ВСТРЕЧНЫЕ ВЛИЯНИЯ: ФРАКИЙЦЫ И СКИФЫ

фракийцы были носителями индоевропейского языка. Но при этом — хотя и сочинялись истории о том, что их мифический фракийский царь Терей (в иных версиях он назывался правителем Давлиды в Фокиде) взял в жены Прокну, дочь афинского царя Пандиона, — они не были греками. У них не имелось собственной письменности или литературы, поэтому нам известно о них только благодаря греческим авторам. А их описания отрывочны, уничижительны и к тому же ограничены исключительно сведениями, имевшими непосредственное касательство к греческим делам. Правда, теперь к ним прибавились еще и данные археологии, хоть и не очень обильные.

Позднее во Фракии насчитывалось более пятидесяти разных племен. Из них три поименованы еще в «Илиаде» (там, где перечисляются союзники троянцев)³¹: «фракияне», обитавшие у Геллеспонта; киконы, жившие между устьями Гебра (ныне Марица) и Неста (ныне Места); и пеоны — изначально иллирийское (?) племя, затем частично смешавшееся с фракийцами и заселившее земли будущей Македонии в среднем течении Стримона (ныне Стрима) и Аксия (ныне Вардар). Гомер упоминает и жителей Сеста в Херсонесе Фракийском (ныне Галлипольский полуостров).

Находки в Вулчитруне, на севере Фракии (Северная Болгария) подтверждают, что в эпоху поздней бронзы фракийцы уже достигли значительного уровня развития. И в юго-восточной части страны мегалитические захоронения и дольмены, восходящие к периодам от XII до VI века до н. э., свидетельствуют о развитой материальной культуре фракийцев. Кроме того, фракийцы опередили греков, заняв несколько важнейших островов в Северной, Средней, Западной и Восточной Эгеиде (Фасос, Самофракию, Имброс, Лемнос; Эвбею; Наксос; Лесбос, Хиос)³².

VI век до н. э. открыл новую эпоху — эпоху расцвета: фракийские племена дружно сплотились, и заметно оживи- | лись их искусства и ремесла. Несколько юго-западных племен (населявших территорию будущей Македонии), в том числе эдоны, начали чеканить монету. Их царь звался Гета: таков был царский титул и одновременно собирательное имя гетов — самого северного племени фракийской группы, обитавшего в «тылу греческих колоний на западном побережье Черного моря. Греческие авторы нередко путали гетов с родственными им даками, но Геродот, очевидно, сознавал их фракийское происхождение — когда, дополняя почерпнутые из ионийских географов сведения, он «расширил границы обитания фракийцев на север вплоть до реки Истра (Дуная)³³. Всего он упоминает двенадцать племен, в том числе — долонков из Херсонеса Фракийского. Ок. 560/555 г. до н. э. этот народ рассорился со своими соседями апсинтиями и обратился за помощью к афинянину Мильтиаду Старшему, который в ту | пору занял полуостров.

Геродот отмечал многочисленность населения этой страны, а также таившуюся в ней грозную, но неумело востребуе-мую мощь. «Народ фракийский, — писал он, — после индийцев — самый многочисленный на земле. Будь фракийцы только единодушны и под властью одного владыки, то, я думаю, они были бы непобедимы и куда могущественнее всех народов. Но так как они никогда не могли прийти к единодушию, то в этом-то и коренилась их слабость³⁴.

Должно быть, Геродот преувеличивал численность фракийского населения (Фукидид, например, сообщал, что фракийская конница не столь многочисленна, как скифская). Однако в его словах содержатся немаловажные сведения — верные не только для современных историков, изучающих V век до н. э., но и для историков более ранних периодов. Фракийские правители, получавшие множество даров от дружественных греческих государств, были неслыханно богаты. Им подчинялся воинственный народ, войска их отличались величиной и мощью; южная прибрежная равнина прекрасно подходила для коневодства. Но они не заключали между собой союзов и не воевали сообща. Отдельные царства пока еще не действовали совместно. Правда, фракийцев роднило единство крови, религии и культуры, и некоторые их поселения были особенно богаты — о чем свидетельствуют, например, пятьдесят могильных курганов в Дуванлии (близ Пловдива) VI и V веков до н. э. Но в политическом отношении они еще не преодолели стадии племенной разробленности, а в наиболее глухих областях не достигли еще и племенного единства и обитали разрозненными хаотичными селениями³⁵.

