Глава 3. СПАРТА

Лакония, столицей которой была Спарта (Лакедемон), охватывала юго-восточную область Пелопоннеса, ограниченную с запада Мессенией, с севера Аркадией, а с юга и востока — Эгейским морем. Ее территория защищена протянувшимися с севера на юг горными цепями — Тайгетом и Парноном, — которые заканчиваются у двух оконечностей Лаконского залива, образуя соответственно мыс Тенар (совр. Матапан) и мыс Малею (возле острова Киферы, современной Китиры). Между горными отрогами лежала долина, протянувшаяся на 64 км, с равниной, где протекал Эврот (одна из немногих рек в Греции, не пересыхавших круглый год) с притоками. Эта равнина образовывала ядро столь обширных и плодородных угодий, какие не выпали на долю ни одной другой греческой общины. Здешняя земля позволяла вести почти самодостаточное существование, одаряя жителей обильным урожаем; главной из возделывавшихся культур был ячмень.

На протяжении второй половины II тысячелетия до н. э. Лакония была одним из процветающих микенских государств эпохи бронзы. Согласно мифам, отраженным в гомеровском эпосе (Глава V, раздел 1), правил в ней царь Менелай. Похищение его жены Елены, дочери Зевса и Леды, Парисом, сыном царя Трои Приама, будто бы послужило причиной Троянской войны. Но доисторические следы жизни в Спарте, возле северного края Эвротской равнины, довольно скудны, хотя поселение имелось в 5 км к югу, в Амиклах (где находилось позднемикенское святилище Гиакинфа, позднее прослывшего возлюбленным Аполлона), а еще один центр существовал в 3 км к юго-востоку — в Терапне. Там дома людей примыкали к святилищу богини природных сил, отведенному для ее служителей.

Дорийское вторжение в Спарту возглавили, согласно традиции, Эврисфен и Прокл, считавшиеся Гераклидами (потомками Геракла — см. Главу I) и сыновьями Аристодема — брата Темена, основателя Аргоса; говорилось, будто пришельцам передал Спарту в дар сам Зевс (отсюда местный культ Зевса Тропея). Археологические данные говорят о том, что микенская цивилизация постепенно рушилась здесь в 1200–1100 гг. до н. э. Виной тому могли быть войны, или моровая язва, или голод, или все эти бедствия сразу. Затем, в течение X века до н. э., пока среди населения наблюдались постоянные перемещения, вторая волна захватчиков или переселенцев (если только это не были, как гласит другая теория, угнетенные коренные жители, восставшие против хозяев) основали четыре или пять деревень вокруг места, которое позднее станет спартанским акрополем. Поселились они и в других краях Лаконии, которая некоторое время еще сохраняла независимость от Спарты, хотя не была густо заселена в ту пору.

Ранняя лаконская протогеометрическая керамика (ок. 1000—950 гг. до н. э.), образцы которой были найдены в нижнем слое святилища Ортии (позднее отождествленной с Артемидой) в деревне Лимны, как принято полагать, ознаменовала переход к оседлой жизни в эпоху дорийского вторжения. Вместе с тем протогеометрические черепки в Амиклах, найденные в древнем капище, с той поры посвященном племенному божеству спартанцев Аполлону, обнаруживают характерные особенности, отражающие известную степень преемственности с изделиями бронзового века (хотя с тех пор изменились даже имена богов); это вполне согласуется с традицией, утверждающей, что поселения практически не коснулись дорийские вторжения.

С другой стороны, в Терапне до сих пор не найдено никаких следов подобной прямой преемственности. Зато обнаружены остатки священного участка, расположенного на трех площадках, — Менелайона, возведенного ок. 725 г. до н. э. Здесь древняя микенская богиня природных сил была «воскрешена» во образе Елены, а подручные ветхой богини вновь возникли в обличье ее божественных братьев Диоскуров (Кастора и Полидевка [Поллукса]) и ее мужа Менелая. Приблизительно в ту же эпоху жертвенник Артемиды Ортии, дотоле сооруженный из простой земли, сменился нехитрым каменным храмом, огороженным стеной. Там было обнаружено множество статуэток, рельефов и фигурок из слоновой кости (относящихся ко времени до и после 700 г. до н. э.).

