Глава 4. СЕВЕРНАЯ СИЦИЛИЯ: ЗАНКЛА И ГИМЕРА

Эвбейский город Халкида, сыгравший ведущую роль в основании торговых эмпориев в Питекуссах (ок. 775/770⁴ г. до н. э.) и Кумах (ок. 750 г. до н. э.) в Кампании (в последнем случае, эмпорий лет двадцать спустя превратился в полноценную колонию), — с той же энергией и с тем же успехом выводил поселения и на Сицилии. Собственно, хал-кидский Наксос на восточном побережье считался первой греческой колонией на этом острове (734 г. до н. э.), возникшей чуть раньше Сиракуз.

Поэтому неудивительно, что примерно в те же годы Халкида смело взялась и за колонизацию берегов несравненного в стратегическом отношении Сицилийского пролива, отделявшего остров от Италии. Именно там была основана Занкла (позднее Мессана, а ныне Мессина) — на месте прежнего поселения, восходившего к бронзовому веку (и более древней эпохе). Как позволяют установить археологические данные, город был основан в течение десятилетия между 730 и 720 гг. до н. э., — хотя при жизни следующих поколений его основание возводилось — из патриотических соображений — к еще более старинным временам и даже приписывалось мифической нимфе Пелории. В честь нее были названы Пело-рийскими горы, примыкавшие с одной стороны к здешней узкой равнине; а по другую сторону равнины тянулась длинная изогнутая коса, или песчаная гряда, носившая имя той же нимфы. Форма этой естественной отмели и дала Занкле ее название — от слова ^осук&оу, означавшего «серп» на языке сикулов, которых колонисты изгнали из родных мест.

Согласно Фукидиду⁴⁴, этими колонистами были греческие разбойники (халкидского или иного эвбейского происхождения) из Кум, к которым присоединились другие переселенцы из тех же эвбейских городов. Колонизацию возглавили Пе-риер из Кум и Кратемен из Халкиды. Сохранившиеся участки первоначальной колонии — различимые у точки, где «серп» смыкается с основной частью суши, — говорят о неожиданно крупном размахе этого поселения. На краю самой Пелорий-ской косы были обнаружены развалины храма VIII или VII века до н. э..

Кому был посвящен этот храм, неизвестно, — но монета, выпускавшаяся в городе (ее чеканка началась не раньше конца VI века до н. э.), ясно говорит о том, что здешними главными божествами были Пан и Посейдон. Монеты увековечили также местного героя и легендарного правителя — Эолова сына Феремона. Кроме того, на них изображался вооруженный бог Адран, чей культ вершиться в храме на западных склонах горы Этны (возле сикульского поселения Адран [ныне Адерно], в пределах огороженного святилища, где содержалось более тысячи собак-поводырей). Нимфа-основательница, Пелория, тоже была удостоена изображения на местных деньгах. На отмели, носившей ее имя, имелось три вулканических озера, немало способствовавшие процветанию Занклы, ибо в их водах в изобилии водилась рыба (а по их берегам летала и бегала разная дичь). Это было весьма благоприятное обстоятельство, так как город не отличался избытком территории. Главным же источником мощи и богат-ства Занклы стало его ключевое положение у самой узкой части пролива: властители города контролировали все мимоходные суда и взимали пошлины.

Занкла также основала два единственных греческих города на северном побережье Сицилии. Вначале она выслала колонистов в плодородные Милы (Милаццо; ок. 717/716 г. до н. э.), дабы восполнить таким образом собственный недостаток в пригодной для обработки земле. Затем другая группа колонистов была отряжена еще дальше на запад, где они и основали Гимеру (Имера; ок. 648 г. до н. э.). Здесь тоже имелись плодородные земли, к тому же отсюда открывались пути к торговле как с внутренними областями острова, лежавшими за долиной реки Гимерас, так и с элимийцами и финикийцами, населявшими дальний запад. Гимера превратилась в крайний греческий аванпост на севере Сицилии, — каким на юге был Селинунт (раздел 5, ниже).

Фукидид писал, что здешние места заселили халкидяне из Занклы, связанные с Милетидами — родом, изгнанным из Сиракуз, — и что здешние жители говорили на смеси дорийского и халкидского наречий, а обычаи и законы блюли халкид-ские⁴⁵. С другой стороны, Страбон называет основателями Ги-меры занклеян из Мил⁴⁶. Возможно, род Милетидов получил свое имя от Мил, где они прожили некоторое время после изгнания из Сиракуз, прежде чем переселиться в Гимеру.

