4. Правила поведения

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

4. Правила поведения

Естественно, что класс людей со сложившимся образом жизни, стоящий наверху социальной лестнице, в конце концов выработал свои правила поведения. Но определялись и оттачивались эти нормы на протяжении второго периода феодальной эпохи, которая была временем осознания и осмысления.

Примерно около 1100 года появилось слово, обозначавшее набор качеств, присущих благородному человеку. Само по себе это слово было весьма характерным, звучало оно как куртуазный и происходило от слова «кур» (cour — двор), которое в те времена писалось и произносилось как «курт» (court). Формировали эти нормы поведения сборища, временные или постоянные, которые устраивали крупные бароны и короли. С некоторых пор рыцарям стали запрещать запираться в одиночестве в своих башнях, главным стало общение и состязания между людьми. Потребность в моральных нормах и чувствительность к ним возникла после того, как появились крупные княжества и монархии, а значит, и более тесное общение. По мере того как в соответствии со своим происхождением существительное «courtois» все чаще стало употребляться в значении светского, вежливого человека, рядом с ним появилось и слово с более высоким значением: «prudhomme», что означало «безупречный». Оно было таким значительным и замечательным, что «сразу наполняло рот», по выражению Людовика Святого, который таким образом отдавал должное не только монашеским добродетелям, но и светским. Постепенное изменение смысла и в случае слова «prudhomme» очень знаменательно. По существу, речь идет об изменении смысла прилагательного «preux», которое изначально означало что-то среднее между «полезный» и «отличный», но в конце концов превратилось в воинскую добродетель: храбрый, доблестный. Слившись с существительным «человек», «preux» поначалу сохраняло свое значение, оно изменилось во времена, когда стало понятным, что рыцарю мало иметь силу и отвагу, чтобы быть совершенным. «Есть большая разница между человеком отважным и человеком безупречным» (homme preux, prudhomme) — сказал Филипп-Август, который неизмеримо больше ценил безупречность{236}. На поверхности игра слов, но если заглянуть глубже, то изменение представления об идеальном рыцаре.

Идет ли речь о правилах благопристойности или о моральных предписаниях, о «светскости» или о «безукоризненности», родиной новых правил поведения были французские дворы или прирейнские области, близкие к французским как по языку, так и по нравам. Начиная с XI века французские нововведения усваивает Италия. На протяжении последующих двух веков французское влияние становится еще более сильным; свидетельство этому, например, немецкий рыцарский словарь, в нем множество французских заимствований, которые назывались welches, — касающихся оружия, одежды, нравов, пришедших обычно через Геннегау (Эно), Брабант или Фландрию. Hoflich, по сути, калька куртуазного{237}. Но заимствования шли не только через литературу. Много молодых дворян-немцев приезжали ко двору французских герцогов, где обучались не только языку, но и правилам хорошего тона. Поэт Вольфрам фон Эшенбах называл Францию «страной истинного рыцарства». По правде сказать, влияние Франции на Европу не ограничивалось нравами аристократического класса, их перенимала, им подражала только знать, на Европу влияла в целом культура Франции: стиль искусства, литературный стиль, школы, сначала в Шартре, потом в Париже и почти повсеместное использование французского языка. Мы видим для этого несколько причин: долгие странствия по всей Европе рыцарей-любителей приключений; относительное экономическое процветание, поскольку во Франции раньше других стран (Германии, безусловно, но ни в коем случае не Италии) наладился денежный обмен; достаточно раннее выделение воинственного класса рыцарей из общей массы «не воинственного» и не носящего оружие населения; при обилии междоусобных войн, отсутствие в стране партий, которые всерьез разделили бы ее, как это произошло со Священной Римской империей в результате борьбы императоров с папами. Но сколько бы мы ни перечисляли причин, при нашем уровне познаний о человеке невозможно объяснить тонус культуры и ее магнетизм, благодаря которым и осуществляется влияние.