К тому времени — а бьггь может, уже и с IX века до н. э., — горстка местных селений сплотилась воедино, образовав город Спарту. По замечанию Фукидида, «Спарта не объединена в единое целое, а состоит… из отдельных деревнь»²⁵; указывает он и на то, что новый город был начисто лишен привычных архитектурных примет любого греческого полиса. Тем не менее Спарта, где пересекались все главные пути, ведшие к внешнему миру, благоденствовала не только благодаря урожаю с окрестной равнины, но и (чему доказательством — некогда оживленный квартал кузнецов) благодаря собственным железным рудникам (большой редкости в Греции), должно быть, разработанным с древнейших времен.

Такое выгодное местоположение способствовало, невзирая на некоторую отсталость в самом облике города, быстрому развитию общинного устройства в Спарте, так что ее по праву можно считать первым полисом классического типа на греческом материке. Однако и устройство это было весьма своеобычным. Ранняя история спартанского государства — предмет довольно темный и спорный, ввиду чрезмерной тяги многих позднейших авторов к нарочитой похвале либо хуле в отношении государственного и общественного строя Спарты. Правда, некоторые подробности донес до нас поэт Тиртей (см. ниже). Им вторит, пусть в несколько ином ключе, и документ, известный как Великая ретра (то есть «речение» — по позднейшему преданию, принадлежавшее самому дельфийскому оракулу), впоследствии дополненный и усовершенствованный более консервативными «Поправками» и описанный у Плутарха²⁶. Но все же Ретре не следует придавать слишком большого значения, потому что, как указывают недавние исследования, она, быть может, вовсе не относится к началу или середине VII века до н. э., а является подделкой IV века до н. э.

Так или иначе, основные черты государственного устройства в Спарте остаются ясными. Там правили одновременно два царя, принадлежавшие к родам Агиадов и Эврипонтидов. Обе династии мнили себя потомками Геракла; и в самом деле, пусть это уводит нас в область мифов и легенд, происхождение этой монархии было весьма древним — даже если она приняла свою историческую, известную нам, форму не ранее 650–600 гг. до н. э. Полномочия обоих наследственных царей носили прежде всего военный характер; к тому же они приглядывали друг за другом²⁷ (это вносило известное равновесие) и, как правило — хотя не всегда, — шли на уступки другим политическим силам Спарты.

Этими другими силами были эфоры (??????, собственно «блюстители»), обычно числом пять. Они избирались из граждан в возрасте от тридцати до шестидесяти лет, служили в течение года и пользовались большими исполнительными, административными и судебными полномочиями. Собственно эти полномочия наделяли эфоров властью надзирать за повседневной жизнью спартанских граждан, а заодно и ограничивать влияние Совета старейшин — герусии (????????). Последний же орган, будто бы основанный по дельфийскому наущению, состоял из тридцати избранных членов в возрасте от шестидесяти лет — геронтов (????????).

Старейшины заранее готовили дела для обсуждения в Народном собрании — апелле (??????). Членами апеллы были все спартиаты (?????????? — собственно «спартанцы», то есть свободнорожденные граждане Спарты), достигшие тридцати лет. Их было 9 тысяч, и звались они ?????? — «равными» или «подобными»: все они были равны перед законом, и каждый владел собственным земельным наделом — ??????. Эти граж-дане-спартиаты, или «равные», и составляли поголовно гоп-литское ополчение полиса, развившееся из прежних воинских отрядов. Пять подразделений, на которые распадалось это гоплитское войско, — лохи (?????) — служили военным синонимом для пяти спартанских племен — об (????), которые пришли на смену трем старинным дорийским племенам гил-леев, диманов и Памфилов (сохраненным лишь для религиозных целей). Новое спартанское войско было лучше обучено, сражалось более действенно благодаря разбивке на фаланги. К тому же оно пользовалось таким восхищением и нагоняло такой страх, какие не выпали на долю ни одного другого войска во всем греческом мире, и, как видно, оправдывало то мнение, что спартанцы, усовершенствовав аргивские образцы, явились истинными творцами гоплитской боевой техники и тактики²⁸.

