1. Разноречивые свидетельства

1. Разноречивые свидетельства

Кроме частных проблем, которых так много в истории европейского вассалитета, существует еще и большая общечеловеческая проблема, превосходящая все мелкие и частные: что же все-таки объединяло это общество? Что было главной силой, которая подвигала людей на действие и воодушевляла сердца? Первое впечатление, которое возникает при изучении документов, двойственно, и наша задача разобраться в этой двойственности и противоречиях.

Для того чтобы составить антологию восторженных похвал, воспевающих отношения вассала и сеньора, долго сидеть в архивах не придется.

Прежде всего их прославляют как удивительные отношения. Самый распространенный синоним «вассала» — «ami», «друг», а еще более частый — «dru», старинное слово, очевидно, кельтского происхождения, которое также означает «друг», но с оттенком, что этот друг выбран, потому что «dru» иной раз обращено и к любимой женщине, но никогда к родственникам, в отличие от «ami». Слово «dru» общее для галло-романского и германского языков и встречается в текстах на том и на другом языке на протяжении достаточно долгого времени. В 858 году епископы Галлии говорят Людовику Немецкому: «В смертный час не помогут тебе ни жена, ни дети, не спасет тебя дружина вассалов и друзей». Сердечная привязанность — взаимна, слуга обожает господина, а господин обожает слугу. «Жирар стал «абсолютным слугой» Карла Великого, — говорит один из героев французской эпической поэмы, — и получил его дружбу и благоволение». «Литература!» вполне возможно, вскричат историки, привыкшие лишь к сухому языку хартий. Но подобное встречается не только в литературе. Монахи Сен-Сержа передают слова одного анжуйского дворянина: «Я — господин этой земли и отдал ее как феод из дружбы Жоффруа, который владел ею». А как не принять во внимание стихи из «Doon de Mayence», в которых так просто и искренно выражена любовь, не предполагающая жизни друг без друга:

Если моего господина убьют, хочу быть убитым и я.

Повешен? И меня повесьте рядом.

Брошен в огонь?

Хочу сгореть в огне. Утоплен?

Вместе с ним и меня бросьте в воду^{178}.

Эта взаимная привязанность проникнута безграничной преданностью и, как говорится в «Песне о Роланде», «ради нее легко терпеть и жар, и холод». «Я буду любить то, что любишь ты; твои врага — это мои враги». Первый долг настоящего вассала — это с мечом в руке умереть за своего господина; судьба эта завиднее всех, потому что она сродни судьбе мученика и открывает дорогу в рай. Кто так говорит? Поэты? Да. Но и церковь тоже. Один рыцарь под угрозой смерти убил своего сеньора. «Ты должен был умереть вместо него, и твоя верность сделала бы тебя Божьим мучеником», — объявляет ему епископ решение лиможского собора в 1031 году^{179}.

Связь эта такова, что отречься от нее — смертный грех. «С тех пор, как народы Англии стали христианами, — пишет король Альфред, — за большинство проступков они назначили милосердные выкупы, кроме предательства слугой своего господина, не решившись проявить милосердие за такое чудовищное преступление… так же, как не оказал милосердия Христос тем, кто обрек его на казнь». «Не может искупить грех слуга, убивший своего господина, — вторит ему спустя два века в той же, но уже феодализированной по образцу Европы Англии, судебник, называемый «Закон Генриха Первого», — ждет его смерть в жесточайших мученьях». В Геннегау (Эно) рыцарь, убивший в бою юного графа Фландрского, своего абсолютного сеньора, отправился к папе испрашивать себе прощения. То же происходит и с легендарным Тангейзером. Понтифик приказывает, чтобы ему отрубили руки. Тангейзер бестрепетно подставляет их, и папа отменяет свое наказание, заменив его другим: оплакивать в заточении до конца дней свое преступление. «Он — мой господин, — скажет в XIII веке сир Ибелин, которому предложат убить императора, ставшего его злейшим врагом, — что бы он ни делал, мы храним ему клятву верности»^{180}.

