4. Борьба с балтским субстратом

Эти выводы явно противоречат распространенному взгляду на происхождение беларусов и позволяют ставить под вопрос резонность отнесения их к славянскому этническому сообществу. Ответ на такой вызов может быть разный, в том числе сформулированный с помощью идеологических средств. Примером такого подхода могут быть аргументы, использованные Л. Тегако и И. Саливон:

«Постановка вопроса о роли балтского субстрата, то есть балтской основы, в этногенезе беларусов методологически неверна по следующим причинам. Истоки этногенеза, то есть формирование этнического сообщества, которое характеризуется специфическими чертами в языке, культуре, психическом складе беларуского народа восходит к древнерусской народности — общему корню также и для братских восточнославянских народов — российского и украинского. Потому, если говорить о субстрате (основе), на котором формировался беларуский народ, то субстратом, который определил главные особенности беларусов, позволяющие относить их именно к восточнославянскому, а не балтскому или другому этносу, следует считать древнерусскую народность»[169] (19).

Эти строки, написанные в 1982 году на волне «борьбы с балтским субстратом», для многих актуальны поныне, в том числе и для указанных авторов, которые, слегка модифицировав риторику, держатся старых взглядов.

Однако на самом деле методологически ошибочной кажется постановка вопроса, которую предлагают они сами. С одной стороны, «a priori» постулируется существование «древнерусской народности» с ее заранее заданным «братским» контекстом, а с другой стороны, если уж действительно говорить об отличиях беларуского этнического сообщества, то многочисленные специфические черты в языке, традиционной культуре, физическом типе беларусов оказываются обусловлеными именно балтским элементом.

Так что дать социобиологическое обоснование «отрицательной комплементарности» беларусов и летувисов Резникову вряд ли удастся. Куда легче на этом основании объяснить «отрицательную комплементарность» самого автора идеи Гумилева и нелюбимых им врагов Руси — летувисов. Не щадит Резников, правда, только летувисов. Других балтов (латышей, ятвягов) он прирожденными врагами не считает и даже допускает их ограниченное участие в этногенезе беларусов.

Чем же так насолила Летува идеологу евразийства Гумилеву и его последователям? Тем, что так и не поддалась ассимиляции? Или тем, что упорно сопротивлялась христианизации? Сопротивлялась империалистической московской доктрине «Нового Иерусалима»? Все время воевала с «отрицательно-комплементарной» Москвой?

Разрабатывается еще один — правда, запасной — способ «освобождения» от «тяжести» балтской фактуры — так называемый «финский вопрос». Истоки его простираются в дореволюционную историографию, а в Беларуси он возродился именно благодаря попыткам противопоставить балтскому субстрату якобы еще более древний финский. Но доводы в его пользу поныне остаются весьма шаткими.

Лингвистический анализ гидронимов в Верхнем Поднепровье и изучение их распространения на этой территории свидетельствует, что основным этническим компонентом здесь, бесспорно, «были балты, начиная с самой отдаленной древности, доступной лингвистическому контролю» (20).

О наличии «слоя финно-угорской гидронимии в беларуской части западнодвинского бассейна по-прежнему можно говорить только в теоретическом, гипотетическом плане. (…) Вопрос о финно-угорском элементе в беларуской топонимии в практическом плане пока что ставиться не может» (21). Попытки выявить следы финно-угорских языков в беларуской гидро- и топонимии, а также в лексическом составе беларуского языка в большинстве случаев делают неспециалисты и выглядят они весьма поверхностными и дилетантскими.

Финский «аргумент» попытались использовать и некоторые антропологи. Инесса Саливон, подчеркивая значительную роль в процессе формирования физического типа беларусов неолитического населения, потомки которого составляли основной контингент на территории Беларуси, отмечала у него черты «ослабленной европеоидности». Появление этих черт исследовательница связывала с носителями культуры ямково-гребенчатой керамики, для которой предполагается финская этническая принадлежность.

