Афин время; он был другом Перикла и занимал при нем высокие должности; в 443 году он служил имперским казначеем; в 440-м он был одним из полководцев, командовавших афинским войском в возглавляемом Периклом походе против Самоса, хотя следует добавить, что поэтические способности Софокла Перикл ценил выше стратегических. После разгрома афинян под Сиракузами его назначили членом комитета общественного спасения[1529], и в этом качестве он голосовал за олигархическую конституцию 411 года. Народу больше нравился характер Софокла, чем его политическая линия; он был добродушен, остроумен, непритязателен, любил удовольствия и отличался обаянием, искупавшем все его ошибки. Он был охоч до денег[1530] и до мальчиков[1531], но в конце жизни обратил свою благосклонность на куртизанок[1532]. Он был очень благочестив и время от времени исполнял обязанности жреца[1533].

Он написал 113 пьес; мы располагаем только семью из них и не знаем, в каком порядке они были созданы. Восемнадцать раз он завоевывал первую награду на Дионисиях, дважды — на Ленеях; первый свой приз он получил в двадцать пять, последний — в восемьдесят пять лет; в течение тридцати лет он властвовал на афинской сцене более безраздельно, чем Перикл — в Афинах. Он довел число действующих лиц до трех и сам выступал актером, пока не потерял голоса. Он (а после него Еврипид) отказался от Эсхиловой трехчастной формы, предпочитая состязаться тремя сюжетно независимыми пьесами. Эсхила волновали космические темы, тяготевшие над персонажами его трагедий; Софокла занимал характер, и его психологическое чутье было почти современным. На первый взгляд «Трахинянки» — это сентиментальная мелодрама; Деянира, ревнуя своего мужа Геракла, влюбленного в Иолу, посылает ему, сама того не желая, отравленную одежду; когда же ее подарок сжигает Геракла, она кончает с собой. Софокла занимает здесь не кара Гераклу — тема, которая была бы для Эсхила центральной, — и даже не любовная страсть, которая была бы интересна Еврипиду, но психология ревности. Так, в «Аяксе» подвигам героя не уделено ни малейшего внимания; что привлекает в этом сюжете автора, — это исследование того, как человек впадает в безумие. В «Филоктете» почти нет действия, но только откровенный анализ оскорбленного простодушия и дипломатической бесчестности. Сюжет «Электры» столь же тонок, сколь и стар; Эсхил был заворожен вовлеченными в него нравственными вопросами; Софокл почти полностью игнорирует их и с безжалостностью психоаналитика исследует ненависть молодой женщины к родной матери. Эта пьеса дала свое имя названию некогда широко обсуждавшегося невроза, как «Эдип-царь» дал имя другому.