О том, как соотносились полномочия спартанских герусии и апеллы, велось множество рассуждений и споров (так же, как и о соответствующих афинских органах); очевидно, в разные эпохи дело обстояло по-разному. С одной стороны, власть достопочтенных членов герусии стояла на страже опрометчивых действий, а рассмотрение дел для апеллы позволяло им влиять на ход вещей. С другой стороны, последнее слово оставалось за апеллой, ее решения подлежали выполнению. Кроме того, ее члены — «равные» — и составляли ту пехоту, что сделала Спарту сильнейшей державой на много километров вокруг. Таким образом, чаще всего между этими двумя органами сохранялось тщательно выверенное равновесие, весьма способствовавшее вящему могуществу Спарты.

Согласно Аристотелю, некоторые называли спартанское правление «смешением всех государственных устройств», сочетавшим в себе монархию, олигархию и демократию²⁹. Но особенно примечательно проявляла себя последняя из трех поименованных составляющих этого строя. Ибо спартиаты носили прозвание «равных» отнюдь не ради красного словца. Разумеется, они не были равны в имущественном отношении или в личностных качествах. Однако они стали, причем весьма рано, равны между собой по закону и положению — чего в ту пору нельзя было сказать о жителях ни одного другого города. Это был настоящий гражданский орган, каждый член которого обладал законными правами (и обязанностями), превосходившими личные полномочия любых других людей или социальных групп³⁰. Так, в отношении равноправия Спарта явилась первой подлинной и последовательной демократией во всех греческих землях и во всем мире, — в той мере, в какой это касалось ее граждан.

Но, подобно всем прочим греческим полисам, она наделяла гражданством лишь ограниченный круг своего населения. В Спарте, как и в ряде других общин в прочих краях, от гражданства были отлучены не одни только женщины и рабы. Существовали категории людей, не относившихся ни к гражданам, ни к рабам, но стоявших на промежуточной общественной ступени. Это были многочисленные периэки, «окрестные жители», населявшие собственные городки, но лишенные независимости. Они занимались торговлей, ремеслами и мореходством, чего чуждались сами спартиаты. В должный черед и они пополнили гоплитские фаланги, хотя это и не принесло им статуса «равных». Еще ниже периэков находились илоты, которые (опять-таки, как и в некоторых других государствах [Глава I, примечание 61]) влачили рабское существование. Они были коллективной собственностью спартанской общины и выплачивали (отдельным спартиатам) подать, составлявшую половину их урожая. Взамен же они получали обещания, что их не продадут на чужбину. Высказывались предположения — хотя их и не следует принимать безоговорочно, — что и периэки, и илоты, по крайней мере отчасти, были туземцами недорийского происхождения.

Хотя и нельзя теперь (невзирая на бесчисленные попытки) проследить стадии формирования такой сложной системы, этот процесс явно вызвали и ускорили военные события. События эти были связаны с западной соседкой Лаконии — Мессенией, которая пережила расцвет в эпоху бронзы (с центром в Пилосе), а затем была захвачена дорянами — предположительно во главе с Кресфонтом, дядей легендарных основателей Спарты, — но сохранила независимость от Спарты. В ходе Первой Мессенской войны (ок. 740/730—720/710 гг. до н. э.) спартанцам удалось осуществить частичное завоевание этой области и присоединить мессенцев к прочим илотам, жившим под их пятой.