Несмотря на воинственный нрав этих жителей внутренних земель, фракийское побережье оказалось сплошь усеяно греческими колониями: на севере Эгеиды; на Херсонесе Фракийском; вдоль северных берегов Пропонтиды (Мраморного моря) и Боспора Фракийского; на западном побережье Черного моря (Глава II, раздел 2). Помимо неизбежных столкновений, между греческими поселенцами и местными фракийскими племенами наблюдалось мирное взаимодействие и сосуществование. А это означало, в свою очередь, появление в греческих полисах немалого числа фракийцев — главным образом, лучников и рабов³^.

Однако важнейшим следствием этих связей явилось проникновение религиозных воззрений фракийцев в греческие земли. К фракийским божествам относились: Великая Матерь богов, от которой вели свой род цари; Бендида, богиня охоты и плодородия, отождествляемая с греческой Артемидой; бог войны, соответствующий Аресу; Залмоксид, повелитель мертвых — особенно чтившийся гетами, — к которому, по слухам, имели отношение верования пифагорейского братства в Кротоне; Великие боги, или Кабиры, — тоже божества подземного мира, чье знаменитое святилище находилось на острове Самофракия (Глава VIII, раздел 2); широко почитавшийся Бог-Всадник, сродни Диоскурам (Кастору с Полидевком), иногда называемый «Героем-повелителем»; и многие другие.

Но наибольшее значение обрел для греков другой фракийский бог, которого они стали называть Дионисом. В своей родной Фракии он покровительствовал растительности и плодородию, и его культу сопутствовали буйные оргиастические обряды — с разрыванием на части и поеданием сырого мяса затравленных на охоте зверей. Его почитали под именем Ди-унсис (связанным с именем небесного бога Дио[са]) не только в самой Фракии, но и в Малой Азии, куда переселились фригийцы из Фракии (Приложение 1).

Вероятно, фракийцы занесли культ Диониса в Грецию в начале I тысячелетия до н. э., хотя он был там известен и ранее: его имя встречается в текстах, записанных линейным письмом Б, на табличках эпохи поздней бронзы из микенского Пилоса. Гомер был наслышан о кровавых обрядах Диониса и о том, как был покаран безумием царь Ликург, противившийся его культу³⁷. В «Илиаде» говорится, что это произошло на легендарной горе Нисе, которую древние авторы помещали в самые разные страны, — но позднее Ликург был отнесен к фракийцам (эдонам).

Хотя Дионис был известен уже грекам бронзового века, их потомки еще долгое время не переставали отмечать его чужеземную природу. Отчасти это объяснялось яростной разнузданностью, подобавшей его спутницам менадам (вакханкам), ибо такое дионисийское освобождение от привычных покровов благопристойности было совершенно чуждо исконной греческой религии — да и жизни в целом — и по-прежнему стояло особняком. Согласно знаменитому мифу (изложенному в душераздирающих Вакханках Еврипида), фиванского царя Пенфея, не желавшего признавать Диониса, постигла ужасная кара: он был растерзан в куски этими исступленными женщинами. Подобные легенды ясно свидетельствуют о том, как захватывал воображение греков этот экстатический культ, полный мрачных чудес.

