V. Сафо Лесбосская

Над ионийским Двенадцатиградьем расположены двенадцать городов материковой Эолиды, заселенных эолийцами и ахейцами из Северной Греции вскоре после того, как падение Трои открыло Малую Азию для греческой иммиграции. Большинство этих городов были невелики и играли в истории весьма скромную роль; но эолийский остров Лесбос не уступал ионийским городам в богатстве, утонченности и литературной одаренности. На вулканической почве острова в изобилии росли плодовые сады и виноградники. Крупнейшим из пяти лесбосских городов была Митилена, благодаря торговле почти не отстававшая по богатству от Милета, Самоса и Эфеса. В конце седьмого века коалиция средних классов и бедноты положила конец господству землевладельческой аристократии и возвела на десять лет в диктаторы отважного и неотесанного Питтака, наделив его такой же властью, какой располагал его друг и коллега-мудрец Солон. Аристократия составила заговор, чтобы вернуться к власти, но Питтак расстроил ее планы и изгнал главных заговорщиков сперва из Митилены, а затем и с самого Лесбоса.

Алкей был буйным смутьяном, который не отличал политику от поэзии и в каждом втором своем стихотворении бил в набат мятежа. Аристократ по рождению, он нападал на Питтака с шумным и непристойным шутовством, за что удостоился венца изгнанника. Он создал оригинальные поэтические формы, прозванные потомками «алкеевыми», каждая строфа которых была, по словам древних, исполнена мелодичности и прелести. Какое-то время он пел войну и писал, что дом его увешан военными трофеями и снаряжением[512]; однако, когда ему представился случай проявить героизм, он отбросил щит, бежал, как Архилох, и под аккомпанемент лиры хвалил свою доблестную осмотрительность. Иногда он пел о любви, но его перу наиболее любезно было вино, которым Лесбос славился не меньше, чем поэтами. Nyn chre methysten, советует он, nunc est bibendum: время напиться: летом — чтобы утолить жажду, осенью — скрасить умирание, зимой — согреть кровь, весной — отпраздновать воскресение природы.

Дождит отец Зевс с неба ненастного,

И ветер дует стужею севера;

И стынут струйки дождевые,

И замерзают ручьи под вьюгой.

Как быть зимой нам? Слушай: огонь зажги,

Да, не жалея, в кубки глубокие

Лей хмель отрадный, да теплее

По уши в мягкую шерсть укройся…

К чему раздумьем сердце мрачить, друзья?

Предотвратим ли думой грядущее?

Вино — из всех лекарств лекарство

Против унынья. Напьемся ж пьяны![513]

(Перевод Вяч. Иванова)[513]

Ему не повезло — хотя он легкомысленно не сознавал своего невезения, — что его современницей была знаменитейшая из греческих женщин. Вся Греция чтила Сафо еще при жизни. «Однажды вечером, за вином, — говорит Стобей, — Эксекестид, племянник Солона, пропел песнь Сафо, которая так понравилась его дяде, что тот умолял мальчика научить его ей; когда один из присутствующих спросил: «Зачем?» — Солон ответил: «Я хочу выучить ее и умереть!»[514] Сократ (возможно, рассчитывая на ответную снисходительность) называл ее «прекрасной», а Платон посвятил ей вдохновенную эпиграмму:

Девять считается муз. Но их больше: ведь музою стала

И лесбиянка Сапфо. С нею их десять теперь[515].

(Перевод Л. Блуменау)

«Сафо была удивительной женщиной, — говорил Страбон. — Ибо на нашей памяти я не знаю ни одной женщины, которая даже в самой малой степени могла бы соперничать с ней в отношении поэзии»[516]. Произнося «поэт», древние подразумевали «Гомер»; точно так же весь греческий мир знал, о ком идет речь, когда говорили о «поэтессе».

