II. Сократические школы

1. Аристипп

Не добившийся больших успехов в науке четвертый век стал временем расцвета философии. Ранние мыслители выдвигали туманные космологии; софисты подвергали сомнению все, кроме риторики; Сократ поднял тысячи вопросов и не дал ни одного ответа; теперь все семена, посеянные за два столетия, проросли великими системами метафизического, этического и политического умозрения. В Афинах, слишком бедных, чтобы содержать государственную медицину, тем не менее открылись частные университеты, превратившие город, по слову Исократа, в «школу Эллады», интеллектуальную столицу и арбитра Греции. Ослабив древнюю религию, философы в природе и разуме силились отыскать ей некоторую замену, способную поддержать нравственность и стать руководством к жизни.

Поначалу они исследовали пути, проложенные Сократом. В то время как софисты вернулись по большей части к преподаванию риторики и исчезли как класс, ученики Сократа стали центрами противоборствующих философских циклонов. Евклид Мегарский, часто бывавший в Афинах, чтобы послушать Сократа, всколыхнул родной город, как выразился Тимон Афинский[1825], «неистовством словопрений» и преобразовал диалектику Зенона и Сократа в эристику, или искусство спора, которое ставило под вопрос любые выводы и привело в следующем веке к скептицизму Пиррона и Карнеада. По смерти Евклида его блестящий ученик Стильпон все больше и больше переводил мегарскую школу на киническую точку зрения: так как любая философия может быть опровергнута, мудрость состоит не — в спекулятивной метафизике, но в такой простой жизни, благодаря которой индивидуум не будет более зависеть от внешних обстоятельств для своего благополучия. Когда после разграбления Мегар Деметрий Полиоркет спросил у Стильпона, сколько тот потерял, мудрец ответил, что никогда не обладал ничем, кроме знания, а знания у него никто не отнял[1826]. Впоследствии одним из его учеников был основоположник стоической философии, и поэтому можно сказать, что начало мегарской школе положил один Зенон, а конец — другой.

Щеголь Аристипп после смерти Сократа разъезжал по разным городам, провел некоторое время с Ксенофонтом в Скиллунте, но еще дольше оставался с Лайдой в Коринфе[1827], а затем поселился в своей родной Кирене на побережье Африки, где основал философскую школу. Его привычки сформировались под влиянием богатства и роскоши высших классов этого наполовину восточного города, и ближе всего ему была та часть учения Сократа, которая высшим благом провозглашала счастье. Отличавшийся статным телосложением, утонченными манерами, бойкий на язык, Аристипп всюду умел проложить себе дорогу. Оказавшись после кораблекрушения без гроша в кармане на Родосе, он отправился в гимнасий, выступил с речью и так увлек местных жителей, что они разместили Аристиппа и его товарищей с полным комфортом; на это он заметил, что родителям следует снабжать своих детей таким богатством, которое и после кораблекрушения сможет выбраться на сушу вместе со своим обладателем[1828].

Его философия была проста и откровенна. Все наши поступки, говорит Аристипп, совершаются либо в надежде на удовольствие, либо из страха перед болью — даже когда мы растрачиваем свое имущество ради друзей или жертвуем жизнью за своих полководцев. Следовательно, все согласны с тем, что удовольствие — это конечное благо, и обо всем прочем, включая добродетель и философию, следует судить исходя из того, способны ли они доставить нам удовольствие. Наше знание о вещах недостоверно; все, что мы знаем непосредственно и прочно, — это наши чувства; таким образом, мудрость состоит в преследовании не абстрактной истины, а приятных ощущений. Самыми сильными являются не умственные и не нравственные, а физические или чувственные удовольствия. Аристипп также не желает поступаться имеющимся благом ради предполагаемого будущего блага; существует только настоящее, и настоящее, вероятно, ничуть не хуже будущего, если не лучше; искусство жить заключается в срывании преходящих удовольствий и наилучшего использования момента[1829]. Польза от философии та, что она не уводит нас от удовольствий, но позволяет сделать наилучший выбор между ними и наилучшим образом их использовать. Повелителем удовольствия является не воздерживающийся от него аскет, но скорее человек, который наслаждается удовольствиями, не становясь их рабом, и умеет осуществить выбор между опасными и безопасными для него радостями; поэтому мудрец по-своему уважает общественное мнение и законы, но, по возможности, старается «не быть никому ни хозяином, ни рабом»[1830].