Не склонен был допускать присутствия каких-либо индоевропейцев (прежде всего балтов) на территории к северу от Припяти и А. Трубачев — и во 2-м, и в 3-м тысячелетиях до Р. Х, а тем более в предыдущие времена, отводя его целиком финно-уграм. Здесь, впрочем, все понятно: только так Трубачев мог оспорить влиятельную «балтоконцентричную» теорию индоевропейской прародины В. Шмидта в контексте своей собственной среднедунайской теории.

Через 20 лет точка зрения И. Саливон немного изменилась, и она уже говорит об отсутствии оснований для отождествления неолитического населения Беларуси как с финно-угорским, так и с балтским, да и вообще с каким-либо другим современным этнолингвистическим сообществом. По ее словам, «в неолите не могли существовать столь большие объединения», а в антропологическом смысле «корни беларусов, вероятно, начинаются с неолита, ибо с того времени доминирует древний генофонд, который поглощал всех пришельцев — балтов, а затем и славян» (22).

Выводы действительно интересные, поскольку они еще раз обращают внимание на автохтонный модус этногенеза беларусов.

С другой стороны, допущения, на которых они основываются, более чем спорные. Влияние культуры ямчато-гребенчатой керамики на территории Беларуси было достаточно ограниченным, а ее этническую атрибуцию с учетом всех материалов нельзя признать однозначной. Черты «ослабленной европеоидности» при детальном анализе оказываются архаическими признаками древнейших североевропейских популяций и имеют происхождение, независимое от «восточного» влияния.

Находится ряд весомых оснований и для отождествления неолитического населения территории Беларуси с определенными этнолингвистическими сообществами. Более того, по мнению авторитетных археологов (Д. Крайнов, Р. Римонтене, Д. Телегин, М. Чернявский), носители культур беларуского неолита могут считаться протобалтами. В связи с этим в новом свете встает проблема балтизмов в финно-угорских языках (особенно в Поволжье и Приуралье), связанных с архаическими явлениями быта и верований.

Этимологический анализ географической терминологии прибалтийско-финских языков выявляет достаточно существенный балтский (и староевропейский) слой. В. Топоров отмечал (23):

1) балтизмов в финских языках «на несколько порядков больше, чем финизмов в балтских»;

2) «балтизмы охватывают большую площадь и большее количество языков, чем финизмы применительно к балтским языкам»;

3) «весьма значительная часть балтизмов… касается уже II тыс. до н. э., а большинство финизмов в балтских языках (почти исключительно в восточнобалтских) существенно более поздней поры».

Он сделал вывод:

«Все это было возможно, скорее, в том случае, если основа субстрата была балтская, а финский элемент появился здесь позже, в качества суперстраты».

«Принятие балтского элемента в Восточной Европе в качестве субстратного наиболее естественным образом объясняет и балтскую гидронимию на запад от Средней Волги, и балтизмы в поволжско-финских языках».

К таким же выводам пришел эстонский исследователь Л. Ваба.

Все это, вместе взятое, вкупе со сведениями о чрезвычайной концентрации гидронимов староевропейского типа на балтском пространстве, в том числе на территории современной Беларуси, позволяет поддержать балтоцентричную модель индоевропейского праязыка и указывает, по крайней мере, на более «северное» направление поиска прародины индоевропейцев, при всей условности самого понятия «прародины».

В любом случае, говорить о существовании «генетического барьера», об «отрицательной комплементарности», основываясь на препарированной надлежащим образом социобиологии и жонглируя релевантностью фактов, явно не приходится.

А вот констатированная многими исследователями консервативность генофонда беларусов очень сильно ограничивает круг возможных этногенетических моделей, почти целиком исключая из него крайние миграционистские концепции. Говорить о «массовых» или «могучих» миграциях славян на нашу этническую территорию — значит становиться на скользкий путь искажения исторической истины, сознательно или несознательно делать свою науку служанкой идеологии (господствующей, либо с претензиями на господство).