Глава 2. ИОНИЯ: МИЛЕТ

Милет был самым южным из материковых городов Ионии и располагался неподалеку от ее границы с Карией (примечание 17). Эта «жемчужина Ионии», — как называл Милет Геродот, — в древности лежала в плодородной долине, в устье Меандра, теперь же город удален от моря на 8 км. По преданию, Милет основал герой Троянской войны Сарпедон из Милата (Маллии) на Крите (или из Ликии на южном побережье Малой Азии). Такое предание отчасти подтверждается археологическими данными: здесь было раскопано несколько слоев, соответствующих поселениям бронзового века. По-видимому, их расцвет пришелся на закатные фазы микенской эпохи, а разрушение городских стен последовало ок 1200 г. до н. э.

Милет — единственное место на ионийском побережье, упомянутое в гомеровских поэмах, причем его жителями Гомер называет карийцев²⁷. Согласно позднейшим греческим авторам, в шестом поколении после падения Трои, они уступили город ионийцам во главе с Нелеем, сыном афинского царя Кодра. Появление ионийских переселенцев в Милете — вероятно, до 1050 г. до н. э., — подтверждается данными раскопок. Среди пришельцев сохранялось традиционное деление на четыре ионийские филы, но к ним прибавились две новые филы. Вероятно, туда вошли различные представители карийского населения, ибо оно продолжало здесь жить, судя по преданию о том, что ионийцы брали себе невест среди карийцев. Вместе с тем пришельцы необычайно гордились и своим героическим прошлым: династия монархов Нелеидов возводила свой род к гомеровским героям и богам. Надо полагать, они относились весьма благосклонно к Арктину — милетскому поэту-киклику, сочинявшему проникнутые ностальгией эпические поэмы о разграблении Трои и других подобных событиях. Но в должный черед на смену монархии Нелеидов пришло правление аристократической клики.

Милет обычно считается древнейшим ионийским поселением. Самый ранний греческий город простирался здесь к северу от высокого холма Калабак-Тепе до Львиной бухты (одной из четырех естественных гаваней в окрестностях). Средоточием города был храм Афины, возле которого был обнаружен низкий овальный алтарь VIII века до н. э. (самый древний из найденных в Малой Азии). Но милетяне посматривали и в глубь страны: их владения продвинулись выше по течению Меандра еще на тридцать — пятьдесят километров, до того места, где начинались холмы. В этих смежных низинах правящая знать богатела, разводя породистых милетских овец. Их шерсть, которую помогали стричь фригийские и лидийские невольники, слыла лучшей во всем греческом мире; ее вывозили даже в самые дальние края, в частности, в Сибарис в Южной Италии.

Однако этим милетским владениям, ограниченным горными пределами, угрожали появление киммерийцев и подъем Лидийского царства (Приложение 1). К тому же они превратились в источник внутренних общественных раздоров, так как земли сосредоточивались в руках немногочисленной владетельной знати, а это вызывало недовольство тех представителей зарождающегося торгового сословия, которые были лишены собственных наделов. Выходом из этого положения стало выдающееся явление в истории Милета — а именно главенствующая роль, которую сыграл этот город в основании греческих колоний в отдаленных краях.

Областями, на которых сосредоточились эти решительные и отважные моряки и купцы, сплотившись с выходцами из других государств (так как им требовалась дополнительная сила и дополнительные средства для основания колоний), были смежные земли вокруг Пропонтиды (Мраморного моря) и Черного моря. Они стремились завладеть неистощимыми запасами хлеба, имевшегося в землях нынешней южной России, а также наладить ловлю тунца, ежегодно мигрировавшего отсюда в Средиземное море. С этой целью им предстояло миновать два северо-восточных пролива — Геллеспонт (Дарданеллы) и Боспор Фракийский (Босфор). С _ точки зрения тогдашнего мореплавания, это было весьма опасное предприятие. Но вскоре милетские моряки обнаружили, что, если плыть вдоль берега, можно попасть в зону попутных юго-восточных бризов и благоприятных водоворотов среди течений, — и что даже летом, когда преобладают северные ветры, корабль может пройти с ночным бризом, дующим в обоих проливах; затем же, когда наступает пора возвращаться, северные ветры вновь благополучно доставляют судно домой.