Если человеку следует поставить в заслугу осуществление того, что он проповедует, то Аристипп заслуживает известного уважения. Он с одинаковым изяществом переносил бедность и богатство, но не делал вид, что ему они одинаково безразличны. Он требовал платы за свои уроки и не — колеблясь льстил тиранам, чтобы добиться своих целей. Когда в него плюнул Дионисий Старший, он стоически усмехнулся. «Рыбак, — молвил он, — должен мириться с еще большей сыростью, лишь бы вытащить рыбешку куда меньшую»[1831]. Когда один друг упрекнул его за то, что он преклонил колени перед Дионисием, Аристипп отвечал: «Не моя вина, что у царя уши в пятках»; а когда Дионисий спросил его, почему философы обивают пороги богачей, тогда как те не часто появляются среди философов, Аристипп парировал: «Потому, что первые знают, чего хотят, а вторые — нет»[1832]. И тем не менее он презирал людей, гоняющихся за богатством ради самого богатства. Когда фригиец Сим хвастался перед ним своим роскошным домом, который был вымощен мрамором, Аристипп плюнул ему в лицо и заметил в свое оправдание, что посреди всего этого великолепия не «нашел более подходящего места, куда плюнуть»[1833]. Разжившись деньгами, он щедро их тратил на хорошую пищу, хорошую одежду, хорошее жилье и (как он считал) хороших женщин. Когда философа упрекнули в том, что он живет с гетерой, он отвечал, что не брезгует жить в доме или плыть на корабле, которыми ранее пользовались другие[1834]. Любовница сказала ему: «У меня будет от тебя ребенок». Аристипп возразил: «Ты знаешь об этом не больше, чем если бы ты прошла через заросли и могла указать, какая колючка тебя уколола»[1835].

Аристиппа любили, несмотря на его прямодушие, так как он был человеком приятного обхождения, утонченной культуры (при всем нашем уважении к Симу) и большой доброты. Вне всякого сомнения, его грубоватый гедонизм отчасти предназначался для того, чтобы шокировать уважаемых грешников города. Он выдавал себя тем, что чтил Сократа, любил философию[1836] и признавался, что в жизни наибольшее впечатление на него произвел праведник, упорно следующий своим путем в окружении порочного люда[1837]. Перед смертью (356) он заметил, что самым большим наследством, которое он оставляет дочери Арете, является то, что он научил ее «не дорожить ничем, без чего она способна обойтись»[1838] — странная капитуляция перед Диогеном. Арета сменила его во главе киренской школы, написала сорок книг, воспитала многих выдающихся учеников и удостоилась от города почетной эпитафии: «Светоч Эллады»[1839].

2. Диоген

Антисфен соглашался с выводом, но не с доводами этой философии и вынес из общения с тем же Сократом аскетическую теорию жизни. Основоположник кинической школы был сыном афинского гражданина и рабыни-фракиянки. В 426 году он храбро сражался под Танагрой. Некоторое время он учился у Горгия и Продика, а затем основал собственную школу; однако, услышав речи Сократа, он вместе со своими воспитанниками перешел учиться мудрости к пожилому философу. Как и Евдокс, он жил в Пирее и ходил в Афины почти каждый день, преодолевая по шесть-восемь километров в один конец. Возможно, он присутствовал при обсуждении Сократом (или Платоном) и его уступчивым собеседником проблемы удовольствия.

«Сократ. Как ты думаешь, станет философ заботиться об удовольствиях от еды и питья?

Симмий. Конечно, нет.

Сократ. А что ты скажешь о любовных наслаждениях — будет ему дело до этого?

Симмий. Ни в коем случае.

Сократ. А разве он будет думать о других способах угождения телу, например, о приобретении дорогой одежды или сандалий или других украшений тела? Разве вместо того, чтобы беспокоиться обо всем этом, он не будет презирать все то, что превосходит природные потребности?

Симмий. Должен сказать, что настоящий философ будет все это презирать»[1840].