Oedippus Tyrannos — самая знаменитая греческая драма. Впечатляет открывающая ее сцена: пестрая толпа мужчин, женщин, мальчиков, девочек и младенцев восседает перед царским дворцом в Фивах с ветвями лавра и оливы — символами мольбы. В городе разразилась чума, и народ собрался, чтобы молить царя Эдипа принести богам умилостивительную жертву. Оракул объявляет, что чума оставит Фивы вместе с неизвестным дотоле убийцей прежнего царя Лая. Эдип призывает страшное проклятие на убийцу, кто бы им ни был, ведь именно преступник навлек на Фивы такую беду. Это превосходный пример метода, рекомендованного Горацием, — метода погружения in medias res, оставляющего объяснения на потом. Но публика, разумеется, знала этот миф, так как сказание о Лае, Эдипе и Сфинге было частью греческого фольклора. Предание гласило, что на Лая и его детей было наложено проклятие за то, что он ввел в Греции противоестественный порок[1534]; последствия этого греха, проявляющиеся из поколения в поколение, образовали типичную тему греческой трагедии. Оракул предрек, что Лай и его супруга Иокаста породят сына, который убьет отца и женится на матери. Единственный раз в истории родители желали, чтобы их первенцем была девочка. Но на свет появился мальчик, и, чтобы избежать предреченного оракулом, его бросили в горах. Ребенка нашел пастух, который нарек дитя Эдипом из-за его распухших ножек и отдал его царю и царице Коринфа, воспитавшим Эдипа как собственного сына. Возмужав, Эдип узнает — вновь от оракула, — что ему суждено убить отца и жениться на матери. Считая царя и царицу Коринфа своими родителями, он бежит из города и направляется в Фивы. На пути ему повстречался старик; разгорелся спор, и Эдип убил обидчика, не ведая, что это его отец. Подходя к Фивам, он встретился со Сфингой[1535] — существом с лицом женщины, телом льва и перьями птицы. Сфинга загадала Эдипу свою знаменитую загадку: «Кто ходит сначала на четырех, затем на двух и наконец на трех ногах?» Всех, кто не мог дать верного ответа, Сфинга убивала; устрашенные фиванцы, желая очистить дорогу от этого чудовища, поклялись, что сделают своим царем любого, кто решит эту загадку, так как Сфинга обещала покончить с собой, если кто-нибудь ей ответит. Эдип отвечал: «Человек. В младенчестве он ползает на четырех ногах, взрослым ходит на двух, а в старости опирается на посох». Ответ хромал, но Сфинга приняла его и честно сбросилась со скалы. Фиванцы прославляли Эдипа как спасителя, а когда Лай не вернулся, они выбрали пришельца царем. Повинуясь обычаю страны, Эдип женился на царице и имел от нее четверых детей: Антигону, Полиника, Этеокла и Йемену. Во второй сцене Софокловой драмы — самой сильной в греческой драматургии — старый прорицатель, которому Эдип повелевает открыть, если тот может, имя убийцы, называет самого Эдипа. Нет ничего более трагического, чем медленное и жуткое осознание царем того, что он убийца отца и супруг матери. Иокаста отказывается в это верить, истолковывая все в духе фрейдистского снотолкования. «Брак с матерью! Иной и в вещем сне // Его свершит; и чем скорей забудет, // Тем легче жизнь перенесет свою»,[1536] — уверяет она мужа. Когда же правда открывается полностью, она вешается, а Эдип, обезумев от угрызений совести, выкалывает себе глаза и уходит из Фив в изгнание, сопровождаемый одной Антигоной.

«Эдип в Колоне», вторая часть непроизвольной трилогии[1537], изображает бывшего царя седым изгоем, опирающимся на руку дочери, с нищенской сумой переходящим из города в город. В своих скитаниях он приходит к тенистому Колону, и Софокл не упускает возможности воспеть родной поселок и его верные оливковые рощи; эта непереводимая песнь — одно из высочайших достижений греческой поэзии:

В землю гордых коней, мой гость,

Ты пришел, красоты отчизну дивной —

В край блестящий Колона; здесь

День и ночь соловей поет;

Звонко льется святая песнь

В шуме рощи зеленой…

Здесь, небесной росой взрощен,

Вечно блещет нарцисс красой стыдливой,

Девы-Коры венечный цвет…

Есть и древо у нас — равного нет в Азии дальней,

Нет и в дорийской земле — ею же царь

Древний Пелоп некогда правил:

Природы дар, смертных рук не знавший,

Дружины вражеской гроза,

Земли родной пестун благодатный,

Кроткий пестун детей — древо маслины.

Ни стар, ни млад рук ударом дерзких

Ввек не сгубит его: видит врага

Сну непокорный и день и ночь Зевса-Мория лик и взор

Ясноокой Афины[1538].

Оракул предвестил, что Эдип умрет в пределе Евменид; узнав, что он очутился в их священной роще в Колоне, старец, не нашедший очарования в жизни, думает, что сладостно здесь будет умереть. Афинскому царю Тесею он скажет слова, в которых проницательно перечислены силы, ослабляющие Грецию, — истощение земли, упадок веры, морали и человеческого духа:

О сын Эгея дорогой, богов лишь

Ни старость не касается, ни смерть;

Все прочее всесильною рукою

Стирает время. Убывают силы

И наших тел, и матери-земли,

Хиреет вера и коварство крепнет,

Мягкой ласки ветерок — не вечно

Он будет веять, ни от друга к другу,

Ни от страны к стране[1539].