В этих землях, окружавших Геллеспонт, Пропонтиду и Понт Эвксинский (Черное море), милетяне основали немало колоний, общее число которых называли и тридцать, и сто. Возможно, последняя цифра была недалека от истины, коль скоро в этот перечень попадали колонии, основанные «спутниками» Милета²⁸. Иными словами, на долгое время Черное море и подступы к нему практически превратились в милетский «заповедник». В причерноморских центрах — таких, например, как Ольвия, — вероятно, златокузнецы из Милета выполняли для скифов роскошные золотые украшения (Приложение 2).

Вдобавок, несмотря на постоянное соперничество с Самосом, Милет сыграл важную роль в освоении греками Египта: во время правления Псамметиха I (ок. 664–610 гг. до н. э.) милетяне отправили в Египет тридцать кораблей, чтобы основать Милетскую крепость (ок. 650 г. до н. э., в каком-то еще не установленном месте, возле Больбитского рукава Нильской дельты), а позднее поднялись вверх по течению и помогли сокрушить узурпатора Инара. Милетянам принадлежала главная роль и в основании греческого торгового центра Навкратиса (Глава VII, раздел 4), где они построили храм Аполлона.

Возможно, на подобные смелые дерзания отваживались прежде всего безземельные граждане Милета, которым не терпелось попытать счастья на чужбине. Однако и верхушка городской знати — богатые землевладельцы — не желали от них отставать. Напротив, учредив особый правительственный совет, получивший название Аэйнавтов ((Зсегхххбтоа — «Вечных моряков»)²^, они стремились извлечь наибольшую выгоду из заморских предприятий города. Вместе с тем им удалось повсюду прославиться неподкупной, суровой честностью в тор-говьгх сделках, хотя между высшими чинами в этом совете и менее привилегированными гражданами постоянно происхо-дили усобицы, которые слишком часто выливались в жесто-кие расправы.

Милет также опекал святилище Аполлона в Дидимах, или Бранхидах, на горном плато в 16 км к югу от города. Оно находилось в ведении (сначала политическом, но затем лишь строго религиозном) жреческого рода Бранхидов, которые возводили свое происхождение к Бранху — карийскому юноше, возлюбленному Аполлона. Сохранились записи о том, что в доисторические времена здешнее прорицалище находилось у источника, посвященного местной богине. Воздвигнутый позднее храм Аполлона, где была найдена керамика VII века до н. э., пользовался огромной славой в греческом мире.

Это священное место стало одним из ценнейших достояний Фрасибула, который ок. 600 г. до н. э. установил в Милете свою самодержавную власть и превратил диктаторское правление в подлинное изящное искусство. Он завел дружбу с Периандром, тираном Коринфа. (Рассказывали, будто Фра-сибул посоветовал ему, прибегнув к притче, «сбивать самые высокие колосья», — хотя, по другой версии, он сам получил такой совет от Периандра.)³⁰

Кроме того, союзником Фрасибула был и египетский фараон Нехо II, принесший посвятительный дар в Дидимы. Но милетскому диктатору пришлось долгое время защищать свой город от другого восточного государства — Лидии. Основатель Лидийского царства Гиг раньше уже нападал на Милет, но он же невольно сослужил ему службу, сокрушив Колофон — город, соперничавший с Милетом и прежде являвшийся сильнейшей державой Ионии³¹. Ардис и Садиатт — позднейшие лидийские цари — относились к Милету не менее враждебно. Вот и теперь Фрасибулу выпало двенадцать лет кряду терпеть истребление посевов, пока Алиатт, очередной лидийский монарх, осаждал стены Милета. Но милетяне были достаточно богаты и сильны, чтобы выжить; в конце концов они заключили мир с лидийским владыкой, и в их отношениях воцарилось спокойствие.

