V. Сократ

1. Маска Силена

Приятно оказаться наконец лицом к лицу с фигурой столь далекой, на первый взгляд, от вымысла, как Сократ. Но когда мы рассмотрим два источника, на которые по необходимости опираются наши знания о Сократе, мы обнаружим, что один из них — Платон — писал художественные драмы, а другой — Ксенофонт — исторические новеллы, и ни те, ни другие не могут быть приняты за историю. «Рассказывают, — пишет Диоген Лаэртский, — что, услышав, как Платон читает своего «Лисида», Сократ вскричал: «Клянусь Гераклом! Чего только не понапридумывал обо мне этот юнец!» Дело в том, что Платон приписал Сократу немало такого, чего тот никогда не говорил»[1396]. Платон не стремился к голой фактографичности; вероятно, ему и в голову не приходило, сколь скудными окажутся средства, с помощью которых будущее попытается отличить в его творениях воображение от биографии. Но во всех диалогах он рисует столь последовательный образ своего учителя, начиная с юношеской робости Сократа в «Пармениде» и его дерзкой разговорчивости в «Протагоре» и заканчивая покорным благочестием и резиньяцией в «Федоне», что, если перед нами не Сократ, тогда Платон — один из величайших драматургов во всей мировой литературе. Аристотель принимает как аутентичные сократовские взгляды, приписываемые Сократу в «Протагоре»[1397]. Недавно найденные фрагменты «Алкивиада», сочиненного Эсхином из Сфетта — непосредственным учеником Сократа, — по-видимому, подтверждают картину, набросанную в ранних диалогах Платона, и рассказ о привязанности философа к Алкивиаду[1398]. С другой стороны, Аристотель зачисляет «Воспоминания» и «Пир» Ксенофонта в разряд беллетристики, вымышленных бесед, в которых Сократ чаще всею становится глашатаем идей самого Ксенофонта[1399][1400]. Если Ксенофонт честно играл роль Эккермана при Сократе-Гете, тогда мы можем сказать лишь то, что он тщательно собирал самые безопасные банальности учителя; непонятно, каким образом этот праведник сумел подорвать цивилизацию. Другие античные авторы предпочитали не делать из старого мудреца такого святошу; Аристоксен Тарентский около 318 года сообщал на основании свидетельств собственного отца, который был якобы знаком с Сократом, что философ был человеком необразованным, «невежественным и безнравственным»[1401], а комедиограф Евполид состязался со своим соперником Аристофаном в поношении великого мучителя[1402]. Сделав подобающую скидку на полемический сарказм, мы получим ясное представление о Сократе, человеке, которого любили и ненавидели больше, чем любого другого из современников.

Отец его был скульптором, а сам Сократ, говорят, изваял Гермеса и Трех Граций, стоявших при входе на Акрополь[1403]. Мать Сократа была повитухой; он любил шутить, что просто продолжает ее ремесло, только в сфере идей, помогая другим разрешиться от своих мыслей. По одной из традиций, он был сыном раба[1404]; это невозможно, так как он служил гоплитом (путь, открытый лишь гражданам), унаследовал от отца дом и имел семьдесят мин (7 000 долларов), подаренных ему его другом Критоном[1405]; в остальном его изображают бедняком[1406]. Он уделял большое внимание телесным упражнениям и обычно находился в хорошей физической форме. В годы Пелопоннесской войны Сократ заслужил репутацию стойкого бойца: в 432 году он сражался у Потидеи, в 424-м — при Делии, в 422-м — у Амфиполя. У Потидеи он спас жизнь и оружие молодого Алкивиада и уступил юноше награду за доблесть; при Делии он был последним афинянином, отступившим перед спартанцами; по-видимому, ею спасло хладнокровие, устрашившее даже спартанцев. Говорят, что в этих походах он превосходил всех стойкостью и отвагой, без жалоб перенося голод, усталость и холод[1407]. Дома — когда он удостаивал его своим пребыванием — Сократ работал каменотесом и скульптором. Он не интересовался торговлей и редко покидал город и гавань. Он женился на Ксантиппе, которая бранила его за пренебрежение к семье, признавал справедливость ее жалоб[1408] и галантно защищал ее перед сыном и друзьями. Супружеская жизнь настолько ему не докучала, что он, по-видимому, обзавелся дополнительной женой, когда гибель на войне многих мужчин привела к временной легализации полигамии[1409].