Такое значительное расширение владений сулило Спарте преимущественно сельскохозяйственное будущее. Но еще велась внешняя торговля и шло переселение в чужие края. Здесь следует отметить один из самых ранних примеров колонизации: согласно традиции, в 706 г. до н. э. в юго-восточной Италии спартанцы основали Тарент {грен. ?????, лат. Tarentum, ныне Таранто). Как говорили, основателями поселения стали «партении», рожденные от связей спартанских женщин (покуда мужья воевали) с периэками или илотами. Но вполне возможно, что это была лишь выдумка (быть может, объяснявшая какое-то географическое название), а переселенцами этими на самом деле были какие-то недовольные (роптавшие на несправедливый передел мессенских угодий), от которых родина пожелала избавиться, хоть ей и жаль было терять боеспособных мужей. Ок. 669 г. до н. э., после того, как спартанцы были жестоко разгромлены аргивскими войсками в битве при Гисиях, нехватка воинской силы дала о себе знать. Но уже Вторая Мессенская война, вероятно, разожженная Аргосом (ок. 650–620 гг.? до н. э.), — в которой заклятым врагом Спарты выказал себя Аристомен, вождь мес-сенского сопротивления, — завершилась полной победой спартанцев, поставившей точку в покорении юго-западного Пелопоннеса. Вероятно, как раз в ответ на тот отчаянный кризис гоплитское войско, изрядно пополнившееся за счет периэков, и достигло колоссальной численности и непревзойденных боевых качеств.

Тем не менее эти ранние спартанцы (отнюдь не заслуживавшие той репутации неотесанных солдафонов, что закрепилась за ними впоследствии), примерно с 700 по 550 г. до н. э., не только ввозили разнообразнейшие предметы роскоши, но и сами добились высокого мастерства в ряде искусств. Среди них можно назвать обработку бронзы, резьбу по слоновой кости, а также терракотовые рельефы и керамику. К тому же Спарта была главным очагом греческой хоровой мелики, достигшей своей вершины именно в дорийских землях; в VII веке до н. э. в городе существовало не менее двух крупных поэтическо-музыкальных школ.

Главой одной из этих школ был поэт-элегик Тиртей — вероятно, гражданин Спарты, хотя его слава разнеслась столь широко, что позже и другие города принялись оспаривать у Спарты честь быть его родиной. Он сочинял элегии на эпическом языке со вкраплениями дорийских элементов и слагал военные марши, призванные воодушевить спартиатов, явно павших духом в ту пору, и вселить в них ярость против мятежных мессенцев, упорно сопротивлявшихся в ходе Второй Мессенской войны. Считалось, что он был стратегом в этой войне, а кроме того, как уже говорилось выше, мы обязаны ему схематичным описанием спартанского государственного устройства составленным как бы в форме дельфийского пророчества. Впоследствии его сочинения были собраны воедино под названием Ебуоц1а («Благозаконие»): это было одним из ключевых слов той эпохи. Отойдя от воспетого в Илиаде идеала ратника-одиночки, Тиртей прославляет в своих стихах недавно зародившуюся гоплите кую фалангу, стоящую на страже этой эвномии с ее гражданской этикой, и призывает биться плотно сомкнутыми рядами, плечом к плечу. Перечислив разные личные доблести — царственный род, прекрасный облик, телесную мощь, сладкоречие, — поэт заявляет, что наивысшая мужская добродетель — это храбрость перед лицом врага.

Вероятно, в конце VII века до н. э. жил и Алкман (хотя некоторые высказываются в пользу более поздних дат). В его поэзии, надо думать, нашли отражение роскошь, процветание и покой, снизошедшие на спартанских жителей (во всяком случае, на какую-то их часть) после удачного исхода Второй Мессенской войны. Возможно, он был уроженцем Лидии или Ионии. Но жил и слагал стихи он именно в Спарте, и та впоследствии мнила себя его родиной. Ходило предание, будто он пребывал в рабстве, но получил свободу в награду за свой ум — ум изощренный, игривый и причудливый.