Эта привязанность ощущалась настолько крепкой, что ее образ проецировался на все другие человеческие привязанности, куда более древние и, казалось бы, более почитаемые. Семейные связи уподоблялись вассальным. «В тяжбах родителей против детей и детей против родителей, — поучает судебник графского двора в Барселоне, — принимая решение, нужно смотреть на родителей словно на сеньора, а на детей как на их слуг, вложивших руки им в руки». Когда провансальская поэзия стала культивировать куртуазную любовь, то образцом совершенной преданности влюбленного была преданность вассала. Произошло это тем более естественно, что обожатель зачастую был ниже по положению той дамы, о которой вздыхал. Уподобление зашло так далеко, что поэты стали употреблять странный оборот, ставший обращением к возлюбленной: Bel Senhor, «мой прекрасный сеньор», в мужском роде, как обращались бы к своему господину; только под таким псевдонимом мы знаем одну из красавиц, которой Бертран де Борн обещал свое непостоянное сердце. На своей печати рыцари гравировали порой руки, вложенные в руки своей Дульцинеи. И эта символика, вместе с почтительностью, — вполне возможно, воскрешенная романтизмом, весьма склонным к археологическим изысканиям, — дожила и до наших дней, и мы до сих пор требуем оммажа, превратив его в знак вежливости. Даже религиозное чувство окрасилось тонами, позаимствованными у вассальных отношений. Попасть в руки дьяволу значило сделаться его слугой; наряду с печатями влюбленных, сцены передачи себя в услужение нечистому представляют собой самые лучшие воспроизведения оммажей, которые мы имеем. Для англосакса Синевульфа ангелы — «thegns» Господа; для епископа Эберхарда Бамбергского Христос — вассал Бога-отца. Но самым знаменательным подтверждением того, что дух вассального менталитета пронизал абсолютно все, были изменения, которые проникли даже в церковный обряд: вместо молитвенной позы древних орант с воздетыми вверх руками весь католический мир принял позу «отдающего себя под покровительство» со сложенными ладонями^{181}. В тайниках своей души добрый христианин видел себя перед Господом как вассал, преклонивший колени перед господином.

Вместе с тем трудно было бы предположить, что обязанности вассала не входили в противоречие с какими-либо другими обязанностями, например, подданного или родственника. Но всякий раз, когда это случалось, побеждали вассальные обязательства. Не только на практике, но и по правовым нормам. Когда в 991 году Гуго Капет вновь вернул себе Мелен, виконт, который защищал от него крепость, был повешен вместе со своей женой: не столько за бунт против своего короля, сколько за более страшное преступление — предательство клятвы верности, данной графу, своему непосредственному господину, который находился в стане короля. Зато окружение Капета просило пощады для всех остальных рыцарей замка: они стали участниками мятежа потому, что были вассалами виконта, и им ничего не оставалось, кроме как «доблестно служить», пишет хронист. Иными словами, верность господину главенствовала над верностью государству^{182}. Даже кровные узы, которые были безусловно более древними и священными, нежели обязательства перед государством, отступали на второй план по сравнению с долгом лично зависимого. «Можно, — гласит в Англии закон короля Альфреда, — взять оружие и защитить своего родственника, если он несправедливо обижен, но только, если обидчик не его сеньор; выступать против сеньора мы запрещаем». В знаменитой истории из англосаксонской хроники речь идет о членах одного рода, которых развела вендетта двух сеньоров, между которыми были поделены их оммажи, и эта родственники были вынуждены воевать друг с другом. Они смиренно приняли выпавшую на их долю участь: «Никто из близких не дорог нам так, как наш возлюбленный лорд», — говорят они. Важное признание. Вторит ему в середине XII века в уважающей законы Италии фраза из «Книги феодов»: «Против всех должны помогать вассалы сеньору — против своих братьев, сыновей и отцов»^{183}.