В эту пору Милет уже вполне мог считаться могущественнейшим полисом. Вероятно, именно через него в греческие земли проник обычай чеканить деньги, так как вполне возможно, что приписываемые этому городу монеты из электра (бледного золота) с изображением льва с повернутой назад головой были древнейшими из всех греческих монет. Они выпускались со времен Фрасибула и были созданы по образцу самых ранних в мире монет, которые незадолго до этого лидийцы стали чеканить в своей столице, Сардах (Приложение 1). Очевидно, милетский весовой стандарт основывался на старом «эвбейском» медном таланте, занесенном сюда ионийцами и эолийцами в ходе переселений; 3600 новых серебряных сиклей, или сиглов (??????), составляли один талант.

Однако общественные разногласия привели к падению Фрасибулова правления, и заново вспыхнули старые усобицы, которым было суждено раздирать город на протяжении жизни двух поколений. Не считая двух рецидивов тирании при Фо-анте и Дамасеноре, враждующие лагеря возглавляли крайние политические противники: «Вечные моряки», или партия Богатства (???????), и партия Кулачного боя (?????????), или Труда. Для разрешения спора милетяне обратились к парос-цам в качестве третейских судей, и те высказались за компромисс — умеренно олигархическое правительство. Но вскоре оказалось, что это правительство не в силах противостоять лидийскому царю Крезу, фактически подчинившему себе Милет (560–546 гг. до н. э.). Однако и под властью этого монарха Милет по-прежнему пользовался привилегированным положением: Крез приносил дары в Дидимы и, возможно, даже помогал восстанавливать храм. Такое дружелюбие говорило о том, что Милет, переживавший небывалый расцвет, каким-то чудом избежал гнетущего лидийского засилья. Тем не менее он отказался заключить с Крезом официальный союз, — будто бы по совету своего славного гражданина Фалеса.

Фалес был мыслителем, которого позднее назвали первым из философов-досократиков; его же обычно чтили как основателя науки о природе (будущей «физики»). Поэтому он был причислен к «семи мудрецам». Но Фалес не оставил никаких сочинений, и если не считать обширных анекдотических материалов, о его жизни и учении мало что известно. Род его возводили к финикийцам; возможно, это говорит о том, что его предки явились из беотийских Фив, где в эпоху бронзы, по преданию, правила династия финикийца Кадма (считалось, что среди ранних переселенцев-ионийцев были и «кад-мейцы»). Однако имя Фалесова отца — Эксамий — имеет карийское происхождение. Скорее всего, у его семьи были I смешанные предки; при этом утверждали, что Фалес принадлежал к знатному греческому роду Фелидов.

Рассказывали, что он изрядно разбогател, предугадав большой урожай оливок и загодя скупив все маслодавильни в I Милете. Фалесу приписывалась и необычайная мудрость в государственных делах: передавали, что он убеждал ионийские города объединиться и учредить союзную столицу с единым булевтерием в Теосе. Но его совету не вняли, так что впоследствии ионийские полисы не сумели сплотиться и отстоять свою независимость.

Рассказ о путешествии Фалеса в Египет, даже если недостоверен, то вполне правдоподобен: ведь в этой стране ежегодные разливы Нила, оставлявшие плодоносный ил, стимулировали научные поиски, — а милетянам, как мы уже говорили, принадлежала немалая доля торговли в Навкратисе. Ряд историй, связанных с именем Фалеса, свидетельствует о его интересе к Египту. Однако предположение, будто именно он первым занес из этой страны в Грецию геометрию — всего лишь неоправданный вывод из того обстоятельства, что Фалес — самый ранний из известных нам греческих геометров. При этом утверждение о том, что именно он разработал аксиоматическую геометрию, отдает явным анахронизмом, так как его привлекали главным образом вопросы измерения (считалось, что он вычислил высоту пирамиды по ее тени).

Практические познания Фалеса в астрономии вызывали восхищение его младшего современника Ксенофана, хотя не следует доверять мнению, что Фалес предсказал солнечное затмение (в 585 г. до н. э.), — и даже если такое произошло, это была лишь удачная догадка, вероятно, основанная на вавилонских записях в Сардах. Его интерес к астрономии, как и к геометрии, объяснялся довольно приземленными нуждами — в частности, стремлением установить ориентиры для мореплавателей. Говорили также, что Фалес открыл времена года.