В историческую эпоху «оргии» продолжали справлять на склонах Парнаса вакханки, узаконенно представлявшие различные греческие государства, — позднее же дельфийский оракул несколько поунял неуправляемый разгул древних чествований, поместив Диониса наравне с блистательным Аполлоном (отныне оба взаимно уравновешивали друг друга). Впервые изображения Диониса в греческом искусстве появляются в начале VI века до н. э., а в дальнейшем он встречается все чаще, в самых разных обличьях — особенно в вазописи; не обойдены вниманием художников и его верные служительницы менады. В Афинах празднествами Диониса были Леней и Анфестерии, а в Элевсине (Глава II, примечание 12) почитали Иакха, порой считавшегося его сыном. Диониса окружали Силены и сатиры — низшие божества, или демоны, плодородия, а в праздничных хороводах мужчины рядились в животных, чтобы уподобиться богу и тем заполучить часть его мощи. Участники дионисийских шествий несли огромное изображение фалла — как символа плодородия; зато, если в позднейшую эпоху Дионис повсеместно считался богом виноделия и опьянения, то в его раннем культе вину отводилась весьма незначительное место.

Сейчас трудно установить, какие именно из многочисленных сторон дионисийского культа напрямую восходят к фракийским корням, а какие являются местными наслоениями. Однако большинство этих разнообразных форм поклонения — по крайней мере, самые примитивные из них, — очевидно, выводимы из фракийского источника, и перекочевали они в собственно Грецию из греческих колоний на фракийских берегах.

Второй важнейшей составляющей греческой религии, тоже, по-видимому, занесенной в Грецию фракийцами, стал культ певца Орфея — сына фракийского речного бога Эагра (если только его отцом был не Аполлон) и одной из Муз, которая научила его пению. Об Орфее ходило множество разных легенд; в частности, рассказывали, что его, как и Пен-фея, растерзали на части менады-фракиянки (эту сцену любили изображать аттические вазописцы).

Существовали стойкие, хотя и противоречивые, традиции, помещавшие родину Орфея в Южной Фракии: там он жил у Геллеспонта — или (согласно более расхожей версии) в земле киконов (где в его честь справлялись мистерии — только для воинов, — объединенные с мистериями Диониса³⁸, будто бы и основанными самим Орфеем)³⁹. По другим источникам, певец родился в более западных краях Фракии — между реками Аксий (Вардар) и Стримон (Струма). Рассказывали, будто Орфей оставил таблички с перечнем целебных снадобий, ибо здешняя область славилась своими врачевателями. И, что удивительнее всего, Орфей зачаровывал своим пением деревья, диких зверей и даже камни.

Но для греков важнейший смысл этого культа заключался в его подспудном или явном обетовании бессмертия. Вероятно, именно это способствовало в дальнейшем развитию сходных идей в греческих землях — например, вдохновив учения Пифагора, который ссылался на Орфея и даже, как утверждали (хотя, возможно, ошибочно), распространял собственные поэмы под именем Орфея.

Это учение о бессмертии связывалось с именем Орфея не только потому, что его рассматривали как бога подземных сил, но и потому, что он якобы умел отделять душу от тела. Такие шаманские представления о билокации, или раздвоении, пришли в южные края из Скифии (см. ниже) и привились во Фракии, где они связывались, помимо Орфея, с Зал-моксидом — еще одним фракийским божеством подземного мира. Геродот передавал легенду о том, будто Залмоксид был Пифагоровым рабом*®. Однако греческие представления о бессмертии были неотрывны прежде всего от Орфея. Это вылилось и в ряд рассказов о его «нисхождениях в Аид», которые вошли в знаменитый миф о том, как певцу не удалось вернуть любимую жену Евридику из царства мертвых на землю.

Однако становление фракийского и греческого культов Орфея проследить трудно в силу того, что уже в раннюю эпоху возникло «орфическое» религиозное течение. О необычайной широте его распространения свидетельствуют золотые пластинки с записью орфических учений, обнаруженные в столь разных краях, как Южная Италия, Крит и Фессалия. Главным вкладом орфизма в религиозную мысль был рассказ о появлении человечества, стремившийся, подобно ветхозаветной Книге Иова, объяснить загадку зла. Согласно этим учениям, оно возникло оттого, что злобные титаны пожрали младенца Диониса, и их спалил перун Зевса; из этого дыма родились люди — которые, таким образом, злы по своей природе, однако несут в себе крошечную частицу божественного вещества, то есть души⁴¹. Зародились ли подобные верования в самой Фракии, или же появились в ходе дальнейшего распространения орфизма по греческому миру, — установить невозможно.