Затем, слыша зов бога, Эдип нежно прощается с Антигоной и Исменой и вступает в рощу, сопровождаемый одним Тесеем.

Отойдя немного,

Вспять обернулись мы и видим — странник

Исчез, а царь рукою заслоняет

Глаза, как будто страх невыносимый

Ему привиделся…

Какою смертью

Погиб тот муж — сказать никто не может,

Опричъ царя Тесея…

Нет, видно, вестник от богов небесных

Ниспосланный его увел; иль бездна

Бессветная, обитель утомленных,

Разверзлась ласково у ног его.

Ушел же он без стона и без боли,

С чудесной благодатью, как никто[1540].

Последняя в этом ряду, но, видимо, первая по времени написания пьеса сводит в могилу верную Антигону. Прослышав, что ее братья Полиник и Этеокл вступили в войну за царство, она спешит в Фивы в надежде принести мир. Но на нее не обращают внимания, и братья находят смерть в битве. Помощник Этеокла Креонт занимает престол и, карая Полиника за мятеж, запрещает погребать его тело. Антигона, разделяющая греческое верование, что дух умершего терпит муки до тех пор, пока его тело не предано земле, преступает царский указ и хоронит Полиника. Тем временем хор поет одну из самых прославленных Софокловых од:

Много в природе дивных сил,

Но сильней человека — нет.

Он под вьюги мятежный вой

Смело за море держит путь;

Кругом вздымаются волны —

Над ними струг плывет.

Почтенную в богинях, Землю,

Вечно обильную мать, утомляет он;

Из году в год в бороздах его пажити,

По ним плуг мул усердный тянет.

И беззаботных стаи птиц,

И породы зверей лесных,

И подводное племя рыб

Власти он подчинил своей:

На всех искусные, сети

Плетет разумный муж.

I Свирепый зверь пустыни дикой

Силе его покорился, и пойманный

Конь густогривый ярму повинуется,

И царь гор, тур неукротимый.

И речь, и воздушную мысль,

И жизни общественной дух

Себе он привил; он нашел охрану

От лютых стуж — ярый огнь,

От стрел дождя — прочный кров.

Благодолен! Бездолен не будет он в грозе

Грядущих зол; смерть одна

Неотвратна, как и встарь,

Недугов же томящих бич

Теперь уже не страшен[1541].

Креонт приговаривает Антигону к погребению заживо. Сын Креонта Гемон протестует против жуткой казни и — отвергнутый — клянется отцу, что тот «никогда больше не увидит его лица». В этот момент действующей силой Софокловой трагедии становится любовь, и поэт запевает гимн Эроту — гимн, который долго не могла забыть античность:

Эрот, твой стяг — знамя побед!

Эрот, ловец лучших добыч,

Ты и смертному сердце жжешь

С нежных щек миловидной девы.

Подводный мир чует твой лет; в чаще лесной гость ты;

Вся бессмертная рать волей твоей служит.

Всех покорил людей ты —

И, покорив, безумишь[1542].

Гемон исчезает; в поисках сына Креонт повелевает воинам открыть склеп, в котором была заточена Антигона. Там они находят мертвую Антигону и рядом с ней Гемона, решившегося умереть.

И вот, в глуби гробницы

Пред нами оба — Гемон, Антигона.

Она — висит, повязки крепкотканой

Петлею шею нежную обвив;

Он, как прильнул к ее груди, так держит

Ее в объятьях, проклиная свадьбы

Подземной ужас, и надежды гибель,

И суд суровый своего отца.

