III. Смерть бога

Он провел в Азии девять лет; лик континента меньше изменили победы македонца, чем самого Александра — азиатские нравы. Аристотель наставлял его обращаться с греками как со свободными, а с «варварами» как с рабами. Но он с изумлением открыл в среде персидских аристократов утонченность и хорошие манеры, какие не часто можно было увидеть в бурных демократиях Греции; он восхищался тем, как организована империя Великого царя, и сомневался, что его грубые соотечественники способны заменить персидских наместников. Александр заключил, что завоевания его будут долговечными лишь в том случае, если он примирит со своим господством персидскую знать и использует на административных должностях ее представителей. Все более подпадая под очарование своих новых подданных, он отказался от мысли править ими в качестве македонца и видел себя греко-персидским владыкой, который царит над державой, где пользуются равенством персы и греки, мирно смешивающие свои культуры и кровь. Затянувшаяся распря Европы и Азии должна была завершиться свадебным пиром.

К тому времени тысячи его воинов женились или жили с местными женщинами; возможно, и ему следовало поступить подобным образом — жениться на дочери Дария и примирить народы, породив царя, в жилах которого объединятся обе династии? Царь уже был женат на бактрийской царевне Роксане, но это препятствие казалось легко устранимым. Он поделился замыслом со своими офицерами и предложил им тоже жениться на персиянках. Друзья посмеялись над его надеждой объединить два народа, но они так давно не были дома, а персидские дамы были так прекрасны. И вот, на великой свадьбе в Сузах (324) Александр женился на дочери Дария III Статире и дочери Артаксеркса III Парисатиде, породнившись тем самым с обеими ветвями персидского царского дома; вместе с Александром персидских жен взяли себе восемьдесят его офицеров. Вскоре тысячи таких же свадеб сыграют его воины. Александр наделил каждого офицера внушительным приданым и выплатил долги женившихся солдат, сумма которых (если верить Арриану) достигала двенадцати тысяч талантов (120 000 000 долларов)[2079]. Чтобы упрочить союз народов, он открыл земли в Месопотамии и Персии для греческих колонистов, уменьшив тем самым перенаселенность некоторых греческих городов и смягчив классовую войну; так вырастали те эллинизированные азиатские города, которым предстояло влиться в империю Селевкидов. В то же время он призвал на воинскую службу тридцать тысяч персидских юношей, дал им греческое образование и познакомил их с греческой наукой войны.

Возможно, на скорое усвоение Александром восточных обычаев в какой-то мере повлияли его жены; возможно, ему отказала скромность либо то была часть его замысла. «В Персии, — говорит Плутарх, — он первым облачился в варварское [т. е. чужеземное] платье; быть может, этим он хотел облегчить труды по воспитанию персов, ибо ничто не привлекает людей так сильно, как послушание их обычаям… При этом он выбрал не мидийский покрой, но нечто среднее между модами персидской и македонской: он продумал свой наряд таким образом, что тот был менее роскошен, чем одежда персов, и вместе с тем более величествен и пышен, чем одежда македонцев»[2080]. Его воины увидели в этой перемене капитуляцию Александра перед Востоком; они понимали, что потеряли его, и, опечаленные, не находили знаков озабоченности и любви, которую он некогда расточал на них. Персы во всем ему потворствовали и льстили до услады его сердца; македонцы, сами размягченные восточной роскошью, были недовольны его поручениями, забыли о его благодеяниях, роптали на его измену и даже злоумышляли против его жизни. Александр все более предпочитал общество персидских вельмож.