То же самое можно сказать и о так называемых орфических поэмах. Некоторые из них были собраны, а в иных случаях и явно подделаны, афинянином Ономакритом — «окололитературной» фигурой при дворе Писистрата⁴². В этих стихах повторялась мысль о том, что человечество греховно и осквернено титанической злобой, что оно должно пройти очищение от этой вины, чтобы сподобиться избавления в загробной жизни. (Вазописец V века до н. э. Полигнот изобразил Орфея в окружении умерших — и счастливых, и тех, кто претерпевает муки, ибо не заслужил спасения.)

В целом такие взгляды являли мощную орфическую «контркультуру» — течение, устремленное в противную сторону, нежели главные направления гражданской греческой религии: ибо она обращалась к неподвластным разуму, стихийным глубинам человеческой личности и предлагала избавление от душевных тягот и метаний, — что было не под стать более уравновешенной олимпийской религии.

Беспорядочному миру мелких фракийских царств настал конец, когда персидский властелин Дарий I ок. 513–512 гг. до н. э. затеял свой первый поход в Европу — и прежде всего нагрянул в их земли (с помощью флота, набранного среди восточных Греков). Переправившись через Боспор Фракийский по понтонному мосту, сооруженному самосским инженером Мандроклом, Дарий добился покорства от множества фракийских племен и превратил их земли в персидскую сатрапию, которая располагалась в удобном соседстве с золотыми и серебряными пангейскими рудниками и оказывала влияние на Македонское царство, лежавшее по ту сторону от Пангея.

Поход же Дария на север, в Скифию, оказался не столь успешен (как об этом будет сказано ниже), но, во всяком случае, его новая фракийская «провинция» помогала поддерживать связи с рядом племенных объединений, живших севернее Дуная. Кроме того, ее возникновение стало грозной вехой для греков, потому что этот кусок европейской прибрежной земли, оказавшись в руках персов, превратился в удобный плацдарм для нападения на Балканскую Грецию — и это значительно приблизило начало греко-персидских войн.

Когда эта угроза сделалась совсем неминуемой, ок. 492/491 г. до н. э., Мардоний взялся за переустройство фракийской сатрапии (расшатанной скифскими набегами, которые, возможно, имели место тремя годами ранее). Он низвел до подчиненного положения здешние греческие поселения (которым было суждено вновь обрести свободу по окончании греко-персидских войн) и передал власть над ними избранным дружественным племенам фракийцев — в частности, одрисам, которые достигли вершины могущества в более поздние годы того же столетия (примечание 35).

«Скифия» была несколько туманным греческим обозначением для всей той огромной восточной территории Европы, что простиралась от Карпатских гор до Танаиса (Дона). Населяло эти земли весьма пестрое скопище народов (или групп народов), изначально кочевников из Средней Азии, которые постепенно стали проникать на запад в начале II тысячелетия до н. э. Об этнической принадлежности столь различных племен остается лишь гадать, но, вероятно, большинство этих народов говорило на индоевропейском, преимущественно иранском языке, хотя не следует исключать и вкрапления угро-алтайских (урало-алтайских) элементов. Нам тоже придется пользоваться понятиями «Скифия» и «скифы» достаточно вольно, причем не только ввиду расплывчатости географических определений у Геродота и прочих авторов, но и ввиду того, что они явно смешивали правящие сословия (которые были немногочисленны и состояли из людей, которых строго говоря, нельзя отнести к скифам) и подвластные им племена (которых было огромное количество, причем весьма разнородных по составу).