Алкман, как и Тиртей, сыграл важную роль в создании хоровой лирики. Наиболее полный из дошедших до нас фрагментов — это сотня строк его Девичьей песни, или Парфения (Парвушп), прославлявшего посвящение молодых девушек в религиозные таинства. Десять девушек танцевали и пели эту песню, взывая до зари к богине, во время одного важного спартанского празднества. Парфений создает ощущение счастливого общественного события, а вольно льющиеся стихи Алкмана словно вторят разговору певиц. Он писал и любовные стихи — о девах «со взорами слаще сна и смерти»; он даже стяжал себе славу основателя любовной поэзии. Алкман был зачарован и красотой природы: строки, где он рисует объятые сном урочища, дышат истинным волшебством — и звучат весьма необычно для поэзии своей (да и куда более поздней) поры. Алкман горевал о наступившей старости: ведь он больше не может плясать вместе с хором; даже зимородок счастливей его — когда он состарится, подруга переносит его через волны.

В середине VII века до н. э. в Спарте подвизался и Терпандр из лесбосской Антиссы. Приписываемые ему фрагменты вызывают большие сомнения в подлинности, зато считается, что Терпандр записал лады, или номы (?????), положив на музыку свои собственные и гомеровские стихи. Их исполняли как вокальные соло в сопровождении новой лиры (??????) — более усовершенствованного инструмента по сравнению с кифарой и формингой (???????, ???????), использовавшихся прежде при декламации Гомеровых поэм. Другой поэт, Фалет (слывший первым законодателем), покинул Спарту и перебрался в Гортину на Крите. В VI веке до н. э. в Спарте некоторое время жили Стесихор из Ги-меры и Феогнид из Мегар.

Ок. 570 г. до н. э. был перестроен храм Артемиды Оргии. Спартанские гончары и вазописцы производили отличную утварь, вдохновляясь коринфским стилем и в то же время проявляя самобытность: примечательна чаша (ок. 600 г. до н. э.), расписанная черными и пурпурными рыбами, или сцена, изображающая, как царь Кирены Аркесилай II наблюдает за погрузкой шерсти на корабль. Среди скульпторов, работавших в Спарте, были Феодор с Самоса и Батикл из Магнесии, что на Меандре. Производили здесь и превосходные бронзовые изделия. (Относительно вероятности, что «кратер из Викса» [бронзовый сосуд для смешивания вина с водой] имел спартанское происхождение, см. ниже: Глава VII, примечание 75.)

Между тем ко времени всех этих достижений уже вошла в силу и начала приносить плоды так называемая ????? — совокупность суровых тоталитарных установлений — общественных и военных, — каковыми и прославилась Спарта. Эту систему мер связывают с именем законодателя Ликурга (по преданию, ученика Фалета), — хотя, как признавали еще в древности сами греки, эта фигура вполне могла быть порождением мифа. Как «тесмотету», ему воздавали культовые почести, полагавшиеся «героям» (многие из которых первоначально считались богами), а дельфийский оракул будто бы изрек, что не знает — был ли то некогда человек или бог.

О том, когда же именно стал постепенно внедряться в спартанскую жизнь уклад ?????, велось немало споров; обычно предпочитают указывать период ок. 700/600 гг. до н. э. Многие черты этого строя, описанные у Ксенофонта и Плутарха, носят первобытный характер и обнаруживают сходство с обычаями воинских племен в иных краях света. В частности же, им можно отыскать параллели и среди других греков — критян, от которых, как нередко считалось, спартанцы будто бы происходили. Однако не все античные авторитеты соглашались с таким мнением³¹, да и вправду подобное сходство объясняется всего лишь общим первобытным происхождением. Поэтому можно допустить, что ядро системы, вероятно, сложилось в Спарте уже в самые ранние дорийские времена. Однако во время, или после, тяжелых обстоятельств Второй Мессенской войны порядок, по-види-мому, был ужесточен, что коснулось всех спартиатов. Ибо подобные трудности требовали от государственного и общественного строя особой бдительности: например, понадобилась жесткая система разведки, в том числе печально знаменитая криптия (????????). Эта постоянная тайная облава на илотов была неотъемлемой частью ?????, потому что они шестикратно превосходили в числе полноправных граждан — и следовательно, представляли угрозу как возможные мятежники.