Всему миру известно лицо Сократа. Судя по бюсту в римском музее Терм, оно не было типично греческим[1410]; его широкие скулы, плоский, приплюснутый нос и тяжелая борода напоминают скорее степного Солонова друга Анахарсиса или современного скифа Толстого. «Я утверждаю, — настаивает Алкивиад, — что Сократ в точности подобен маскам Силена, которые можно видеть в лавках скульпторов с трубами и флейтами на устах; они открываются посередине, и в них находятся статуэтки богов. Я даже утверждаю, что он похож на сатира Марсия. Ты ведь не станешь отрицать, Сократ, что твое лицо — это лицо сатира»[1411]. Сократ не возражает; чтобы усугубить первое впечатление, он признается в том, что имеет чересчур большой живот, который он надеется уменьшить с помощью пляски[1412].

Платон и Ксенофонт согласны в описании его привычек и характера. Круглый год он довольствовался одной простой и обносившейся накидкой и предпочитал ходить не в сандалиях или башмаках, а босиком[1413]. Горячка любостяжательства, так возбуждающая человечество, обошла его стороной. Видя множество предметов, выставленных на продажу на рынке, он заметил: «Сколько же есть вещей, которых я не хочу!»[1414] — и в своей бедности чувствовал себя богачом. Он был образцом умеренности и самообладания, но ни в коем случае не святым. Он умел пить как джентльмен и не нуждался в робком аскетизме, чтобы стоять прямо[1415]. Сократ не был затворником; он любил добрую компанию и позволял богачам время от времени его угощать; однако не платил им угодливостью, прекрасно обходился без них и отвергал дары и приглашения магнатов и царей[1416]. В общем, он был счастлив: жил, не работая, читал, не сочиняя, учил без рутины, пил без головокружения и умер, опередив дряхлость, почти без боли.

Его нравственность была для того времени превосходной, но едва ли пришлась бы по душе всем тем добрым людям, что ею хвалили. Он «воспылал» при виде Хармида, но справился с собой, спросив, так же ли благородна душа этого миловидного отрока[1417]. Платон говорит о Сократе и Алкивиаде как о любовниках и рассказывает об «охоте Сократа за прекрасными юношами»[1418]. Хотя любовные связи этого старика оставались по большей части платоническими, он не стеснялся советовать гомосексуалистам и гетерам, как приманивать любовников[1419]. Он галантно пообещал свою помощь куртизанке Феодоте, которая наградила его приглашением: «Приходи посмотреть на меня почаще»[1420]. Ему никогда не изменяли мягкий юмор и доброта, так что те, кому была по нутру его политика, без труда мирились с его моралью. После кончины Сократа Ксенофонт говорил о нем как о человеке «столь справедливом, что он никогда не причинил зла никому даже в самом пустячном деле… столь умеренном, что он никогда не ставил удовольствие выше добродетели; столь мудром, что он никогда не ошибался в различении лучшего и худшего… столь умевшем распознавать нрав других и увлекать их к добродетели и чести, что, казалось, он таков, каким должен быть прекраснейший и счастливейший из людей»[1421]. С трогательной простотой Платон говорил: «Он поистине был мудрейший, справедливейший и лучший из людей, каких я только знал»[1422].

2 Портрет «овода»

Будучи человеком любознательным и спорщиком, Сократ приступил к изучению философии и был поначалу зачарован софистами, наводнившими Афины его юности. Мы не можем доказать, что Платон выдумал как сам факт, так и содержание встреч Сократа с Парменидом, Протаюром, Горгием, Продиком, Гиппием и Фрасимахом; похоже, что он видел Зенона, когда последний прибыл в Афины около 450 года, и навсегда заразился Зеноновой диалектикой[1423]. Вероятно, он знал Анаксагора — если и не лично, то, во всяком случае, его учение, так как некоторое время учителем Сократа был Архелай Милетский, ученик Анаксагора. Архелай начинал как физиолог, а закончил как исследователь морали; он рационалистически объяснял происхождение и принципы морали и, возможно, обратил Сократа от науки к этике[1424]. Всеми этими путями Сократ пришел к философии и с тех пор находил «свое величайшее благо в ежедневных беседах о добродетели, испытуя себя и других; ибо жизнь, не подвергнутая испытанию, недостойна человека»[1425]. Так он, крадучись, бродил среди людских верований, поддевал собеседников вопросами, требовал точных ответов и последовательных взглядов, сделавшись пугалом для всех, кто не умел ясно мыслить. Он предполагал, что даже в Аиде останется вопрошателем, исследующим, «кто по-настоящему мудр, а кто только прикидывается мудрым»[1426]. Он защищался от подобных перекрестных допросов, заявляя, что ничего не знает; он знал все вопросы, но ни одного ответа; он скромно называл себя «дилетантом в философии»[1427]. Кажется, он имел в виду, что не уверен ни в чем, кроме человеческой предрасположенности к ошибкам, и не обладает твердой и прочной системой догм и принципов. Когда на легендарный вопрос Херефонта: «Есть ли кто мудрее Сократа?» Дельфийский оракул якобы ответил: «Нет»[1428], — Сократ понял, что оракул имеет в виду его заверения в своем незнании.