В этих словах выражена суть кинической философии: свести потребности тела до самого необходимого, чтобы душа могла пользоваться наибольшей свободой. Антисфен принял это учение буквально и стал греческим францисканцем без теологии. Лозунг Аристиппа гласил: «Я владею, но мной ничто не владеет»; лозунг Антисфена был: «Я не владею, чтобы не владели мной». Он не имел собственности[1841] и одевался в такой потрепанный плащ, что Сократ поддразнивал его: «Мне видно твое тщеславие, Антисфен, сквозь прорехи в твоем плаще»[1842]. Помимо этого, единственной его слабостью было сочинительство; он оставил десять книг, одну из которых посвятил истории философии. По смерти Сократа Антисфен вернулся к преподаванию. Местом своих занятий он выбрал гимнасий Киносарг, который был отведен для людей низкого, чужеземного и незаконного происхождения; кинической школа была названа скорее по своему местонахождению, чем из-за проповеди цинизма[1843]. Антисфен одевался как рабочий, не брал платы за свои уроки и предпочитал учить бедняков; всякого, кто не желал переносить бедность и трудности, прогоняли язык или дубина Антисфена.

Сперва он отказывался брать в ученики Диогена; Диоген не отступал, терпеливо сносил обиды, был принят и прославил учение своего наставника по всей Элладе, полностью претворив его в жизнь. Антисфен был по происхождению наполовину рабом; Диоген был разорившимся синопским банкиром. Диоген просил милостыню, потому что по-настоящему нуждался, и с радостью узнал, что это — часть добродетели и мудрости. Он взял на вооружение платье, суму и посох нищего и какое-то время обитал в бочке, стоявшей во дворе афинского храма Кибелы[1844]. Он завидовал простоте животной жизни и пытался ей подражать: спал на земле, ел что придется, публично справлял природную нужду и занимался любовью у всех на виду[1845]. Увидя мальчика, пившего из ладоней, он выбросил свою чашу[1846]. Иногда он носил с собой светильник или фонарь, говоря, что ищет человека[1847]. Он никому не причинял вреда, но отказывался признавать законы и задолго до стоиков провозгласил себя космополитом, или гражданином мира. Он привольно путешествовал, и нам известно, что некоторое время он жил в Сиракузах. Во время одного из путешествий Диоген был взят в плен пиратами, которые продали его в рабство Ксениаду из Коринфа. На вопрос хозяина, что он умеет делать, Диоген ответил: «Править людьми». Ксениад сделал его учителем своих сыновей и домоправителем; в этом качестве Диоген проявил себя так хорошо, что господин называл его своим «добрым гением» и постоянно пользовался его советами. Диоген продолжал жить простой жизнью с таким постоянством, что стал самым знаменитым человеком Греции после Александра.

В нем было что-то позерское, и он явно купался в лучах своей славы. Он был прирожденным полемистом, и его тезка сообщает, что он ни разу не уступил в споре[1848]. Свободу слова он называл величайшим из общественных благ и много ею пользовался с грубым юмором и неизменным остроумием. Он упрекнул женщину, которая склонилась до земли перед священным изваянием: «А ты не боишься стоять в такой непристойной позе? Вдруг позади тебя окажется какой-нибудь бог, ведь все полно богами?»[1849]. Увидев, что сын гетеры бросается камнями в толпу, Диоген предостерег: «Осторожней, ты можешь попасть в своего отца!»[1850] Он не любил женщин и презирал женоподобных мужчин; когда разодетый и надушенный коринфский юноша задал ему какой-то вопрос, Диоген заявил: «Я не стану тебе отвечать, пока ты не скажешь, юноша ты или девушка»[1851]. Все знают историю о том, как в Коринфе Александр подошел к Диогену, греющемуся на солнышке. «Я великий царь Александр», — сказал властелин. «А я Диоген — собака», — молвил философ. «Проси меня о какой хочешь милости», — продолжал царь. «Не загораживай мне солнце», — ответил Диоген. «Не будь я Александром, — сказал молодой воин, — я хотел бы быть Диогеном»[1852]; но мы ничего не знаем о том, чтобы философ вернул ему комплимент. Уверяют, что оба они умерли в один и тот же день (323): тридцатитрехлетний Александр скончался в Вавилоне, Диоген, которому пошел девятый десяток, — в Коринфе[1853]. На его могиле коринфяне установили мраморного пса; изгнавшая Диогена Синопа воздвигла памятник в его честь.