Придя из Средней Азии в восточную часть Европы и на Кавказ, скифы и зависимые от них народы столкнулись с киммерийцами (примечание 2), после чего многие скифы перебрались к югу — по ту сторону Кавказа, в Северо-Западную Персию и ее побережье. Оттуда они совершили первый набег на Ассирийскую державу (Приложение 1), но впоследствии заключили союз с ассирийскими властителями, один из которых, Асархаддон (ок. 681–669 гг. до н. э.), выдал свою дочь за скифского царя Бартатуа (Протофия). Вскоре скифские переселенцы уже господствовали над среднеазиатскими землями, куда они перебрались. Но спустя двадцать восемь лет после падения ассирийского владычества их изгнал царь мидийцев Киаксар (Приложение 1). Скифы снова принялись постепенно возвращаться через Кавказ на север, и вновь заселили южные районы ныне бывшего Советского Союза.

Родственные им племена переселились на запад — вплоть до Пруссии и Венгрии, — а также перебрались на территорию Румынии и Болгарии (эта область, Добруджа, была известна под названием «Малой Скифии»). Другие же устремились на восток, дойдя до Алтая (местом находок V века до н. э. стал Пазырыкский курган в Горном Алтае). Однако сердцевиной Скифии была область, лежавшая в глубь от северного (украинского) побережья Черного моря — от низовий Борисфена (Днепра) до Танаиса (Дона), а также земли на Кубани и север Херсонеса Таврического (Крыма).

В глубине, между течениями двух крупных рек, находились «царские владения самого доблестного и наиболее многочисленного скифского племени», по словам Геродота⁴³. Их государство подразделялось на четыре части (или на три, с военными целями), и в каждой имелся наместник; так осуществлялось правление, или надзор за огромным, хотя достаточно свободным, объединением племен.

Многие их подданные занимались земледелием, остальные же — как и сами предводители «царских скифов» — придерживались традиционных кочевнических обычаев, «промышляли не земледелием, а скотоводством; их жилища — в кибитках», — хотя раскопки в Каменском, на месте торгового поста у Борисфена, заставляют усомниться в дальнейшем утверждении Геродота, будто скифы не знали ни городов, ни укреплений⁴⁴. Однако он справедливо отмечал, что сила их заключалась в способности к быстрому передвижению, что позволяло им блюсти надзор над своими необъятными просторами⁴⁵. Несмотря на природное беспокойство характера, они успешно осуществляли этот надзор благодаря отлаженному порядку, а также многочисленным лошадям (скифы были одним из первых народов, приручивших и объездивших лошадь); количество лошадей, которых погребали в скифских могильниках вместе с покойником, доходило со сотен. Славились они и искусными лучниками — чьи изображения появляются на афинских вазах ок. 570 г. до н. э. («кратер Франсуа») и ок. 540 г. до н. э. (работа Эксекия), — которые в последующем столетии служили в Афинах в наемных войсках и городской страже.

Геродот, описывая причудливые обычаи скифов (подчас неожиданно подтверждаемые археологией), замечал, что во многих отношениях они являют полную противоположность обыкновениям греков⁴**. Аттические вазописцы тщательно изображали их негреческого вида бороды и длинные космы, откинутые назад ото лба, их глубоко посаженные глаза, крупные носы и тяжелые надбровные дуги⁴⁷.

Столь же негреческим по духу был и «звериный» стиль в скифском искусстве, навеянный ассирийскими, иранскими и степными мотивами. Такие орнаменты украшали разные носильные предметы (обычные для кочевого народа); они были обнаружены в большом количестве в южнорусских землях — в могильниках, относящихся к концу VII века до н. э. и позднейшим эпохам, — а также во многих других краях тех обширных территорий, что некогда были охвачены скифским влиянием. Изображавшиеся животные — в первую очередь олени (вероятно, слово «сака», то есть иранское название скифов, и обозначало «олень»), а также лошади, каменные козлы, вепри, волки, сибирские снежные барсы, орлы и различные рыбы, — были наделены религиозным смыслом и, скорее всего, имели отношение к духам животных-предков, потому что в Скифии был силен культ предков во главе с Великой богиней Табити, покровительницей зверей и огня. Кроме того, такие «духовно заряженные» изображения животных служили и эмблемами отдельных племен и родов воинов-конников⁴®.