«Об этом дне, — сказал граф де Суассон в день битвы при Мансураке, — мы поговорим позже в комнате дам»{238}. Мы не нашли подобных слов ни в одной из героических поэм, но их мог бы произнести любой герой романа, начиная с XII века, они свидетельствуют о том, что светское общество уже родилось, а вместе с ним стало значимым и влияние женщин. Благородные женщины никогда не были заперты в гинекее. В окружении служанок они правили домом, иногда им приходилось управлять и феодом, и делали это некоторые из них очень сурово. В XII веке возникает новый тип, тип светской дамы — она образованна, она — хозяйка салона. Изменение радикальное, если вспомнить крайнюю грубость, с которой ранние поэты-эпики охотно позволяли своим героям обращаться с женщинами, даже если они были королевами, на что какая-нибудь мегера могла ответить грубой бранью и даже пустить в ход кулаки. Нам кажется, что мы слышим громкий хохот слушателей. Куртуазная публика не потеряла вкуса к подобного рода тяжеловесным шуткам, но принимала их только в фаблио от крестьянок и горожанок, потому что куртуазность была, в первую очередь, классовой принадлежностью. «Комната дам», разумеется, благородных, а чаще всего двор стал отныне местом, где рыцарь стремится блистать и старается затмить своих соперников: славой своих подвигов, верностью правилам хорошего тона, своими литературными дарованиями.

Мы уже знаем, что благородное сословие не только никогда не было полностью безграмотным, но даже имело пристрастие к литературе, хотя не столько читало ее, сколько слушало. Великий шаг был сделан тогда, когда рыцари сами стали поэтами и литераторами. Знаменательно, что единственный жанр, в котором вплоть до XIII века почти исключительно писало рыцарство, была лирическая поэзия. Один из первых трубадуров, которых мы знаем, — нужно прибавить, что, безусловно, он не был первым, — был одним из самых могущественных князей королевства Франции: Гильом IX Аквитанский (умерший в 1127 году). В списке провансальских поэтов, точно так же, как в более позднем списке поэтов с севера, соперничавших со средиземноморскими, были широко представлены все представители рыцарства: и бедные, и богатые, родовитые и не очень. Их соседями и соперниками были профессиональные жонглеры, жившие за счет богатых. Небольшие, искусно написанные стихотворения, иной раз намеренно зашифрованные, — знаменитая темная речь — как нельзя лучше подходили для чтения на аристократических сборищах. Узнав радости, утонченность которых делала их недоступными для вилланов, аристократы чувствовали свое превосходство тем более остро, чем искренней наслаждались. Подпав под магию слов, они были чувствительны и к музыке, так как стихи читались под аккомпанемент музыкальных инструментов. Находясь на смертном одре, Гильом Марешаль, который был могучим воином, не решаясь запеть сам, хотя ему этого очень хотелось, простился со своими дочерьми только после того, как они дали ему возможность услышать в последний раз «нежный звук» ритурнелей. А в «Песне о Нибелунгах», слушая в ночной тишине звуки вьеля, засыпают бургундские герои, в последний раз наслаждаясь сном на этой земле.

Отношение рыцарского класса к плотским радостям, похоже, было откровенно реалистическим. Впрочем, таким было общее отношение в те времена. Церковь предписывала духовному сословию полное воздержание, а мирянам повелевала ограничивать сексуальные отношения рамками брака и деторождения. Но и в лоне самой церкви нарушались подобные предписания, особенно этим грешило белое духовенство, поскольку грегорианская реформа провела чистку лишь на уровне епископата. Хотя существуют восхищенные рассказы о приходских священниках или аббатах, которые, «как говорят», умирали девственниками… Пример духовенства нам с очевидностью показывает, что идея воздержания не была особенно популярна, не вдохновлялись ею и рыцари. Хотя эпические поэмы, например, «Паломничество Карла Великого», кроме нарочито скоромных эпизодов, где Оливье похваляется своими мужскими достоинствами, достаточно целомудренны, дело в том, что шалостям, в которых нет ничего эпического, не придавали большого значения. Но и в более раскованных рассказах куртуазных времен чувственность обычно достояние женщины, а не героя. Между тем то там, то здесь мелькают эпизоды, которые передают истинное положение вещей. Так например, в старинной поэме «Жирар Русснльонский», в эпизоде, где вассал оказывает гостеприимство гонцу, он отправляет к нему на ночь красивую девушку. Не были, очевидно, чистой выдумкой и те любовные свидания, для которых, по свидетельству романов, замки предоставляли множество возможностей{239}. Свидетельства истории еще более определенны. Женитьба благородного, как мы знаем, чаще всего была деловым предприятием. Дома сеньоров кишели незаконнорожденными детьми. Возникшие куртуазные правила поначалу мало что изменили в укоренившихся нравах. Некоторые песни Гильома Аквитанского воспевают любовные страсти в стиле грубияна-вояки, и этому поэтическому настрою подражало потом немало его последователей. Но у того же Гильома, безусловно, унаследовавшего традиции, начала которых мы не можем проследить, возникает и новое понимание любви, любви куртуазной, которая станет одним из самых любопытных феноменов рыцарского морального кодекса. Можем ли мы представить себе дон Кихота без Дульцинеи?

