5. Презумпция автохтонности

Впрочем, пространство, на котором происходил этногенез беларусов, выделяется еще одной яркой консервативной чертой: устойчивостью лингво-культурных ареалов. На нее обратили внимание В. Булкин и А. Герд.

В частности, А. Герд, пытаясь проследить истоки множества наблюдаемых ныне специфических явлений в «днепро-двинской диалектной зоне», пришел к очень интересным выводам:

1) зона эта представляет достаточно цельный историко-культурный тип;

2) эта цельность просматривается в культурной преемственности обитателей упомянутого края, начиная как минимум с III тыс. до н. э.

Схожие выводы были сделаны этими учеными применительно и к другим историко-этнографическим регионам Беларуси.

Несмотря на то, что некоторые из сравнений и доводов требуют верификации и дополнительного обоснования, вообще такой подход представляется достойным внимания, ведь «каким бы редким ни был такой случай», «а именно пространственное совпадение пучков изоглосс с археологическими и историко-этнографическими границами», «он позволяет открыть некоторые перспективы междисциплинарной кооперации». Свое совместное исследование В. Булкин и А. Герд завершают словами Н. Толстого:

«Подобные совпадения не могут быть игнорированы и остаются научным фактом, требующим своего толкования, а не скептического отношения» (24).

Понятно, что в таком случае автохтонистские концепции будут иметь ощутимый перевес над миграционистскими. Именно в связи с этим нами в свое время был предложен методологический принцип «презумпции автохтонности» (согласно которому явление должно рассматриваться как местное по происхождению, пока обратное не будет убедительно доказано), а также корригирующий принцип «деконструкции традиции». Последний берется на вооружение всякий раз, когда возникает непреодолимый разрыв между наличным состоянием культуры и культурными ожиданиями или чаяниями лица. Он всегда обращен к первоистокам, первоначалам и имеет интенцию очищения их от «мусора истории» и воссоздания их предвечной чистоты. Реконструированные первоистоки далее проецируются на будущее в качестве не просто возможного, но желанного и ожидаемого будущего.

На основе этих трех моментов: — 1) рефлексии наличного культурного разрыва (или разрывов); 2) обращения к первоистокам; 3) проекции изначального состояния на желанное будущее — складывается любая деконструктивистская стратегия как методологически оправданная позиция при работе с историческим материалом. В этом смысл той деконструкции беларуского этногенеза, который резюмируется формулой «беларусы — это славяноязычные балты».

Но при отмеченной консервативности генетической памяти беларусов мы вправе ожидать не меньшей консервативности и в отношении культурной памяти. А она не последний арбитр в вопросах этнического прошлого. Верно утверждает О. Трубачев:

«Может быть, какие-то примеры «мифо-поэтической» памяти и имеют относительно краткую длительность, но вряд ли необходимо распространять это на все виды народной памяти, ибо таким образом преуменьшается феномен воссоздания памяти, с которым надо особенно считаться, если речь идет об этнической памяти как компоненте этнического самосознания, в данном случае — о памяти общего этнического прошлого» (25);

«Не следует недооценивать ни глубину памяти языка и народной традиции, ни — сообразно — важности события (в данном случае — …завоевания чужой страны, переселения в чужие земли). До нас дошла память этноса и языка об арийском разделе на иранцев и индоарийцев (не позже II тыс. до н. э.). (…) Значительные события (крупнейшие войны, природные катаклизмы) помнятся чрезвычайно долго» (26).

Тем более, писал Ю. Лотман, что в качестве эффективного механизма коллективной памяти, особенно в так называемых «устных» культурах, выступает сама культура и наличные в ней семиотические механизмы, которые гарантируют устойчивость культуры во времени — преемственность традиции.

Такое чрезвычайное событие, как массовое снятие с обжитых мест и переселение за сотни и тысячи километров в иноэтническое окружение, должно было бы иметь очень важную причину и не могло не оставить никаких следов в народной памяти. Их невозможно выявить в богатом фольклорном наследии беларусов по той простой причине, что таковых нет. Это могло бы насторожить, ведь в других отношениях беларуская устная культура демонстрирует завидный консерватизм, что не раз отмечали исследователи. Так, В. Иванов и В. Топоров едва ли не одни из первых подметили особое значение беларуского материала для индоевропеистики. Еще пару десятилетий тому назад они писали:

«В процессе работы над книгой, посвященной воссозданию древних славянских мифологических систем, авторы достаточно неожиданно для себя выявили в фольклорных материалах и описаниях обычаев беларусов… очень большое количество архаических представлений, которые могут сопоставляться с наиболее древними свидетельствами об остатках язычества в самых старых памятниках других славянских традиций.