Гимера же, как показали недавние раскопки, состояла из укрепленного верхнего города на холмной кромке, возвышавшейся над устьем реки Гимерас, — и из нижнего города, простиравшегося у речного рукава и бухты. Если даже традиция, приписывавшая основание Регия (города по ту сторону Сицилийского пролива, напротив) Занкле, анахронична, то, вероятно, другой занклейской колонией было небольшое греческое поселение — Матавр, или Метавр {ок. 650 г.? до н. э.), лежавший чуть выше по Тирренскому побережью; на это указывает Солин⁴⁷, хотя имеются и свидетельства того, что (как уже говорилось в разделе 2) к его основанию были причастны Локры Эпизефирийские — очевидно, столетием ранее.

Эту связь между Матавром и Занклой, видимо, подтверждает и предание, гласившее, что именно первый город был родиной поэта Стесихора, — хотя впоследствии он жил — когда не был занят странствиями (посетив Спарту, а изгнанником побывав в Аркадии) — в другой занклейской колонии, Гихересе. Вероятно, родился он в третьей четверти VII века до н. э., а умер, в преклонных летах, в середине VI века до н. э. Имя-прозвище, под которым он прославился, означало «устроитель хоров», — прежде же он носил имя Тисий.

Хотя до нашего времени сохранились лишь фрагменты Стесихоровых сочинений, в древности он пользовался широчайшей славой во всем греческом мире и считался одной из виднейших личностей, повлиявших на становление лирической поэзии. Более того, именно он «нанес» западные земли на греческую культурную карту — и отныне западные греки, перестав казаться просто захватчиками чужих просторов, осевшими по каким-то диким «медвежьим углам», заявили о своем полноправном участии — а в чем-то даже о главенстве — в великой эллинской традиции. Стесихор чтился как непререкаемый авторитет в области неохватной греческой мифологии, и многочисленным критикам было что сказать о поэте. Дионисий Галикарнасский хвалил за благородство избранные им сюжеты и обрисованные характеры; Квинтилиан тоже восхищался той dignitas — нравственным совершенством, — которой были облечены его герои и героини, и называл его преемником эпических поэтов, чьи мифы и легенды Стесихор продолжал всячески расцвечивать, перелагая героическое повествование на чарующий музыкальный язык лирических размеров⁴^. Собственно, большинство его сюжетов было заимствовано из «дополнений» к «Илиаде» и «Одиссее», известных под общим названием «эпического цикла» (или «киклических» поэм). Он и сам дополнил этот цикл, сочинив «Разрушение Трои» ????? ??????), куда вошел рассказ о деревянном коне, сооруженном Эпеем. Кроме того, он стал одним из авторов «Возвращений» (??????) — поэмы о возвращении греческих героев с Троянской войны.

В своей «Елене» Стесихор выбрал наиболее расхожую версию мифа, согласно которой героиня охотно поддалась на улещения Париса, — и описал ее отплытие в Трою. Зато в знаменитой «Палинодии», написанной вслед за тем, он отрекается от прежнего стихотворения, говоря, что сама Елена побудила его опровергнуть обман: она вовсе не была в Трое, а в том, что все верят обратному, виноват Гомер (во второй «Палинодии» Стесихор возложил вину на Гесиода). Такой попятный шаг Стесихора отражал чисто «мужской» взгляд: столь великая война не могла вспыхнуть из-за какой-то женщины, — но, возможно, им двигало и желание полнее развить тему, уже принесшую ему успех у публики.

А быть может, он надеялся унять обиду тех, кто чтил Елену как богиню: среди них были, например, граждане Спарты которым Стесихорова «Орестея», приписавшая смерть Агамемнона их городу, немало польстила. Возможно также, что это была первая попытка наполнить это событие тем трагичным нравственным значением, на которое затем сделает упор Эсхил. Наверное, стихотворение предназначалось доя исполнения на весенних празднествах — хотя ныне ведутся споры о том, действительно ли Стесихор сочинял стихи доя таких хоров, или — по одной высказанной догадке — декламировал их сам.

В «Европе» Стесихор обращается к фиванскому циклу эпических сказаний, описывая легендарное основание этого беотийского города и излагая миф об Эрифиле, неверной жене Амфиарая, которую затем умертвил их сын Алкмеон. Поэту удалось живописать трагические последствия любви с удивительной полнотой и убедительностью. И если, как сказано выше, он выступал продолжателем эпико-героической повествовательной традиции, то он вносил в эти старинные темы трепетную новизну и изобретательность, уже предвещавшие накал афинской трагедии, рожденной последующими поколениями греков.