Лучшие образцы скифского искусства поражают ритмичным равновесием орнамента, в котором из кажущегося хаоса рождаются изящные криволинейные узоры. У скифов существовала передовая общинная культура, а за отсутствием у них письменности мы полагаемся именно на искусство скифов (наряду с писаниями чужеземных гостей — таких, как Геродот), пытаясь составить о ней представление. В ней различимо господство иранских и среднеазиатских мотивов, но что более важно для нас в настоящей книге — это пусть вторичное, но заметно растущее влияние греческих художественных течений.

Даже вначале наблюдался явный параллелизм между скифским искусством и звериными орнаментами ориентализирую-щего стиля в греческой вазописи. Но на этом раннем этапе сходство носило лишь случайный характер и свидетельствовало не о взаимном влиянии двух народов, а о независимых влияниях древнейших восточных традиций на обе школы. Но уже с конца VII века до н. э. греческие ремесленники изготовляли различные предметы, предназначавшиеся для скифской знати, — вероятно, по большей части это происходило в колониях на Черноморском побережье. В течение VI и V веков до н. э. такое производство значительно возросло. Сперва на эти дальние берега переселилась горстка ионийских мастеров (особенно работавших по металлу), бежавших от лидийского и персидского засилья, — а затем они и их дети нашли огромный сбыт для своих изделий среди скифов, живших в глубинных областях. Помимо привычных сюжетов, художники наловчились изображать, например, сцены кочевой жизни — выполненные в греческой манере, но представлявшие интерес исключительно для местных племенных вождей.

Этих греческих художников привлекала, прежде всего, возможность получить долю скифских богатств, о которых справедливо писали Геродот и другие. Скифское зерно, а также другие вывозные товары — рыба, соль, шкуры, пушнина, лес, рабы, скот, лошади — постепенно обретали все большее значение для греков (Глава VIII, раздел 3); а богатство, стекавшееся благодаря столь обширной торговле к скифским вождям, позволяло им разживаться золотом в огромных количествах — вероятно, добывавшимся на северо-востоке, в уральских и алтайских копях. Что они сами давали взамен золота (если только не захватывали его силой), мы не знаем. Но о том, что они его заполучали, свидетельствует несметное изобилие золотых украшений для сбруи, золотых блях на щитах и доспехах и прочем снаряжении, которое было найдено в скифских захоронениях. Греческие мастера из Ольвии и других причерноморских колоний — скорее всего, во мно-! гих случаях уроженцы Милета, — украшали подобные изделия рельефами; таким образом, производя прекраснейшие образцы золотого литья и чеканки, когда-либо созданные греками — потому что на их собственной родине золото было в редкость (ср. примечание 50 к Главе I).

Большинство этих греко-скифских золотых изделий относилось к V и более поздним векам до н. э., но некоторые предметы принадлежат и более ранним эпохам. Так, самые пышные захоронения на Кубани восходят примерно к 600 или 550 гг. до н. э.; в них были погребены те представители скифской знати, кто раньше других смог дать волю своему вкусу к роскоши. Позолоченное серебряное зеркало из Ке-лермесского кургана, что в Краснодарском крае, несет в себе отпечатки сразу многих культур, ибо в его рельефах дальневосточная (сибирская или китайская) форма сочетается с ближневосточными, скифскими и греческими мотивами; изображенная на нем Великая богиня (Табити) напоминает малоазийскую Кибелу, борющиеся с грифоном люди — это скифы, а крылатая Артемида наделена эллинским (ионийским) обличьем — и не только она, потому что у этих фигур имелось куда более одного ионийского прототипа.