Псапфа, как называла она себя на своем нежном эолийском диалекте, родилась в Эресе на Лесбосе около 612 года; но когда она была еще ребенком, ее семья перебралась в Митилену. В 593 году она была среди заговорщиков-аристократов, которых Питтак изгнал в городок Пирру; уже в девятнадцать лет она играла роль в общественной жизни, участвуя в политике или сочиняя стихи. Она не отличалась красотой: была невысокой и хрупкой, а ее волосы, глаза и кожа были более смуглыми, чем хотелось бы грекам[517]; однако ей было присуще обаяние элегантности, утонченности и блестящего ума, который был не столь изощрен, чтобы скрыть ее нежность. «Сердце мое, — говорит она, — сердцу ребенка подобно»[518]. Из стихов Сафо нам известно, что она была страстной натурой, чьи слова, по замечанию Плутарха, «были смешаны с пламенем»[519]; пылкая чувственность наделяла плотью восторги ее души. Ее любимая ученица Аттида говорила, что она одевалась в шафран и пурпур и украшала себя цветами. Должно быть, она была привлекательна на свой миниатюрный лад, ибо Алкей, изгнанный вместе с нею в Пирру, вскоре предложил ей свою любовь. «Сафо фиалкокудрая, чистая, // С улыбкой нежной! Очень мне хочется // Сказать тебе кое-что тихонько, // Только не смею: мне стыд мешает» [перевод В. В. Вересаева]. Ее ответ был менее двусмыслен, чем его предложение: «Будь цель прекрасна и высока твоя, // Не будь позорным, что ты сказать хотел, — // Стыдясь, ты глаз не опустил бы, // Прямо сказал бы ты все, что хочешь»[520] [перевод В. В. Вересаева]. Поэт пел ей хвалы в одах и серенадах, но мы ничего не слышим об их дальнейшей близости.

Возможно, их разлучило второе изгнание Сафо. Питтак, опасаясь ее взрослеющего таланта, изгнал поэтессу на Сицилию; случилось это, вероятно, в 591 году, когда многим она по-прежнему казалась безобидной девочкой. Примерно в это же время она вышла замуж за богатого купца с Андроса; несколько лет спустя она пишет: «Есть прекрасное дитя у меня. Она похожа // На цветочек золотистый, милая Клеида. // Пусть дают мне за нее всю Лидию, весь мой милый [Лесбос]…»[521] [перевод В. В. Вересаева]. Сафо могла позволить себе отказаться от богатств Лидии, унаследовав состояние рано умершего мужа. После пяти лет изгнания она вернулась на родной остров, став властительницей дум лесбосского общества. В одном из сохранившихся фрагментов мы улавливаем очарование роскоши: «Я негу люблю, // Юность люблю, // Радость люблю // И солнце»[522] [перевод Вяч. Иванова]. Она питала нежную привязанность к своему юному брату Хараксу и была уязвлена до глубины души, когда во время одного из торговых путешествий в Египет он влюбился в куртизанку Дориху и женился на ней несмотря на уговоры сестры[523].

Между тем в Сафо тоже проник огонь. Стремясь к деятельной жизни, она открыла школу для девушек, где учила их поэзии, музыке и танцу; то был первый «пансион для благородных девиц» в истории. Она называла своих воспитанниц не ученицами, но гетерами — подругами; в те времена слово «гетера» еще не свидетельствовало о половой неразборчивости. Безмужняя Сафо влюблялась в одну за другой из этих девушек. Один из фрагментов гласит: «Словно ветер, с горы на дубы налетающий, // Эрос души потряс нам»[524]. В другом фрагменте говорится: «Было время, тебя, о Аттида, любила я, и была я тогда еще в цвете девичества… Ты казалась ребенком невзрачным и маленьким…» [перевод В. В. Вересаева]. Но впоследствии Аттида приняла ухаживания митиленского юноши, и Сафо с безудержной страстностью излила свою ревность в стихотворении, которое сохранил Лонгин:

Богу равным кажется мне по счастью

Человек, который так близко-близко

Пред тобой сидит, твой звучащий нежно

Слушает голос

И прелестный смех. У меня при этом

Перестало сразу бы сердце биться:

Лишь тебя увижу, — уж я не в силах

Вымолвить слова.

Но немеет тотчас язык, под кожей

Быстро легкий жар пробегает, смотрят,

Ничего не видя, глаза, в ушах же —

Звон непрерывный.

Потом жарким я обливаюсь, дрожью

Члены все охвачены, зеленее

Становлюсь травы, и вот-вот как будто

С жизнью прощусь я[525][526].

(Перевод В. В. Вересаева)

Родители Аттиды забрали девушку из школы, и приписываемое Сафо послание, возможно, представляет собой ее рассказ о дне разлуки:

А прощаясь со мной, она[527] плакала,

Плача, так говорила мне:

«О, как страшно страдаю я.