Каждый спартанский младенец вскоре после рождения подвергался осмотру «племенными старейшинами», которые отбраковывали слабых или ущербных детей, веля сбросить их со скалы. И если в Афинах и прочих городах особое внимание уделялось семье (ойкосу), то в Спарте, напротив, тех детей, которые благополучно прошли испытание в младенчестве, отнимали у семей в возрасте семи или восьми лет и записывали в агелу (?????), то есть «стадо» (словно люди — это лошади или другая скотина, которую нужно силком одомашнивать), находившееся под присмотром старшего спар-тиата. По достижении тринадцати лет их распределяли в другие стада, и на протяжении следующих четырнадцати лет (для однолеток существовали отдельные группы, носившие чудные архаические названия) они проходили через многотрудное, сопряженное со зверскими жестокостями и лишениями обучение, целиком поднадзорное государству и на государство ориентированное.

До нас дошли зловещие подробности этой системы обучения. Ни в одном другом городе мальчиков не отрывали от дома и родных столь бесповоротно. Их сгоняли в отряд (???), составлявший часть более крупного подразделения, илы (???). Отрядом командовал ирен (?????) — юноша, служивший школьным надзирателем и подчинявшийся старшему наблю-дателю-военачальнику, пайдоному (??????????). Затем, достигнув двадцати лет, мальчики и сами становились иренами и отныне все время проводили в военных занятиях, но еще не обладали полноценными гражданскими правами. Возможно, именно на этой ступени они обретали право избираться в знаменитые (опять-таки, печально знаменитые) спартанские сотрапезничества — фидитии и сисситии (????????, ????????), на которых в конечном счете и зиждилось все общественное и военное устройство спартанского государства. Каждое такое товарищество состояло из пятнадцати членов, и достаточно было одного черного боба, чтобы отменить или отложить выборы. За скудную пищу, поставлявшуюся к столу (в том числе черную кровяную похлебку), каждый член сообщества получал «счет», а тот, кому не под силу был этот взнос (а следовательно, и соблюдение требуемых правил), исключался из рядов спартиатов и низводился до низшего положения, что влекло потерю политических прав.

По достижении тридцати лет спартанцы допускались в апеллу, но и тогда значительную часть времени они проводили за общим столом. Эти молчаливые («лаконичные»), не склонные к рассуждениям, не ведавшие пощады молодые люди не занимались ничем, кроме строевого обучения, атлетических упражнений и борьбы. Они жили и сражались бок о бок с товарищами по сисситиям, и такая угрюмая, четко расписанная, крепко спаянная система — «как в военном лагере», — всецело определявшая их существование (целью которого были «национальные интересы» и элементарное выживание), на долгое время сделала из них лучших воинов во всей Греции.

Такой уклад жизни неизбежно порождал особую разновидность однополой любви. Как и везде, здесь бытовали признанные отношения между влюбленным (???????) и более юным возлюбленным (????????). Но в Спарте роль «поклонника» считалась почти официальной, так как на него возлагалась ответственность за нрав и поведение «любимца»³^; такие отношения Ксенофонт называет совершенной формой воспитания³³, добавляя при этом, что любая плотская связь между ними противозаконна. Очевидно, такие сведения распррстраняли сами спартанцы³⁴, — вероятно, пытаясь найти моральное оправдание для странных обычаев своего города, — * но едва ли подобный закон кто-либо соблюдал в действительности, хотя однополые связи среди спартанцев и не приобрели столь исключительного статуса, как, например, в Фивах.

Несмотря на такое господство однополых отношений среди мужчин, спартанцу полагалось жениться лет в двадцать (что для Греции считалось поздним сроком); холостяки подвергались насмешкам и к тому же ущемлялись законами. Однако «казарменный» образ жизни спартанцев означал, что женщины по большей части были предоставлены самим себе — а следовательно, пользовались здесь куда большей свободой, чем в прочих городах. Правда, им запрещалось носить украшения и цветные одеяния, умащаться благовониями и раскрашивать лица. Да и сам брачный обряд был отталкивающе груб. По обычаю, спартанскую невесту коротко стригли, одевали в мужскую одежду, затем силой уводили, клали на жесткое ложе в затхлой комнатенке и оставляли там одну. Входил жених, наскоро совокуплялся с ней, после чего снова возвращался на мужскую половину^. После этого супругам позволялось видеться лишь украдкой, нередко лишь до появления на свет первого ребенка.