В другом могильнике из того же района (станица Костромская), принадлежащем несколько более позднему времени, была обнаружена гравированная золотая фигурка лежащего оленя. Ее нашли поверх железного щита, к которому она, должно быть, некогда крепилась; скошенная поверхность указывает на деревянную или костяную тесаную модель, с которой делали статуэтку. Этот живой пример того, как греки работали в скифском зверином стиле; оленье туловище покрыто мелкими рельефами животных, опять-таки имеющих греческий вид. Так прослеживается становление классического эллино-скифского искусства. Подобное же переплетение стилей наблюдается и в предметах из других погребений VII или VI веков до н. э. по обе стороны Боспора Киммерийского (Керченского пролива), а также в окрестностях Ююва и даже в бывших прусских землях⁴⁹.

Геродот рассказывает о своем современнике — скифском царе Скиле, который был филэллином до мозга костей⁵⁰. Однако в более раннюю пору, если не считать пристрастия скифов к греческим художественным ремеслам, прямые культурные (или матримониальные) обмены между двумя народами были, по-видимому, еще редки. Исключение составлял Анахарсис (брат другого скифского монарха, Савлия), побывавший ок. 592/589 г. до н. э. в Афинах (в гостях у Солона) и прославившийся своим «скифским красноречием»⁵¹. Рассказывали, что Анахарсис не питал особой любви к грекам — и все же, эти связи стоили ему жизни: когда он вернулся на родину, соотечественники казнили за то, что он пытался 1 ввести эллинские обряды (перенятые в Кизике) в скифский культ Великой богини Табити. Анахарсис превратился в ле- | гендарную фигуру, став одним из «семи мудрецов» и своего рода примером «благородного дикаря».

Другим следом, оставленным скифами в жизни греков — несомненно, благодаря посредничеству греческих причерноморских колоний, — стал ряд верований и представлений, которые охватывает понятие шаманизм. Хотя это слово (тунгусского происхождения⁵²) было неведомо самим грекам, они весьма рано приобщились к таким идеям. Суть подобных учений сводилась к убеждению, что души некоторых людей способны покидать тела и совершать дальние странствия и даже воспарять к обителям духов; и благодаря такой способности к раздвоению (билокации), о которой уже говорилось в связи с фракийцами, занесшими эти верования к грекам, шаман — певец, вещун и целитель в одном лице — преисполнялся чудодейственным даром врачевания и властью провожать души умерших в загробный мир.

Представления подобного рода, весьма распространенные, вовсю господствовали в Сибири, но также пустили глубокие корни в Скифии, где с ними и познакомились греки. Как следствие, среди греков появились иатроманты Оатрор&утец) — провидцы-шаманы, кудесники-целители и религиозные проповедники; иные из них были тесно связаны с этими северными землями. Одной из таких полулегендарных фигур был Абарис, живший предположительно в третьей четверти VI века до н. э. и будто бы прилетевший с севера верхом на стреле. Рассказывали, что Абарис унимал свирепый мор, предсказывал землетрясения, сочинял религиозные стихи, проповедовал культ своего северного божества (которого греки «переделали» в Аполлона Гиперборейского) и настолько успешно отрешался от собственного тела, что мог вовсе обходиться без людской пищи.

Другого чудотворца, Аристея — жившего в середине того же VI века до н. э. (если не раньше), — молва тоже наделяла способностью разлучать свою душу с телом: так, он будто бы умер на своем родном Проконнесе (в Мраморном море) — и одновременно объявился в Кизике, а много лет спустя оказался еще и в Метапонте. Имя Аристея тоже связывали со скифскими делами, приписывая ему поэму о легендарных одноглазых северянах — аримаспах; в ней содержались обширные сведения о диких племенах, обитавших к северу и востоку от Каспия, основанные на рассказах путешественников (бьггь может, на его собственных странствиях?) вперемешку с народными преданиями. Описаны и другие схожие примеры психических сдвигов; к тому же высказывалось предположение, что вера Пифагора в переселение душ и билокацию (а также его отождествление с Аполлоном Гиперборейским — Глава VII, раздел 2) уходила корнями к тем же дальним землям, с которыми были связаны остальные чародеи, — потому что людская молва называла его не только господином фракийца Залмоксида, но и учителем или учеником скифа Абариса (правда, трудно сказать, в какую эпоху возникло последнее мнение).