С этого момента он предался прагматической задаче — получению ясных идей, «…сам [Сократ] всегда вел беседы о делах человеческих: он исследовал, что благочестиво и что нечестиво, что прекрасно и что безобразно, что справедливо и что несправедливо, что благоразумие и что неблагоразумие, что храбрость и что трусость, что государство и что государственный муж, что власть над людьми и что человек, способный властвовать над людьми, и так далее; кто знает это, тот, думал он, человек благородный, а кто не знает, по справедливости заслуживает название хама»[1429]. Любое смутное понятие, поспешное обобщение или тайный предрассудок он подводил под вопрос: «Что есть это?» и требовал точных определений. У него вошло в привычку рано вставать, отправляться на рыночную площадь, в гимнасии, палестры или мастерские ремесленников и вступать в разговор с любым многообещающим собеседником, будь тот вдохновляюще умен или умилительно глуп. «Разве дорога в Афины не создана для беседы?» — спрашивал он[1430]. Его метод был прост; он призывал дать определение обширной идее; он исследовал определение, обычно, чтобы вскрыть его неполноту, противоречивость или нелепость; задавая вопрос за вопросом, он подводил к более полному и правильному определению, которого, однако, он никогда не давал сам. Иногда он подходил к общему понятию или подводил к нему другого, исследуя долгую череду частных примеров и тем самым введя в греческую логику начатки индукции; иногда со знаменитой сократовской иронией он разоблачал смехотворные следствия определения или мнения, которое желал сокрушить. У него была страсть к правильному мышлению, и он любил классифицировать отдельные вещи согласно их роду, виду и видовому отличию, подготовляя тем самым аристотелевский метод определения и платоновскую теорию «идей». Он любил называть диалектику искусством тщательных дистинкций. И он подсаливал утомительные пустыни логики юмором, чья жизнь в истории философии была, увы, недолгой.

Оппоненты упрекали Сократа в том, что он разрушал, но никогда не строил, что он отвергал все ответы, не давая ни одного своего, получив в результате деморализацию морали и паралич мысли. Во многих случаях идея, за разъяснение которой он брался, становилась еще более темной, чем ранее. Когда решительный собеседник, например Критий, пытался спрашивать самого Сократа, тот обращал свой ответ в новый вопрос и одним ударом возвращал себе преимущество. В «Протагоре» вместо вопроса он предлагает ответ, но его добрые намерения быстро испаряются; вслед за чем искушенный в логической игре Протагор уклоняется от спора[1431]. Гиппий гневается на уклончивость Сократа: «Клянусь Зевсом! — восклицает он. — Ты не услышишь [моего ответа], пока не скажешь сам, чем, по твоему мнению, является справедливость; довольно тебе потешаться над другими, вопрошая и опровергая каждого, отказываясь при этом давать отчет кому бы то ни было или обнаруживать свое мнение по какому бы то ни было предмету»[1432]. На такие «шпильки» Сократ возражал, что, подобно матери, он всего лишь повитуха: «Упрек, который часто против меня выдвигают, что я задаю вопросы другом и не способен ответить на них сам, совершенно справедлив. Причина в том, что бог побуждает меня быть повитухой, но запрещает рождать самому»[1433] — deus ex machina, достойный его друга Еврипида.