Кульминацией его отступничества (или дипломатии) стало провозглашение собственной божественности. В 324 году он оповестил все греческие государства, за исключением Македонии (здесь оскорбление Филиппа могло возбудить недовольство), о том, что с этого времени он желает, чтобы ему всенародно поклонялись как сыну Зевса-Аммона. Большинство государств удовлетворили его просьбу, видя в ней пустую формальность; с Александром согласились даже упрямые спартанцы, сказав: «Если ему хочется, пусть будет богом». Чтобы стать богом в греческом значении этого термина, человеку не требовалось сверхъестественных усилий; пропасть между человеческой и божественной природами еще не была такой широкой, какой она станет в современной теологии; до Александра ее уже преодолевали некоторые греки — Гипподамия, Эдип, Ахилл, Ифигения и Елена. Египтяне всегда мыслили своих фараонов богами; не поставь Александр себя в один ряд с ними, египтяне были бы ошеломлены дерзким нарушением прецедента. Жрецы Сивы, Дидим и Вавилона, которые, как считалось, обладают особыми источниками информации в данной сфере, единогласно уверяли Александра в его божественном происхождении. Маловероятно, чтобы сам царь (как думал Гроут[2081]) действительно считал себя богом в буквальном смысле этого слова. Это правда, что после самообожествления он становился все более раздражительным и надменным: он восседал на золотом троне, носил священные одежды и иногда украшал свою голову рогами Аммона[2082]. Но когда он прекращал разыгрывать из себя бога, когда на кону не стоял весь мир, он посмеивался над воздаваемыми ему почестями. Раненный стрелой, он заметил некоторым товарищам: «Видите, это кровь, а не тот ихор, который вытекает из ран бессмертных»[2083]. Александр не принимал всерьез рассказы матери о перуне. Это явствует из того, что он не на шутку рассердился, слушая инсинуации Аттала о его рождении, и из его замечания о том, что потребность в сне отличает человека от богов. Даже Олимпиада рассмеялась, узнав, что Александр сделал ее легенду официальной. «Когда же, — спросила она, — Александр прекратит клеветать на меня перед Герой?»[2084] Несмотря на свою божественность Александр продолжал приносить жертвы богам — поведение, не приставшее бессмертным. Плутарх и Арриан, способные посмотреть на этот вопрос с греческой точки зрения, считали само собой разумеющимся, что Александр обожествил себя затем, чтобы легче управлять суеверным и разношерстным населением[2085]. Он, несомненно, понимал, что объединить два враждебных мира будет легче благодаря поклонению, которое воздаст ему простонародье, если его притязания на божественность будут признаны высшими классами. Быть может, он и впрямь рассчитывал преодолеть в своей империи разрушительную разноголосицу верований, обеспечив в собственном лице начало священного Мифа и общего, объединяющего вероисповедания[2086].

Македонские офицеры не понимали политики Александра. Они прониклись греческим духом достаточно, чтобы обрести независимость мышления, не научившись философской терпимости; они считали унизительным класть земные поклоны (новое требование царя) при его приближении. Один из храбрейших офицеров Александра — Филота, сын способнейшего и самого любимого из его военачальников, Пармениона, вступил в заговор с целью убить новоиспеченного бога. Александр прознал об этом, велел схватить Филоту и пыткой вырвал у него признание, бросающее тень на Пармениона. Филоту заставили повторить признание перед воинами, которые, сообразно древнему обычаю, забросали его камнями; посланник казнил Пармениона как вероятного заговорщика и несомненного врага. С этого момента и до конца отношения между Александром и войском становились все более напряженными — воины роптали, царь делался все более подозрительным, суровым и одиноким.

Одиночество и все возрастающая тревога побуждали его искать забвения в вине. На пиру в Самарканде Клит, спасший ему жизнь при Гранике, напился и прямо заявил Александру о том, что его победы одержаны не им, а его воинами, и что Филипп совершил куда более великие подвиги. Столь же пьяный Александр приподнялся, чтобы ударить наглеца, но Птолемей Лаг (будущий владыка Египта) поспешил увести Клита. Однако Клит еще не все рассказал; он ускользнул от Птолемея и вернулся, чтобы закончить свою тираду. Александр метнул в Клита копье и убил его. Охваченный раскаянием царь уединился на три дня, отказался принимать пищу, впал в истерику и пытался покончить с собой. Вскоре после этого Гермолай, паж, который был несправедливо наказан Александром, составил новый заговор против царя. Мальчик был задержан и признался под пыткой, что в заговоре замешан племянник Аристотеля Каллисфен. Последний сопровождал экспедицию на правах официального историка; он успел оскорбить царя тем, что отказался падать перед ним ниц, открыто критиковал его восточные замашки и хвастал, что потомки будут знать Александра только благодаря ему, историку Каллисфену. Александр заточил ученого в темницу, где семь месяцев спустя он скончался[2087]. Этот инцидент положил конец дружбе Александра с Аристотелем, который многие годы рисковал жизнью, защищая дело Александра в Афинах.

В конце концов недовольство армии перешло в открытый мятеж. Когда царь объявил об отправке в Македонию старейших солдат, каждого из которых щедро наградят за службу[2088], он с раздражением услышал тысячеустый ропот: лучше бы он отпустил их всех, ведь, будучи богом, он не нуждается в людях для достижения своих целей. Александр приказал казнить зачинщиков бунта, а затем обратился к армии с прочувствованной (но, вероятно, апокрифической) речью[2089], в которой напомнил воинам обо всем, что сделали они для него, а он для них, и спрашивал, кто из них может показать больше ран, чем он сам, на чьем теле оставили свои отметины все виды оружия. Наконец он распустил их всех по домам: «Возвращайтесь и расскажите, как вы оставили своего царя, поручив защищать его покоренным иноземцам». Затем он удалился в свои покои и отказывался кого-либо видеть. Раскаявшиеся солдаты пришли и легли перед его дворцом, говоря, что не разойдутся до тех пор, пока он не простит их и не примет обратно в свою армию. Когда он наконец появился, они разрыдались и просили позволения его поцеловать. После примирения с царем они вернулись в лагерь, распевая благодарственную песнь.