Более достоверными свидетельствами греко-скифских связей служат находки из Марицынского могильника в окрестностях Ольвии (являющие неразрывный сплав этих двух культур — Глава VIII, раздел 3) и различные предметы торговли⁵³ в том числе афинские вазы с изображениями рабов-скифов в качестве лучников (и стражников). Скифам отводилась и немаловажная политическая роль — защита греческих причерноморских колоний. Существовали смешанные племена — такие, как каллипиды, обитавшие за Ольвией: они вели все более оседлый образ жизни, занимались земледелием и торговали зерном; Геродот называет их «эллиноскифами». А гелоны, жившие вокруг нынешнего Бельского в Будинах (лесостепная полоса к северу от Полтавы), изначально были греками из торговых постов (эмпориев) и говорили на полу-скифском-полугреческом наречии⁵⁴. В более поздний период народы такого двойственного происхождения называли мик-сэллинами, то есть полугреками⁵⁵. Однако не следует думать, что все шло как по маслу — ибо, как уже говорилось выше, иные из скифов (особенно на Таманском полуострове) имели обыкновение захватывать в плен моряков-ионийцев и приносить их в жертву своей кровожадной богине Табити.

Ок. 513–512 гг. до н. э. персидский царь Дарий I предпринял крупный поход в Скифию. Его первоначальной целью (как уже говорилось, успешно достигнутой) было завоевание Фракии, которое значительно приблизило к нему Грецию, а заодно ускорило греко-персидские войны. Но о причинах, з_а. ставивших его двинуться дальше и перебраться за Дунай, чтобы напасть на скифов, — одновременно велев своему сатрапу в Каппадокии (Малая Азия) привести через Черное море флот ему на подмогу, — остается лишь гадать. Возможно, Дария прельщали рудники Трансильвании, и ему представлялось удобным завладеть устьем Дуная, откуда лежал прямой путь к вожделенным копям. Вполне вероятно, что ему не давало покоя и хлебное изобилие южнорусских равнин: должно быть, он подумывал и о том, не перекрыть ли грекам доступ к этой житнице. А может быть, он полагал, что скифы, их соседи и сородичи-кочевники представляют угрозу для северных — причерноморских и каспийских — границ его державы: его могли сбить с толку неверные сведения географов об этих самых границах (путавших Танаис [Дон] с Яксартом [Сыр-Дарьей]). Кроме того, Дарию, очевидно, уже трудно было унять набранное ускорение — неудержимую страсть к расширению державных владений, которая оказалась определяющей чертой его правления.

Так или иначе, Дарий двинул свои войска от Дуная и проник в глубь Украины, но так и не сумел вынудить Идиан-фирса — полководца, возглавлявшего одно из трех скифских войск, — вступить с ним в сражение. Повсюду Дарий встречал на своем пути лишь спаленную землю — и ему ничего не оставалось, как отступить. Итак, если его вторжение во Фракию принесло ощутимые плоды и в силу овладения фракийскими землями приблизило греко-персидские войны, то его неудача со Скифией, напротив, на несколько лет отдалила их.

Более того, скифы — как рассказывали (хотя не все принимали эти рассказы на веру) — замышляли мощный ответный удар и даже обратились за помощью к спартанцам, намереваясь устроить согласованное нападение на владения Дария. Скифы должны были вторгнуться в Мидию со стороны Кавказа, из-за реки Фасис, — а спартанцам тем временем следовало высадиться в Эфесе и напасть на малоазийские территории Персии. Однако Спарта воздержалась от такого союза (хотя ходили слухи, будто спартанский царь Клеомен I в ходе переговоров настолько пристрастился к скифскому обычаю пить неразбавленное вино, что лишился рассудка), и скифам пришлось довольствоваться разграблением греческого причерноморского порта Истрии (незадолго до 500 г. до н. э.) и набегом на Херсонес Фракийский (ок. 495 г. до н. э.?).