Во многом он походил на софистов, и афиняне прилагали к нему это имя без колебаний и обычно без возражений с его стороны[1434]. И действительно, он часто бывал софистом в современном смысле этого слова: он знал множество хитрых уловок и логических трюков, исподволь подменял объем или значение терминов, топил проблему в вольных аналогиях, играл словами, точно школьник, и отважно предавался пустым словопрениям[1435]. Афинян можно извинить за то, что они поднесли ему цикуту, так как нет ничего ядовитее, чем уверенный в себе логик. Он отличался от софистов в четырех пунктах: он презирал риторику, желал укрепить нравственность, не заявлял, что учит чему-то большему, нежели исследованию идей, и отказывался брать плату за свои беседы — хотя, по-видимому, он иногда принимал помощь от своих богатых друзей[1436]. При всей его несносности ученики глубоко любили философа. «Пожалуй, — говорил он одному из них, — и я мог бы оказать тебе содействие в охоте за нравственными людьми по своей склонности к любви: когда я почувствую влечение к кому-нибудь, я страшно, всем существом стремлюсь к тому, чтобы те, по ком я тоскую, тоже тосковали по мне, чтобы тем, с кем хочется мне быть в общении, тоже хотелось общения со мной»[1437].

Если верить «Облакам» Аристофана, школа Сократа имела место для регулярных занятий; а один отрывок из Ксенофонта в некоторой мере расцвечивает эту картину[1438]. Обычно в изображении древних авторов Сократ учит всюду, где найдется ученик или слушатель. Но его последователи не были объединены общностью учения; они отличались друг от друга настолько, что возглавили или выдвинули самые разные философские школы и теории — платонизм, кинизм, стоицизм, эпикурейство, скептицизм. Среди них был гордый бедняк Антисфен, который перенял у наставника учение о простоте жизни и потребностей и основал киническую школу; возможно, именно в его присутствии Сократ говорил Антифонту: «Похоже, ты думаешь, что счастье заключается в роскоши и расточительности, но, на мой взгляд, не желать ничего значит уподобиться богам, а желать как можно меньше значит вплотную к ним приблизиться»[1439]. Среди них был Аристипп, который из безмятежного приятия Сократом удовольствия как блага вывел учение, получившее развитие в Кирене и проповедовавшееся Эпикуром в Афинах. Среди них был Евклид Мегарский, который отточил Сократову диалектику, обратив ее в скептицизм, отрицавший возможность подлинного знания. Среди них был юный Федон, обращенный в рабство и выкупленный Критоном по настоянию Сократа; Сократ любил юношу и «сделал из него философа»[1440]. Среди них был неугомонный Ксенофонт, который, хотя и бросил философию ради ремесла солдата, свидетельствовал: «нет ничего, что способно принести большую пользу, чем быть спутником Сократа и общаться с ним по любому поводу и по любому предмету»[1441]. Среди них был Платон, в чьем живом воображении старый мудрец оставил столь глубокий след, что в истории философии оба мыслителя сплетены навечно. Среди них был богач Критон, который «относился к Сократу с величайшей любовью и заботился о том, чтобы он никогда ни в чем не нуждался»[1442]. Среди них был лихой молодой Алкивиад, изменничество которого дискредитирует учителя и подвергнет его опасности, но который любил Сократа со свойственной ему импульсивностью. Алкивиад рассказывал:

«Когда мы, например, слушаем речь какого-нибудь другого оратора, даже очень хорошего, это никого из нас, правду сказать, не волнует. А слушая тебя или твои речи в чужом, хотя бы и очень плохом, пересказе, все мы, мужчины, и женщины, и юноши, бываем потрясены и увлечены… Поэтому я нарочно не слушаю его и пускаюсь от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой старости не отойду от него Ну, я был укушен чувствительнее, чем кто бы то ни был, и притом в самое чувствительное место — в сердце, в душу — называйте, как хотите, укушен и ранен философскими речами, которые впиваются в молодые и достаточно одаренные души сильней, чем змея, и могут заставить делать и говорить все, что угодно…

И ты, Федр, и ты, Агафон, и ты, Эриксимах, и Павсаний, и Аристодем, и Аристофан, и другие, не говоря уже о самом Сократе: все вы одержимы философским неистовством»[1443].

Среди них был предводитель олигархов Критий, который наслаждался Сократовым подшучиванием над демократией и помог его обвинителям, сочинив драму, где описывал богов как выдумку ловких политиков, использовавших сверхъестественные силы, словно ночных сторожей, дабы запугать людей и привить им порядочность[1444]. И был среди них сын демократического вожака Анита — юноша, предпочитавший слушать речи Сократа, нежели заниматься делом отца, владельца кожевенных мастерских. Анит жаловался, что Сократ смущает мальчика скептицизмом, что мальчик не почитает более ни родителей, ни богов; мало того, Анита возмущали упреки Сократа в адрес демократии[1445][1446]. «Сократ, — говорит Анит, — я думаю, ты слишком скор говорить дурное о людях; и если ты послушаешь моего совета, я бы на твоем месте поостерегся. Наверно, не существует такого города, где причинить зло человеку было бы труднее, чем добро; и в Афинах все обстоит именно так»[1447]. Анит поджидал своего часа.