Обманутый этой показной любовью Александр мечтал о новых походах и победах; он замышлял покорить дальние области Аравии, направил экспедицию в прикаспийские районы и думал о завоевании Европы до самых Геракловых Столпов. Но его крепкое тело было ослаблено трудами и вином, а дух — заговорами офицеров и бунтами воинов. Пока армия Александра стояла в Экбатанах, заболел и умер самый дорогой его друг — Гефестион. Александр любил его так сильно, что когда супруга Дария, войдя в шатер победителя, поклонилась сначала Гефестиону, приняв его за Александра, молодой царь любезно заметил: «Гефестион тоже Александр»[2090], как бы говоря, что он и Гефестион — одно. Они часто делили один шатер и пили из одного кубка; в бою они сражались плечом к плечу. Чувствуя, что от него оторвали половину его существа, царь впал в безутешную скорбь. Он часами лежал на трупе и плакал; он обрезал волосы в знак траура и несколько дней отказывался от пищи. Он приговорил к смерти врача, разрешившего больному юноше присутствовать на публичных играх. В память о Гефестионе он приказал соорудить гигантский погребальный курган, стоимость которого, говорят, составила десять тысяч талантов (60 000 000 долларов), и вопрошал оракул Аммона, позволительно ли почитать Гефестиона как бога. В следующем походе по его приказу было уничтожено целое племя, принесенное в жертву тени Гефестиона. Мысль о том, что Ахилл не намного пережил Патрокла, терзала его как смертный приговор.

По возвращении в Вавилон он пил все больше и больше. Однажды ночью, бражничая со своими офицерами, он предложил награду тому, кто выпьет больше всех. Промах осушил двенадцать кварт вина и заработал талант; три дня спустя он умер. Вскоре после этого, на другом пиру, Александр залпом выпил кубок, в котором было шесть кварт вина. На следующую ночь он снова напился; внезапно похолодало, он подхватил лихорадку и слег. Лихорадка свирепствовала десять дней, и все это время Александр продолжал руководить армией и флотом. На одиннадцатый день он скончался; ему шел тридцать третий год (323). Когда военачальники спросили Александра, кому он оставляет свою империю, царь ответил: «Сильнейшему»[2091].

Подобно большинству великих людей, он не смог подыскать себе достойного преемника, и неоконченная работа выпала из его рук. Но несмотря на это его свершения были не только огромны, но куда более долговечны, чем обычно предполагают. Действуя как агент исторической необходимости, он покончил с эрой городов-государств и, принеся в жертву значительную толику местной свободы, создал крупнейшую систему стабильности и порядка, какую только знала Европа. Его представление о власти как об абсолютизме, использующем религию для умиротворения различных народов, господствовало в Европе до подъема национализма и демократии в Новое время. Александр сломал перегородки между греками и «варварами» и подготовил космополитизм эллинистической эпохи; он открыл внутреннюю Азию для греческой колонизации и основал греческие поселения даже в далекой Бактрии; он охватил восточное Средиземноморье грандиозной коммерческой сетью, освобождая и поощряя торговлю. Он принес в Азию греческую литературу, философию и искусство и умер, не успев понять, что проложил путь для религиозной победы Востока над Западом. Заимствуя восточную моду и обычаи, он открывался перед ответным ударом покоренной Азии.

Пожалуй, Александру повезло, что он умер в расцвете лет; проживи он дольше, его почти наверняка постигло бы разочарование. Возможно, поражения и страдания сделали бы его глубже и, может статься, научили бы его — а он начинал учиться — любить политику больше, чем войну. Но он взял на себя слишком много; усилия по сплочению разбухшего царства и охране всех его частей, вероятно, приводили его блестящий ум в замешательство. Энергия — только половина гения; другая его половина — узда; энергия же Александра была неукротима. Нам не хватает в нем (хотя какое мы имеем право на это рассчитывать?) зрелой безмятежности Цезаря или мудрой проницательности Августа. Мы восхищаемся им так же, как восхищаемся Наполеоном, потому что он в одиночку противостоял половине мира, потому что он вдохновляет нас на мысль о невероятной силе, заложенной в отдельной душе. И мы чувствуем к нему естественную приязнь, несмотря на его суеверия и жестокость, так как знаем, что, по крайней мере, он был великодушным и нежным, бесподобно одаренным и храбрым юношей, что он боролся с безумящим наследием варварства в собственной крови, что сквозь все битвы, сквозь все кровопролития перед его взором стояла мечта — принести свет Афин остальному миру.