Дальше этого дело не шло, англо-нормандский судебник гласит: «Нет повелений выше повелений Господа Бога и католической веры». Но так мыслило духовенство. Рыцарство требовало большей самозабвенности. «Рауль — мой сеньор, и пусть он предает страшнее, чем Иуда, он мой сеньор» — эту тему варьировали множество раз множество произведений. Встречалась она и в жизни. «Если у аббата будет тяжба в королевском суде, — написано в английском договоре по поводу феода, — вассал будет держать его сторону даже против самого короля». Заключительная фраза свидетельствует о том исключительном уважении, которое сумела внушить монархия королей-завоевателей. Зато первая часть с непосредственностью, доходящей до цинизма, говорит, что обязанности быть верным придается главное значение, и никому и в голову не приходит, что существует еще и закон. Впрочем, стоит ли обременять себя подобными размышлениями? «Что мне за дело, если мой сеньор не прав, — говорит Рено де Монтобан, — грех будет на нем». Тот, кто предан целиком и полностью, своей самозабвенностью снимает с себя и всякую ответственность^{184}.

Мы процитировали самые разные свидетельства, относящиеся к разным временам и взятые из самых разных текстов. Неужели древние летописные свидетельства, юридическая литература и поэзия были настолько далеки от действительности, что свидетельства их ничего не стоят? Чтобы развеять эти сомнения, обратимся к Жуанвилю, бесстрастному, — если таковые бывали, — свидетелю, который жил при Филиппе Красивом. Я уже цитировал этот пассаж: один воинский отряд необыкновенно отличился в бою; чему же тут удивляться? Почти все воины в нем были или родней, или «абсолютными вассалами» капитана.

Но вот и оборотная сторона всего того, о чем мы только что говорили. Та же самая поэма, которая так высоко ставит вассальные добродетели, представляет собой долгий рассказ о битвах, которые ведут против своих сеньоров вассалы. Иногда поэт проклинает их. Чаще ограничивается повествованием. И нет никакого сомнения, что подобными распрями была полна неспокойная и трагическая действительность. Думается, что поэтические картины бледнее того, что на самом деле происходило в действительности. Борьба крупных феодалов с королями; войны могущественных баронов со своими собственными слугами-вассалами; увиливание от военной службы, слабость вассальной армии, неспособной с первых дней своего существования справиться с завоевателями, — об этом и тому подобных фактах и событиях мы читаем на каждой странице истории феодализма. Вот, например, о чем свидетельствует документ конца XI века, в котором монахи монастыря Сен-Мартен-де-Шан, озабоченные выплатой арендной платы за мельницу, оговаривают все возможные помехи для этого, и, в частности, разорение мельницы в результате войны, которую затеют ее хозяева, два мелкопоместных дворянина. Выражено это опасение следующим образом: «если случится, что они учинят войну своим сеньорам или кому-нибудь еще». Иными словами, в те времена первым приходил на ум в качестве возможного врага именно господин. Но надо сказать, что поэты были гораздо суровее к предательству, чем жизнь. Легенда рассказывает, что Герберт де Вермандуа, который так подло предал Карла Простоватого, своего господина и короля, погиб, как погиб Иуда, повиснув на дереве. Но из истории мы знаем, что умер он в очень преклонных годах и умер от старости.

Но, конечно же, наряду с дурными вассалами были и хорошие; а больше всего тех, которые под влиянием корысти или настроения колебались от преданности к предательству. Так что перед лицом стольких свидетельств, противоречащих друг другу, нам остается только повторить строки поэта из «Коронации Людовика»:

Все принесли клятву верности,

И тот, кто ей будет верен,

И тот, кто забудет сразу.^{185}

Несмотря на наивность, этим объяснением не следует пренебрегать. Человек средневековья был, с одной стороны, глубоко привержен традициям, с другой — был игрушкой своих безудержных страстей, ему было легче почитать правила, чем постоянно им следовать. Те же самые противоречивые тенденции мы отмечали и в главе о кровном родстве. А это значит, что узел антиномий нужно искать глубже — в самом институте вассалитета, в его пороках и в его противоречиях.