3. Философия Сократа

За Сократовым методом скрывалась философия — уклончивая, экспериментальная, несистематичная, но настолько подлинная, что Сократ пошел за нее на смерть. На первый взгляд, философии Сократа не существует; но это в основном потому, что Сократ, усвоив релятивизм Протагора, отказался от догматизма и был уверен только в своем незнании.

Пусть и осужденный за нечестие, Сократ — по крайней мере, формально — почитал богов города, участвовал в религиозных церемониях, и от него никто никогда не слышал ни единого нечестивого слова[1448]. Он заявлял, что во всех важных негативных решениях им руководит внутренний демоний (daimonion), который он описывал как голос с неба. Возможно, этот дух — еще одна из личин сократовской иронии; если так, то она поразительно хорошо выдержана и стоит на одном уровне с частыми отзывами Сократа об оракулах и снах как божественных вестниках[1449]. Он доказывал, что случаев восхитительной приспособленности и очевидной целесообразности слишком много, чтобы мы могли приписать творение мира случайности или неразумной причине. Относительно бессмертия души его высказывания были менее определенными; он упорно отстаивает ею в «Федоне», но в «Апологии» говорит: «Что же касается меня, о мужи, то, пожалуй, я и тут отличаюсь от большинства людей только одним: если я кому-нибудь и кажусь мудрее других, то разве только тем, что, недостаточно зная об Аиде, так и думаю, что не знаю»[1450]. В «Кратиле» с таким же агностицизмом он подходит к богам: «О богах мы не знаем ничего»[1451]. Он советует своим последователям не спорить о таких предметах; подобно Конфуцию, он спрашивал их, неужели они так хорошо осведомлены о делах человеческих, что готовы вмешиваться в дела небесные?[1452] Он полагал, что наилучшее — признать наше невежество в этих материях и повиноваться Дельфийскому оракулу, который на вопрос, как должно почитать богов, ответил: «По законам отечества»[1453].

Еще более неукоснительно он применял свой скептицизм по отношению к естественным наукам. Их следует изучать лишь настолько, чтобы руководствоваться ими в жизни; дальше начинается непроходимый лабиринт, и за каждой раскрытой тайной скрывается следующая, еще более глубокая[1454]. В юности он изучал науку о природе у Архелая; в зрелости он отвернулся от нее, решив, что это лишь более или менее правдоподобный миф, и с этого времени интересовался уже не фактами и началами, а ценностями и целями. «Все его беседы, — говорит Ксенофонт, — были о делах человеческих»[1455]. Софисты также «обратились» от естествознания к человеку и начали изучать ощущения, восприятие и знание. В изучении человеческого характера и целей Сократ пошел глубже и дальше. «Скажи мне, Евтидем, бывал ли ты когда-нибудь в Дельфах?» — «Да, дважды». — «И ты заметил, что на стене храма написано — Познай себя?». — «Да». — «А ты задумывался над этой надписью или старался ее исполнить, пытаясь исследовать самого себя и выяснить, что ты за человек?»[1456]

Таким образом, для Сократа философия не была ни теологией, ни метафизикой, ни физикой, но этикой и политикой, тогда как логика служила пропедевтикой и орудием. Выступив в конце эпохи софистов, он понял, что они создали одну из самых критических ситуаций в истории любой культуры, расшатав религиозные опоры морали. Вместо испуганного возвращения к правоверию он подошел к глубочайшему вопросу, какой способна задать этика: возможна ли нравственность без веры в сверхъестественное? Может ли философия, сформировав действенную секулярную мораль, спасти цивилизацию, разрушить которую грозит ее же свободомыслие? Когда в «Евтифроне» Сократ доказывает, что благо есть благо не потому, что оно угодно богам, но что богам угодно благо, потому что оно благо, он предлагает философскую революцию. Его далекое от теологии понятие блага настолько приземлено, что отдает утилитаризмом. Благо, думает он, не есть нечто общее и отвлеченное, но конкретное и практическое, «такое-то благо». Благо и красота суть формы полезности и человеческой выгоды; даже корзина для навоза прекрасна, если она хорошо отвечает своему назначению[1457]. Поскольку (думал Сократ) нет ничего столь же полезного, как знание, постольку знание является высшей добродетелью, и любая порочность обусловлена невежеством[1458] — хотя «добродетель» (arete) означает здесь скорее «выдающееся качество», чем «безгрешность». Без надлежащего знания правильное действие невозможно; с надлежащим знанием правильное действие неизбежно. Люди никогда не делают того, что, по их понятиям, является неправильным — т. е. глупым, вредоносным для них самих. Величайшее благо — счастье, наилучшее средство к нему — знание, или разум.