За нами и Креонт его увидел —

И с криком раздирающим к нему

Помчался в склеп. «Несчастный, — возопил он, —

Зачем ты здесь? Иль помрачен твой разум?

Какой безумья вихрь тебя принес?

Дитя мое, богами заклинаю,

Оставь могилу!» Гемон дикий взор

В него вперил и, меч за рукоятку

Схвативши, замахнулся на него.

Царь отступил, и в воздухе повис

Отцеубийственный удар. Тогда лишь

Пришел в себя он — и в порыве новом

Отчаянья внезапно в грудь свою

Свой меч вонзил… Еще сознанья искра

В нем тлела, видно: слабою рукою

Лежащий труп невесты обнял он,

Прильнул к устам — и, испуская дух,

Умершей девы бледную ланиту

Румянцем жаркой крови обагрил.

Труп возле трупа — так они лежали…[1543]

Главные свойства этих пьес, против которых бессильны и время и перевод, — это красота слога и совершенство техники. Здесь перед нами типичная «классическая» форма изъяснения — отточенного, безмятежного и прозрачного; энергичного, но сдержанного, исполненного достоинства, но изящного, наделенного мощью Фидия и гладкой изысканностью Праксителя. Классическим является и строение пьесы: каждая строка значима и устремлена к тому пункту, где действие обретает кульминацию и смысл. Каждая из этих пьес построена, как храм, все части которого тщательно отделаны в мельчайших деталях и занимают собственное и подчиненное место в структуре целого; исключением является лишь «Филоктет», где драматург предпочел не утруждаться и использовал прием deus ex machina (у Еврипида являющийся не более чем шуткой) как серьезную развязку запутанного сюжета. Здесь, как и у Эсхила, драма развивается по восходящей к гибрис, которая находит свое выражение в некотором акте крайней дерзости (например, в страшном проклятии Эдипа, обращенном против неведомого убийцы), совершает поворот вокруг некоего anagnorisis, или внезапного узнавания, некой peripeteia, или перемены счастья, а затем движется по нисходящей к nemesis, или неизбежной каре. Аристотель, желая привести пример совершенной драматической структуры, всякий раз ссылался на «Царя Эдипа», и две пьесы, персонажем которых является Эдип, прекрасно иллюстрируют Аристотелево определение трагедии как очищения от жалости и страха посредством их объективации. Характеры прорисованы здесь более отчетливо, нежели у Эсхила, хотя и не так реалистично, как у Еврипида. «Я изображаю людей такими, какими они должны быть, — говорил Софокл, — Еврипид изображает их такими, каковы они на самом деле»,[1544] — как бы говоря, что драма должна допускать некую идеализацию, а искусству не следует превращаться в фотографию. Однако влияние Еврипида сказывается в том, что диалоги Софокла полны споров, а иногда он пользуется и чувствами: так, Эдип не по-царски пререкается с Тиресием и, лишившись зрения, трогательно ловит руками воздух, пытаясь прикоснуться к лицам дочерей. При взгляде на эту же ситуацию Эсхил забыл бы о дочерях и думал бы о некоем непреложном законе.

Софокл тоже философ и проповедник, но в отличие от Эсхила его увещевания меньше опираются на божественные заповеди. Его коснулся дух софистики, и хотя он по-прежнему придерживается благополучного правоверия, не приходится сомневаться, что, не будь Софокл таким счастливцем, он мог бы стать Еврипидом. Но он слишком поэтически чуток, чтобы оправдывать страдание, так часто выпадающее людям совершенно незаслуженно. Гилл, стоящий подле корчащегося в муках Геракла, говорит:

Поднимайте, друзья; вы великое мне

В том дадите свидетельство; вы и богов

Уличите в великой неправде, — богов,

Что отцами слывут и спокойно с небес

На такие мученья взирают[1545].