Псапфа! Бросить тебя мне приходится!»

Я же так отвечала ей:

«Поезжай себе с радостью

И меня не забудь. Уж тебе ль не знать,

Как была дорога ты мне!

А не знаешь, так вспомни ты

Все прекрасное, что мы пережили:

Как фиалками многими

И душистыми розами,

Сидя возле меня, ты венчалася,

Как густыми гирляндами

Из цветов и из зелени

Обвивала себе шею нежную.

Как прекрасноволосую

Умащала ты голову

Миррой царственно-благоухающей,

И как нежной рукой своей

Близ меня с ложа мягкого

За напитком ты сладким тянулася[528].

(Перевод В. В. Вересаева)

После этих слов в той же рукописи следует горькое восклицание: «Не увижу ее я вновь! // Умереть я хотела бы!» Это, несомненно, подлинный голос любви, достигающей высот искренности и красоты по ту сторону добра и зла.

Позднейшие ученые античности спорили, являются ли эти стихотворения памятником «лесбийской любви» или просто упражнениями поэтической фантазии и олицетворения. Нам довольно того, что это поэзия высшей пробы, отличающаяся напряженностью чувства, яркой образностью и совершенством языка и формы. Один из фрагментов говорит о «поступи цветущего ручья»; другой об «истомчивом, сладостно-горьком Эроте»; третий сравнивает недостижимую любовь со сладким яблочком, что «ярко алеет на ветке высокой, — // Очень высоко на ветке; забыли сорвать его люди. // Нет, не забыли сорвать, а достать его не сумели»[529] [перевод В. В. Вересаева]. Сафо писала не только о любви и использовала — в одних лишь сохранившихся фрагментах — до пятидесяти размеров; она самостоятельно перелагала свои стихотворения на музыку арфы. Ее стихи были собраны в девять книг и составляли приблизительно двенадцать тысяч строк; до нас дошло шестьсот строк, зачастую совершенно отрывочных. В 1073 году нашей эры сочинения Сафо и Алкея были публично преданы огню церковными властями Константинополя и Рима[530]. Затем, в 1897 году, Гренфелл и Хант открыли в файюмском Оксиринхе гробы из папье-маше, при изготовлении которых использовались обрывки старинных книг; на этих обрывках были обнаружены некоторые стихотворения Сафо[531].

Мужчины последующих цоколений отомстили поэтессе, пересказав или выдумав легенду о том, что она погибла из-за безответной любви к мужчине. Один отрывок из Суды[532] сообщает о том, что «куртизанка Сафо» — обычно отождествляемая с поэтессой — бросилась в море с Левкадской скалы, так как моряк Фаон отверг ее любовь. На это предание ссылаются Менандр, Страбон и другие, а Овидий излагает его с живыми подробностями[533], но, судя по многочисленным признакам, оно явно легендарно и витает в облачной дымке между вымыслом и фактом. В поздние свои годы, гласит традиция, Сафо вновь выучилась любить мужчин. Среди египетских отрывков мы находим ее трогательный ответ на предложение вступить в брак: «Если бы груди мои по-прежнему наливались млеком, если бы чрево мое по-прежнему могло вынашивать детей, тогда недрогнувшей стопой направилась бы я к новому брачному ложу. Но теперь кожу мою прорезали морщины, и Эрот не спешит ко мне со своим уязвляющим даром», — и она советует жениху искать себе невесту помоложе[534]. По правде говоря, мы не знаем, когда и как она умерла; мы знаем только, что она оставила по себе живую память страсти, поэзии и изящества и что она блистала даже ярче Алкея, будучи самым нежным певцом своей эпохи. В заключительном фрагменте она кротко порицает тех, кто не допускает мысли о том, что песня ее допета:

«Дети мои, вы унижаете благие дары Муз, говоря: «Мы увенчаем тебя, милая Сафо, за прекраснейшую игру на звонкой, сладкоголосой лире». Разве вы не знаете, что старость избороздила мою кожу, а мои черные волосы побелели? Столь же непреложно, как звездная Ночь следует за розоперстой Эос и покрывает тьмой земные пределы, Смерть идет по следу всего живого и улавливает его в конце»[535].