Стесихоровы «Погребальные игры в честь Пелия» затрагивали историю об аргонавтах и обнаруживали знакомство с Черным морем, где совершалось их легендарное плавание, а также с морскими путешествиями современной поэту эпохи. Была у него и басня о коне, которого прогнал с пастбища олень: конь обратился за помощью к человеку, но потом уже не смог от него избавиться. Очевидно, за этой притчей скрывалась подоплека местных событий: говорили, что Стесихор таким образом остерегал гимерян, враждовавших с соседями-варварами, не обращаться за поддержкой к Фалариду, которому он уже пытался помешать самовластно водвориться в Акраганте (ок. 570–554/549 гг. до н. э.; примечание 64).

Поэт был наслышан и о серебряных копях в Тартессе, на юго-востоке Испании. Это явствует из некоторых строк Ге-риониды — одного из его стихотворений о Геракле, очевидно, представлявшего самый ранний подробный рассказ о мифическом посещении героем Северо-Западной Сицилии (где он совершил свой десятый подвиг, одолев чудовищного Герио-на). Возможно, внимание Стесихора к такой теме уже ознаменовало пробудившееся стремление греческих колонистов отторгнуть все здешние земли у финикийцев и карфагенян — стремление, которое в дальнейшем обернется непрестанными войнами (ср. примечание 63).

Ксенофан — философ-поэт, или чрезвычайно самобытный и придирчивый мудрец-богослов, — служит живым доводом против географического принципа, положенного в основу настоящей книги, потому что он непрестанно странствовал с места на место, из края в край (ср. Главу I, примечание 4). Диоген Лаэрций приводит слова самого Ксенофана:

Вот уже семь да еще шестьдесят годов миновало,

Как с моей думой ношусь я по элладской земле.

Отроду ж было тогда мне двадцать пять, если только

Я в состоянии еще верно об этом судить⁵⁰.

Как добавляет Диоген Лаэрций, расцвет его пришелся на шестидесятую олимпиаду (540–537 гг. до н. э.); возможно, время его жизни — 570–475 гг. до н. э. Родился он в Ионии, в Колофоне, затем был изгнан из родного города (вероятно, в пору его захвата персами, ок. 546–545 гг. до н. э.), а позднее ?жил в Занкле сицилийской, а также в Катане»⁵¹. Иными словами, хотя Ксенофан вел бродячий образ жизни, он все же проводил значительную — или большую — часть времени в этих сицилийских центрах, и поэтому его удостоил внимания сицилийский историк Тимей⁵². Ксенофан стал поэтом ионийского умственного просвещения на западе.

Одна из его элегий предписывала правила поведения во время пиршества⁵³: верно, он был почетным завсегдатаем и в домах знати, и на совместных пирах гетерий, исполняя там свои стихи. Хотя вкусы поэта отличались простотой, он был довольно привередлив, призывая к умеренности в общественных развлечениях. В то же время, он порицал общепринятые нормы воинственного поведения среди старой знати, которая, вслед за славословиями прочих поэтов, сверх всякой справедливости благоволила к борцам, возницам и кулачным бойцам. По разумению Ксенофана, полису приносят куда больше пользы подвиги не телесные, а умственные — например, его собственная мудрость.

Большая часть сохранившихся фрагментов его поэзии написана элегическими дистихами или гекзаметрами, хотя порой попадаются и ямбы. Некоторые из таких стихотворений были отнесены к силлам (cnXXoi — «насмешки») — сатирическому жанру, обретшему известность тремя столетиями позже благодаря Тимону из Флиунта в Арголиде, признававшему Ксенофана своим литературным предшественником.

Что касается богословия, Ксенофан прославился прежде всего нещадным ниспровержением (при его-то ионийских корнях!) тех картин из жизни богов, что были представлены в гомеровском эпосе, а также в поэмах Гесиода. Во-первых, заявляет он, такое изображение богов существами вероломными и порочными не может быть истинным. Во-вторых, не менее нелепо представлять себе богов в людском обличье. Он предлагает такое толкование: они представлены в антропоморфном виде лишь потому, что такими их живописуют сами люди. В связи с этим, он развивает далее свою релятивистскую точку зрения, говоря, что каждый народ наделяет божества собственными этническими чертами: так, фракийцы воображают своих богов рыжеволосыми и голубоглазыми, а эфиопы — черными и с приплюснутыми носами. И продолжает:

Если бы руки имели быки и львы или кони,

Чтоб рисовать руками, творить изваянья, как люди,

Кони тогда б на коней, а быки на быков бы похожих

Образы рисовали богов и тела их ваяли,

Точно такими, каков у каждого собственный облик⁵⁴.