Если знание является высшим достоинством, доказывает Сократ, аристократия есть наилучшая форма правления, а демократия — это бессмыслица. «Нелепо, — говорит Сократ у Ксенофонта, — избирать магистратов по жребию там, где никому не придет в голову избирать по жребию кормчего, каменщика, флейтиста или вообще любою ремесленника, хотя недостатки таких людей куда менее опасны, чем те, что вносят разлад в наше государство»[1459]. Он осуждает сутяжничество афинян, их шумную взаимную зависть, ожесточенность политической вражды и споров. «По этой причине, — говорит он, — я нахожусь в постоянном страхе, как бы с нашим государством не приключилось такого зла, которое оно не в силах будет пережить»[1460]. Он считал, что Афины может спасти только правительство знающих и способных; а знания и способности ничуть не в большей мере определяются голосованием, нежели профессиональные качества кормчего, музыканта, врача или плотника. Должностных лиц государства не должны избирать также ни сила, ни богатство; тирания и плутократия ничуть не лучше демократии; разумный компромисс — это аристократия, где государственные должности будут отданы людям умственно пригодным и подготовленным[1461]. Несмотря на свою критику афинской демократии Сократ осознавал и ее преимущества и ценил свободы и возможности, которые она ему предоставила. Он смеялся над склонностью некоторых своих последователей проповедовать «возврат к природе» и относился к Антисфену и киникам так же, как Вольтер будет относиться к Руссо: при всех своих изъянах цивилизация драгоценна и не должна быть отброшена ради какой бы то ни было первобытной простоты[1462].

И все же большинство афинян смотрели на него с раздражением и подозрением. Религиозные ортодоксы считали его опаснейшим из софистов, ибо, отдавая дань учтивости старинной вере, он отвергал традицию, желал рассматривать любое правило в свете разума, видел основание нравственности в индивидуальном сознании, а не в общественном благе или непреложных уставах неба и закончил скептицизмом, который обрекал разум на замешательство, подрывающее корни любого обычая и верования. Единомышленники Аристофана, эти хвалители старины, считали его наравне с Протагором и Еврипидом причиной безверия, непочтительности молодежи к старикам, распущенных нравов образованных классов и хаотического индивидуализма, подтачивавшего афинскую жизнь. Хотя Сократ отказался поддержать олигархическую партию, многие ее вожаки были его учениками или друзьями. Когда один из них — Критий — возглавил олигархический переворот богачей и развязал безжалостный террор, демократы, подобные Аниту и Мелету, заклеймили Сократа как интеллектуальный источник олигархической реакции и решили убрать его из афинской жизни.

В этом они преуспели, однако им не удалось уничтожить его колоссальное влияние. Диалектика, усвоенная им у Зенона, была передана Платоном Аристотелю, который обратил ее в столь совершенную логическую систему, что она оставалась неизменной на протяжении девятнадцати столетий. На науке его влияние сказалось пагубно: исследователи отвернулись от занятий физикой, а учение о трансцендентном замысле ни в коей мере не поощряло научный анализ. Индивидуалистическая и интеллекгуалистская этика Сократа внесла, быть может, свой скромный вклад в расшатывание афинской морали; но ее акцент на совести, стоящей выше закона, стал одним из стержневых догматов христианства. Благодаря ученикам многие его предположения стали плотью всех крупных философских учений последующих двух веков. Но более всего повлиял на потомков пример его жизни и характера. Он стал мучеником и святым греческой истории, и каждое поколение, искавшее образец жизненной простоты и умственной отваги, обращалось к прошлому, чтобы подкрепить свои идеалы памятью о Сократе. «Итак, размышляя о мудрости и величии духа его, — пишет Ксенофонт, — я не могу не помнить о нем, а помня, не могу не восхвалять. Если кто из людей, стремящихся к нравственному совершенству, пользовался обществом человека еще более полезного, чем Сократ, того я считаю величайшим счастливцем»[1463].