Отдельные черты подобного характера упоминались и ранее в различных работах, однако тот факт, что беларуские данные вообще являются очень древними и особенно важными для реконструкции, не только не подчеркивался, но даже не удостаивался внимания исследователей. Между тем, явная древность беларуского материала проявляется даже рядом с другими архаическими материалами: сравн. северновеликорусский и сербско-хорватский» (27).

Позже один из упомянутых авторов утверждал:

«Сравнение восточнославянских (беларуских) обычаев освящения (сакрализаци) нового дома с иерархическим порядком жертвенных животных в ведийских ритуалах, с одной стороны, а с другой стороны, с жертвоприношениями римлян, которые полностью совпадают, а также с аксиологическими (ценностными) различиями между теми же домашними животными в хеттских законах… приводит к выводу, что все эти традиции сводятся к общеиндоевропейской» (28).

В этот ряд ныне можно включить и такую отличительную черту беларуской народной поэзии, как довольно хорошо сохранившийся сюжет об исчезнувшем боге плодородия, самые близкие эквиваленты которому тоже известны из хеттской традиции, ценность которой в том, что она первой нашла письменное отражение в многочисленных текстах.

Ключевые элементы беларуских космогонических представлений имеют прямые аналоги в орфичной, ведийской и римской космогониях, иногда с совпадениями даже на текстовом уровне: так, характеристике беларуского демиурга — творца вселенной — «над богами бог» соответствуют формульные титулы ведийский deva-deva, древнегреческий «бог богов» и т. п.

Беларусы сохранили собственный этногенетический миф с оригинальной аранжировкой весьма архаических мотивов, которую вряд ли могла породить «кабинетная мифология» романтичной эпохи. Так почему мы должны скептически относиться к свидетельствам этой памяти, когда речь идет о нашем этническом прошлом?

Как и подобает ключевому мифу традиции, он отсылает к «первым временам», когда не только все в мире, но и сам этот мир лишь начинались. Сначала повествуется, как из первоначальных вод при участии Перуна образовалось все сущее, в том числе растения, звери и сам человек. Первым жителем нашей земли был Бай (князь Бой, согласно другой версии мифа), имевший трех сыновей и двух любимых собак — Ставры и Гавры. После смерти отца два сына унаследовали все отцовское имущество, а младшему — Белаполю, который в то время был на охоте с отцовскими собаками, достались собаки и отцовский наказ: пустить Ставры и Гавры на волю, и сколько земли они оббегут за день, столько ему и достанется наследия. Белаполь, поймав двух птиц, пустил одну на юг, вторую — на запад, а вслед за ними своих собак. Куда побежали собаки, там потекли крупнейшие наши реки: Двина — на запад, Днепр — на юг. С тех пор между этих рек и поселился Белаполь, от которого произошли все племена беларусов (29). А Ставры и Гавры по приказу старого князя народ и поныне чествует один раз в год перед Троицей, и называется этот день Ставровские деды.

Отметим, что на архаический характер данного мифа, помимо прочего, указывает своего рода «билингва» в обращении к Ставры и Гавры, произносимая во время заупокойного ужина на Ставровскиё деды: «Ставры, Гавры, гам, приходите к нам!» Здесь «приходите» объясняет предыдущее «гам», которое происходит от индоевропейского gua/e-(m) — «ходить», представленного во многих индоевропейских языках, в том числе и в беларуском слове «гаць» с изначальным значением «проход».

Две собаки князя Бая, как и сама его фигура первожителя и первого смертного, ставят его в один ряд с такими персонажами, как ведийский Яма, авестийский Йима, древнегреческий Гадес (Аид), что дает основания и в имени князя видеть намек на его происхождение как близнеца (сравн. беларус. «абое», «aбoi», «абая», старопрусское «abbai», готское «bai» (оба), причем форму «aбoi» исследователи считают индоевропейским архаизмом).