Характерные черты куртуазной любви достаточно незатейливы» Она не имеет ничего общего с браком, а точнее, впрямую ему противостоит, поскольку возлюбленная почти всегда замужняя женщина, а влюбленный не женат. Эта любовь чаще всего обращена к высокопоставленной даме, и мужчина испытывает что-то вроде благоговения к женщине. Мужчина без остатка отдается покорившей его страсти, встречающей множество препятствий, он ревнует, страдает, но этими страданиями питается его любовь. Любовь развивается по определенному сценарию, и с самой ранней поры в ней есть нечто ритуальное. Не чужда она и всевозможных ухищрений. Как говорит трубадур Жоффруа Рюдель в стихотворении, которое было плохо понято и породило впоследствии легендарную «Принцессу Грезу», это любовь по преимуществу «издалека». Разумеется, принципиального отказа от плотских отношений не было, но если, по слову Андре Ле Шаплена, который разработал теорию куртуазной любви, влюбленному будет отказано в «высочайшем блаженстве», то есть взаимности, он не будет добиваться во что бы то ни стало мелкого подаяния в виде удовольствия плоти. Разлука и препятствия не разрушают этой любви, а украшают ее поэтической печалью. Но все-таки возможно или невозможно столь желанное обладание? Дороже обладания всегда чувство, щемящая «радость», от которой бьется сердце.

Примерно такую картину рисуют нам поэты. Куртуазную любовь мы знаем только из литературы, поэтому нам трудно судить, насколько она существовала в действительности и насколько была придумана. Очевидно одно: стремление отделить в какой-то мере чувство от плоти не мешало плоти при необходимости удовлетворять свои желания достаточно грубо и без всякой куртуазности. Знаем мы и другое, стихия чувств в человеке многопланова. И еще одно: в куртуазных любовных отношениях мы находим много для себя привычного и понятного, но в тот момент, когда они только формировались, они представляли собой нечто совершенно оригинальное. В них мало было от любовного искусства античности, и, может быть, чуть больше от всегда двойственных произведений о мужской дружбе, которые оставила нам греко-римская культура. Новым было подчинение влюбленного. Мы видели, что куртуазный любовный словарь был заимствован из словаря вассалитета. Заимствование было не только на уровне слов. Восприятие любимого существа как господствующего отражало ту иерархию моральных ценностей, которая была характерна для феодального общества.

Иногда считают, что концепция феодальной любви сложилась под влиянием религиозного склада мышления, это не так[43]. Если отбросить поверхностные формальные аналогии, мы поймем, что эта любовь была прямой противоположностью христианской концепции любви и что носители ее это прекрасно понимали. Разве не считали они любовь к земному существу главной добродетелью, и к тому же великим счастьем? И даже если отказывались от телесных отношений, то разве не заполняли свою жизнь волнениями сердца, рожденными все теми же самыми плотскими вожделениями? Христианство же легализировало телесные отношения, обуздывая их браком и оправдывая воспроизведением потомства, — куртуазная любовь не признавала брака и не помышляла о потомстве. Для христиан в конечном счете монашеская жизнь всегда была выше мирской. Отголосок настоящего христианского отношения к сексуальной жизни в те времена не стоит искать в лирике рыцарей. Оно ясно и бескомпромиссно выражено в набожной клерикальной поэме «Поиски Святого Грааля», где Адам и Ева, прежде чем соединиться под Деревом и зачать «Авеля Праведника», молят Господа послать им черную ночь, чтобы «спрятать» их бесстыдство.