Однако, если не считать этих отклонений (характерных для общества, более склонного к чисто мужским отношениям), спартанцы относились к своим женщинам с удивительным уважением, так как в государстве, неизменно пребывавшем в состоянии войны, их биологическая роль — которая виделась в том, чтобы рождать Спарте будущих воинов, — заслуживала не меньшего почтения, чем роль отца. Поэтому им, наравне с мужчинами, позволялось и даже полагалось заниматься физическими упражнениями (может быть, они тоже упражнялись нагими, а может быть, нет). Кроме того, они играли на музыкальных инструментах, зато были полностью избавлены от всех домашних трудов, от ткачества и прядения — занятий столь привычных для других гречанок. Афинянам такая свобода казалась бесстыдной, и они порицали одежду спартанок — пеплос с разрезами, оставлявший открытой значительную часть бедер.

Спартанки обладали и неслыханно широкими имущественными правами, могли долго сохранять свободу и выходить замуж довольно поздно — причем за кого сами пожелают. После замужества на них не распространялись (как в иных городах Греции) уродливые законы, ущемлявшие права жен. В отсутствие мужей они управляли делами, свободно выступали в собраниях. Кроме того, ходили слухи, что они делят между собой мужей и заводят любовников (юношей — когда мужья дряхлеют, и илотов — когда мужья в дальних походах, согласно преданию об основании Тарента). Подобные прелюбодеяния представляются вполне вероятными, если вспомнить о постоянной насущной необходимости поддерживать и увеличивать рождаемость в Спарте.

Но если женщины лишь выиграли от жесткого спартан-<ского строя (если не считать угрюмого брачного обряда), но в прочих отношениях он пресекал всякое развитие. В частности, из-за архаических и самодостаточных государственных установлений Спарта отстала от прочих греческих городов-государств в хозяйственном и финансовом развитии. Так, грубые железные прутья, служившие (как в Аргосе и других греческих городах) примитивной единицей расчета до появления настоящих монет, в Спарте имели хождение весьма долго (вплоть до IV века до н. э.)³⁶. Железо добывалось на южных отрогах Тайгета и Парнона, серебряные же деньги — ввиду их развращающих свойств — были запрещены, поэтому торговля оставалась исключительно меновой. И в конце концов (пусть не сразу) столь упорная приверженность архаическому быту, наряду с узостью взглядов, навязываемых общественной и воспитательной системой, привела к упадку в области не только материальной культуры, но словесности и изобразительных искусств (хотя бронзовая пластика превосходного качества появлялась и после 500 г. до н. э.).

VI век до н. э., на который пришлось становление главных уложений в суровой спартанской ауооуть стал к тому же эпохой передовых мер во внешней политике государства. Многие из них обычно приписывают Хилону (позднее причисленному к «семи мудрецам») — знаменитейшему из всех эфоров. Возможно, именно он так преобразовал сам эфорат, что тот встал наравне и начал соперничать с двоецарствием.

В целом приграничные войны спартанцев были успешными. Но ок. 590/580 гг. до н. э. они потерпели поражение от Тегеи, что в Аркадии³⁷. Поэтому во время перемирия спартанцы обратились к пропаганде: тайком выкопали из могилы на тегейской земле и перетащили к себе скелет чрезвычайно крупного мужчины, объявив, что это останки легендарного Ореста, сына Агамемнона, — а Орест, по преданию, в свое время властвовал надо всем Пелопоннесом. Затем, провозгласив себя вождями и покровителями не только дорян, но и недорян (воплощенных в образе «ахейца» Ореста), спартанцы победили тегейцев. Но вместо того, чтобы захватывать их земли, они хитростью заключили с ними оборонительный союз. Такой ход ознаменовал начало новой политики (удостоившейся похвалы дельфийского оракула), целью которой провозглашалось освобождение других полисов от диктато-ров-самодержцев («тиранов») и, в частности, оборона от Аргоса, который уже давно превратился в сильнейшую пелопоннесскую державу и все еще был опасным соперником.