Нет ничего более ясного, чем киническая философия. Киники возились с логикой только затем, чтобы показать вздорность теории идей, которой Платон искушал афинских интеллектуалов. Метафизика тоже представлялась киникам пустой забавой; следует изучать природу не для того, чтобы объяснять мир — что невозможно, но чтобы познать мудрость природы, руководящей нашей жизнью. Единственная подлинная философия — это этика. Цель жизни — счастье; но его следует искать не в погоне за удовольствиями, но в простой и согласной с природой жизни, по возможности, независимой от всякой внешней поддержки. Удовольствие, если оно является итогом собственных трудов и усилий и не влечет за собой угрызения совести[1854], вполне законно; но все же оно так часто от нас ускользает или — будучи достигнутым — разочаровывает, что разумнее его называть злом, а не благом. Скромная и добродетельная жизнь — единственный путь к прочному удовлетворению; богатство лишает покоя, а завистливое желание, как ржавчина, разъедает душу. Рабство несправедливо, но не стоит того, чтобы им тяготиться; мудрец с равной легкостью будет счастлив как в неволе, так и на свободе; в расчет принимается только внутренняя свобода. Боги, говорил Диоген, подарили человеку легкую жизнь, но человек сам создал себе трудности, возжелав роскоши. Киники не особенно верили и в богов. Когда один жрец объяснял Антисфену, какими благами будет наслаждаться праведник после смерти, философ спросил: «Почему же ты не умираешь?»[1855] Диоген потешался над мистериями и заметил при виде приношений, оставленных на Самофракии теми, кто пережил кораблекрушение: «Эти приношения были бы куда более обильными, если бы их оставили не спасенные, а погибшие»[1856]. Всякая религия, не стремящаяся к осуществлению добродетели, казалась киникам суеверием. Добродетель следует принимать ради нее самой, и она не должна зависеть от существования или справедливости богов. Добродетель состоит в том, чтобы есть, иметь и желать как можно меньше, пить только воду и не причинять никому вреда. На вопрос, как человеку защищаться от врага, Диоген отвечал: «Быть благородным и справедливым»[1857]. Киники считали приемлемым только половое желание. Они избегали супружества как внешней обузы, но покровительствовали проституткам. Диоген ратовал за свободу любви и общность жен[1858], а Антисфен, искавший независимости во всем, сетовал, что не может утолять голод в таком же уединении, в каком привык удовлетворять похоть[1859]. Признав половое влечение столь же нормальным и естественным, как голод, киники недоумевали, почему, в отличие от второй потребности, люди стыдятся удовлетворять первую у всех на виду[1860]. Человек должен оставаться независимым даже в смерти, выбирая для нее подходящее место и время; самоубийство оправданно. Говорят, что Диоген покончил с собой, задержав дыхание[1861].

Философия киников была частью движения «назад к природе», которое возникло в Афинах пятого века как реакция на плохую приспособленность к утомительно сложной цивилизации. По природе люди не цивилизованны и терпят путы упорядоченной жизни только потому, что боятся наказания или одиночества. Диоген примерно так же относится к Сократу, как Руссо — к Вольтеру: он думал, что цивилизация — ошибка и что Прометей, принеся ее людям, заслужил свою казнь[1862]. Подобно стоикам и Руссо, киники идеализировали «детей природы»[1863]; Диоген пробовал есть сырое мясо, потому что готовка не свойственна природе[1864]. Лучшее общество, думал он, — то, где нет неискренности и законов.

Греки смеялись над киниками и терпели их, как средневековое общество терпело своих святых. После Диогена киники превратились в безрелигиозный монашествующий орден; они взяли бедность за правило, жили на подаяние, компенсировали безбрачие распутством и открывали философские школы. Они не имели домов, но учили и спали на улицах или в портиках храмов. Через учеников Диогена — Стильпона и Кратета — киническое учение перешло в эллинистическую эпоху и легло в основание стоицизма. К концу третьего века школа утратила свою целостность, но ее влияние на греческую традицию оставалось значительным и, возможно, обусловило возникновение иудейского ессейства и раннехристианского египетского монашества. Наука не может сказать, в какой мере эти движения повлияли (или восприняли влияние) на схожие секты в Индии. Современные приверженцы лозунга «назад к природе» — это духовные потомки восточной и греческой древности, уставшие от неестественных и стесняющих запретов, верящие в то, что могут существовать среди животных. Жизнь была бы неполной без этой примеси городского чудачества.