Его Иокаста смеется над оракулами, вокруг которых с таким скрипом вращаются его пьесы; Креонт поносит пророков как «сребролюбивое племя», а Филокгет задает старый вопрос: «Как оправдать богов, когда они уличены в неправде?»[1546] Софокл с надеждой отвечает, что, хотя нравственный миропорядок, может быть, выше нашего понимания, он существует, и в конце непременно восторжествует правда[1547]. Следуя Эсхилу, он отождествляет Зевса с этим нравственным порядком и еще ближе подходит к монотеизму. Как добрый викторианец, он не уверен в своей теологии, но неколебим в своей нравственной вере; высшая мудрость — это отыскать закон, который есть сам Зевс, вседержитель нравственного миропорядка, и следовать ему.

Судьба моя! Дай мне вечно

Слов и дел святую чистоту блюсти

И чтить Законы, что в небесной выси

Из лона Правды самой взошли..

Их край родной — ясный свет эфира;

Олимп им отец; родил Не смертного разум их;

Не он в забвения мгле их схоронить властен!

Велик в них зиждущий бог; они нетленны[1548].

Это написано Софоклом, но здесь раздается голос Эсхила: вера вступает в последний бой с неверием. В этом благочестии и смирении мы видим фигуру раскаивающегося и примиренного Иова, но между строк улавливаем предвестие Еврипида.

Подобно Солону, Софокл считает счастливейшим нерожденного на свет, а вторым по счастью — умершего во младенчестве. Современный пессимист найдет удовольствие в переводе мрачных строк хора, поющего о смерти Эдипа, — строк, в которых отразилась мировая усталость, навеянная старостью поэта и ожесточенным братоубийством Пелопоннесской войны:

Кто за грани предельных лет

Жаждет жизни продлить стезю —

Тщетной дух упоив мечтой,

Станет для всех суеты примером.

День за днем свой исполнит бег,

Горе к горю прибавит он;

Редко радости луч сверкнет,

Раз сверкнет — и угаснет вновь.

Высший дар — нерожденным быть;

Если ж свет ты увидел дня —

О, обратной стезей скорей

В лоно вернись небытья родное!

Пусть лишь юности пыл пройдет,

Легких дум беззаботный век:

Всех обуза прижмет труда,

Всех придавит печали гнет.

Нам зависть, смуты, битвы, кровь

Несут погибель; а в завершенье

Нас поджидает

Всем ненавистная, хмурая осень,

Чуждая силы и дружбы и ласки.

Старость, обитель горя.

И все ж пылаем жаждой мы

Большей доли; но утолитель

Равноудельный

Ждет нас, подземной обители жребий,

Чуждая свадеб и плясок и песен

Смерть — и конец стремленьям[1549].

Каждый ученый сплетник знает, что в старости Софокл искал утешения у гетеры Феориды и имел от нее ребенка[1550]. Его законный сын Иофонт, возможно, опасался, что поэт завещает свое состояние сыну от Феориды, и затеял против отца судебный процесс, обвинив его в финансовой неправоспособности. В подтверждение здравости своего рассудка Софокл прочитал перед судьями некоторые хоровые партии из пьесы, которую он в то время писал, вероятно, из «Эдипа в Колоне», после чего судьи его не только оправдали, но и с почетом проводили домой[1551]. Будучи намного старше Еврипида, он еще успел оплакать своего младшего соперника и умер в том же 406 году. Предание гласит, что, когда спартанцы осаждали Афины, перед Лисандром предстал бог драмы Дионис, испросивший безопасный проход для друзей Софокла, которые желали похоронить поэта в гробнице его отцов в Декелее. Греки почитали его, как бога, и поэт Симмий сочинил для него негромкую эпитафию:

Сын Софилла, Софокл, трагической Музы в Афинах

Яркой блиставший звездой, Вакховых песен певец,

Чьи волоса на фимелах и сценах нередко, бывало,

Плющ ахарнейский венчал веткой цветущей своей.

В малом участке земли ты теперь обитаешь. Но вечно

Будешь ты жить среди нас в свитках бессмертных твоих.

(Перевод Л. Блуменау)