Такого рода пропаганда дала желаемые плоды, и к середине века, предусмотрительно заручившись дружбой лидийского царя Креза (Приложение 1), Спарта создала мощное военно-политическое объединение, известное нам как «Пелопоннесский союз». Сами же древние — так как союзом управляло спартанское Народное собрание и совет союзных государств, — характеризовали его более точно — «лакедемоняне (спартанцы) и их союзники»³⁸. Часто восхвалявшиеся нападения спартанцев на диктаторов чужих городов, многие из которых (даже со скидкой на патриотические преувеличения) были низвергнуты стараниями Спарты и ее союза, привели к учреждению целой сети дружественных олигархий. Опираясь на этих своих ставленников, спартанцы приготовились в 546 г. до н. э. вторгнуться в Арголиду. За безысходной «битвой победителей» при Фирее (с обеих сторон было выставлено по триста воинов; ср. раздел 1, выше) последовал кучный бой, закончившийся победой спартанцев. Этот успех обеспечил целому поколению спокойствие на границах, привел к присоединению приграничных районов и острова Кифера к владениям Спарты и стяжал ей славу мощнейшей державы Греции, невзирая на сравнительно малую численность населения.

Такую передовую политику смело преследовал могучий, хитроумный, но чуждый дипломатии и свирепый спартанский царь Клеомен I (огс. 519–490 гг. до н. э.) из династии Агиа-дов. Объявив себя, подобно Хилону, «не дорянином, а ахейцем», Клеомен вознамерился расширить господство Спарты за пределы Пелопоннеса и Коринфского перешейка — и, преследуя свою политику, изгнал из Афин диктатора Гиппия (510 г. до н. э.). Однако все три его попытки вслед за этим водворить в Афинах проспартанское правительство — в том числе попытка, предпринятая совместно с Халкидой и Беотией (507–506 гг. до н. э.), — оказались безуспешными из-за подрывной тактики его совластителя Демарата, подстрекаемо^ го коринфянами. Затем попробовал было воспрянуть и отомстить Аргос. Но сокрушительная победа спартанцев в битве при Сепии, близ Тиринфа (ок. 494 г. до н. э.), навсегда закрепила за этими двумя государствами установившиеся отношения. Так что в конечном счете драматические деяния Кле-омена, несмотря на все превратности его судьбы, способствовали вящему усилению Спарты.

Однако у Клеомена не было наследников мужского пола, что ставило его в уязвимое положение. И в 490/488 г. до н. э. его настигла беда. Вначале его попытка покарать Эгину (Глава II, раздел 6) за «мидийство», или проперсидские настроения (тут он, по случайности, впервые осознал персидскую угрозу), снова провалилась благодаря проискам Демара-та. Затем Клеомен убедил (или, как поговаривали, подкупил) дельфийскую Пифию объявить Демарата вне закона, низложил его и вместе с новым соправителем Леотихидом отправился захватывать эгинских вождей. Но дело пошло прахом, и Клеомену пришлось, спасаясь от личных недругов, бежать в Аркадию, где он снарядил войско против собственного города. Клеомена отозвали в Спарту, но там его взяли под стражу собственные же родственники, и он закололся.

Хотя эти события уже выходят за хронологические рамки настоящей книги, они существенны для понимания ранних периодов правления Клеомена, — ибо, согласно Геродоту, многие считали, что царь безумен. Историк явно несправедлив к Клеомену (он излишне доверяется его старшим полубратьям, ненавидевшим в нем узурпатора), а мнение спартанцев о том, что царь повредился в уме, потому что скифские посланники приучили его пить неразбавленное вино, — вовсе не обязательно принимать на веру. Правда, если допустить, что Клеомен действительно был не в себе, то легче объяснить некоторые странные колебания в его правлении. И все же его дарования были исключительны: именно они принесли ему куда больше власти, чем выпадало на долю спартанских царей когда-либо ранее.