Сам же Ксенофан не отрицает существования божественного начала. Только толкует он его совсем иначе, наделяя незнакомыми дотоле духовными свойствами: этот бог есть вечное и неподвижное сознание (здесь философ предвосхищает «неподвижный двигатель» Аристотеля), и «помышле-ньем ума он все потрясает»⁵⁵. Иными словами, он правит миром одною силой духа и разума. Так, мыслитель ввел понятие о божественном разумении, пронизывающем все сущее и управляющее всеми делами. По словам Ксенофана, такой бог «не похож на смертных ни обликом, ни сознаньем»⁵⁶. Правда, и сам он говорит о «богах», употребляя выражения, отдающие политеизмом⁵^. Но, быть может, это всего лишь дань поэтической условности — или уступка расхожей терминологии. Все же, представляется более вероятным, что Ксенофан мыслил в монотеистическом ключе — возможно, не без влияния персидских верований, которые проникли в Ионию еще прежде его переселения на запад.

Как бы то ни было, изощренное определение, которое Ксенофан дал божественному началу, ознаменовало шаг вперед в умственной истории Греции и, в частности, тех сицилийских полисов, где жительствовал сам мудрец. Вместе с тем это был лишь одиночный прорыв мысли, который не укладывался ни в какие мерки, ведомые той эпохе, — а потому воззрения Ксенофана неизбежно порождали множество кривотолков. Так, например, Платон (а вслед за ним и Аристо-даь) видел в нем основателя элейской философской школы следующего столетия⁵⁸, потому что, как представлялось Платону, Ксенофаново вездесущее и неподвижное божество предвосхитило неподвижную шарообразную сущность универсума, описанную Парменидом Элейским⁵. На самом же деле воззрения этих двух мыслителей были совершенно несхожи, а предания, связывавшие имя Ксенофана с Элеей — будто бы он написал поэму о ее основании, и умер там, — вероятно, были просто выдуманы из-за стремления как-то оправдать ложную молву.

Ксенофан — на которого, как уже говорилось, могли оказать влияние персидские монотеистические учения, — не чуждался и интереса к природным явлениям, ранее проявленного ионийскими мыслителями (Фалесом, Анаксимандром и Анаксименом из Милета). И в этой области — несмотря на признание некоторых наивных представлений (например, что Земля имеет безграничную длину, ширину и глубину), — он обнаружил необычайный дар научных наблюдений — в противовес отвлеченным доводам, к которым были более всего склонны многие греческие мыслители (хотя милетянам порой удавалось эту склонность преодолевать). Так, раздумывая, отчего в глубине материка местами встречаются инородные вкрапления — ракушки и останки морских существ, — Ксенофан смело отмел мифологические толкования происхождения мира, а взамен предположил, что сушу некогда покрывало море. Такой вывод натолкнул его на следующую догадку — что земля возникала постепенно, проходя череду потопов и засух.

Но, пожалуй, наиболее ярким высказыванием Ксенофана было его предостережение о неизбежной ущербности всякого человеческого знания:

Истины точной никто не узрел и никто не узнает

Из людей о богах и о всем, что я только толкую:

Если кому и удастся вполне сказать то, что сбылось,

Сам все равно не знает, во всем лишь догадка бывает…

Примем это на веру как то, что похоже на правду…

Боги отнюдь не открыли смертным всего изначально,

Но постепенно, ища, лучшее изобретают⁶¹.

Возможно, Ксенофан изначально не вкладывал в эти слова того безоговорочного скептицизма, который впоследствии был в них усмотрен. Напротив, он, по-видимому, в очередной раз стремился подчеркнуть всемогущество бога (каким сам его понимал) и указать на его полную противоположность ограниченной природе человека.

Одновременно, он делает упор на разницу между тем, чт^ человек видел воочию или установил самолично, — и тем что является лишь предметом зыбких домыслов. Ибо, как бы ни обстояло с ущербностью человеческого знания, — Ксенофан верил, что пытливое исследование мира все же способно принести добрые плоды и даровать исследователю особую прозорливость — при том, разумеется, условии, что он умеет правильно подступиться к своей задаче. И Ксенофан ощущал, что таким человеком является он сам.

Что до разного рода фантастических, ничем не подкрепленных воззрений — например, учения о перевоплощении, которое проповедовал его соотечественник-иониец Пифагор, — то Ксенофан откровенно насмехался над ними (хотя и сам не чуждался причудливых верований), рассказывая нелепые анекдоты⁶². А жрецов-орфиков (Приложение 2) он почитал лгунами.