Противостояние этих двух моралей по вопросу плотских отношений, возможно, и есть тот ключ, который разрешает загадку появления и развития диспутов о любви, сопутствовавших всему Средневековью. Эти диспуты родились примерно в то же время, что и лирическая поэзия, которая хранит их отголоски, примерно в конце XI века в куртуазных кругах южной Франции. Рассуждения о любви, которые мы встретим немного позже в стихах и романах северных провинций, а потом и у немецких миннезингеров, были отражением южных споров. Но при этом, по моему мнению, не стоит считать, что южная культура «языка ок» превосходила культуру северную. Каких бы областей человеческой деятельности мы ни коснулись — художественной, интеллектуальной, экономической, — претензию на превосходство юга поддержать трудно. В противном случае пришлось бы отмести разом эпические поэмы на французском языке, готическое искусство, зарождение философии в школах между Луарой и Маасом, ярмарки в Шампани и города-ульи Фландрии. Бесспорным кажется другое, на юге в начальный период феодализма церковь была менее богатой, менее образованной, менее деятельной, чем на севере. Ни одного великого произведения церковной литературы, ни одной монашеской реформы не родилось в южных краях. Только слабостью религиозных центров можно объяснить исключительный успех ересей, которые распространялись от Прованса до Тулузы. Этим же, безусловно, объясняется и более слабое влияние духовенства на высшие классы светского общества, благодаря чему те чувствовали себя гораздо свободнее, сформировав свою, совершенно светскую мораль. Предписания куртуазной любви так широко распространились впоследствии потому, что отвечали потребностям нового рыцарского класса. Они помогали ему осознать себя как нечто особенное. Любить не так, как все, не означает ли чувствовать себя другим?

Никого не удивляло или почти не удивляло, если рыцарь тщательно высчитывал, сколько ему причитается добычи или выкупа, если он, приехав в поместье, собирал со своих крестьян большие подати. Барыш и прибыль были узаконены. Но только при одном условии, если потом щедро тратились. «Я могу поклясться, — говорит один трубадур, которого упрекали в разбое, — что беру только для того, чтобы отдать, а не для того, чтобы копить»{240}. Не скроем, что нам кажется подозрительной та настойчивость, с какой жонглеры, профессиональные попрошайки, воспевают, как главную добродетель, щедрость «дамы и королевы, украшенной всеми достоинствами». Разумеется, среди мелких и средних сеньоров, а скорее всего, и среди самых богатых баронов встречались как скупые, а может, просто-напросто осмотрительные, которые предпочитали складывать в сундуки не часто попадающиеся монеты, так и весельчаки, готовые все растратить. Позволяя течь сквозь пальцы легко приобретенному богатству, благородный утверждал свое превосходство над средним классом, опасающимся за свое будущее и более расчетливым. Щедрость и любовь к роскоши были не единственными формами столь хвалимой всеми расточительности. Летописец сохранил для нас свидетельство об удивительном соревновании в расточительности, которое послужило зрелищем, собравшим в Лимузене весь «большой двор». Один рыцарь засеял серебряными монетами вспаханное поле, другой для того, чтобы приготовить обед, приказал топить печь свечами, третий из похвальбы приказал сжечь живьем тридцать лошадей{241}. Что мог подумать купец об этом соревновании, которое невольно приводит на память рассказы этнографов? Понимание чести вновь является водоразделом между различными группами людей.

Итак, сословие благородных выделяется своими возможностями, особым родом богатства, образом жизни и моралью, а значит, оно готово обратиться в класс с юридически оформленными привилегиями, которые станут наследственными. Произошло это к середине XII века. С этих пор по отношению к членам этого сословия все чаще будет употребляться слово «gentilhomme» — человек хорошего «gent», рода, что свидетельствует о возрастающем значении, которое придавали крови. Окончательное оформление класса произойдет благодаря ритуалу ритуалу посвящения в рыцари.