Что касается Фалесовой космогонии (учения о первопричинах мира), то представляется разумным принять точку зрения, изложенную Аристотелем, а именно — что Фалес считал тем, из чего все происходит (и во что все должно обратиться), воду³², видя в ней первооснову всего сущего, ибо вода пребывает повсюду и проникает во все³³. Несмотря на явную произвольность такого суждения и на его обусловленность ненаучными ближневосточными представлениями о том, будто Земля плавает по морю (подобные учения существовали, например, в Вавилонии; но, быть может, здесь сказалось влияние некоего подлинного египетского источника), — сама простота Фалесова убеждения (вопреки видимости), что в физическом мире должно быть некое связующее начало, ознаменовала отказ от чрезмерно сложных раннегреческих космогоний — например, Гесиодовой (Глава IV, раздел 4), и прорыв к новой, плодотворной эпохе в греческой мысли.

Общие понятия в ходе развития языка появляются последними, но Фалес уже разглядел их, начал задавать о них вопросы и искать разумных ответов на эти вопросы. Иными словами, при том, что его интерес носил прикладной характер, он был способен стремиться к познанию как таковому, сопрягая отвлеченные рассуждения со зрительными и умственными наблюдениями. Кроме того, утверждение Фалеса о том, что, раз первостихия воды вечна и божественна, то «все полно богов»³⁴, — отнюдь не было таким богословским и ненаучным, как казалось, ибо это утверждение открывало совершенно новый путь: оно подразумевало, что никакого различия между естественным и сверхъестественным в действительности не существует. Если следовать такому ходу мысли (развив ее чуть дальше), то можно сказать, что немифологическое, безличное толкование мира уже начало проникать в сферу возможного. А лежавший в основе этого толкования монизм впервые позволил прийти к выводу, что совокупность вещей составляет космос (??????) — упорядоченную систему, которой управляют постижимые законы.

Анаксимандр родился в Милете примерно в 610 г. до н. э. и умер после 546 г. до н. э. Таким образом, он был почти современником Фалеса, хотя традиция (быть может, верно) называла последнего его учителем. Роль Анаксимандра в основании Аполлонии Понтийской — милетской колонии в Причерноморье — отражала типичное для ионийца участие в политической жизни. В то же время он сознавал свою мудрость и, чтобы выделиться среди толпы, надевал роскошные одежды.

Как и Фалес, Анаксимандр искал первопричину всего сущего в мире. Он пришел к выводу, что эту архэ (????) — что означает не просто первооснову, но и собственно начало (возможно, Фалес этим понятием не пользовался), — лучше всего назвать ??????? — безграничным или пространственно бесконечным (а точнее, неопределенным). Это была «бездонная глубина» древних ближневосточных мыслителей (как «безначальные огни», в коих пребывал иранский бог Ахура. мазда). Несмотря на восточные отголоски, Анаксимандр, рас-суждая в подобном ключе, на самом деле продвинулся на шаг дальше Фалеса в попытке найти для мира логическое объяснение. Его апейрон явился порождением чистого рассудка, противопоставленного простому наблюдению, так как апейрон — это нечто, наблюдению не доступное. Анаксимандр I считал, что это беспредельное пронизывает весь мир и уп- К равляет им и что оно предшествовало всем иным формам К существования. Ибо оно «вечное и нестареющее» — или, за- I имствуя выражение Фалеса, божественное, сопредельное богам, — хотя в устах Анаксимандра, в связи с антибогослов- I ским характером его взглядов, облеченное в такую форму определение многим позднейшим грекам казалось безбожным.

Итак, Анаксимавдр опроверг Фалесово суждение о том, I что первоосновой сущего является вода (или любое другое I определимое вещество). Однако он соглашался, что из воды I некогда появилась земля. Такая гипотеза позволила ему при- I влечь результаты эмпирических наблюдений и создать некую I попытку теоретической биологии: поднявшись до неслыханно I смелого толкования, он заявил, что высшие формы жизни I произошли от низших. А именно, люди — вначале существа I наподобие рыб, обитавшие в воде, — сбросили чешую и I вышли на сушу, а затем освоились в этой новой для них земной среде.

Далее Анаксимандр рассуждал, что бесчисленные космосы, образующие огромную беспредельную природу, состоят из парных враждебных противоположностей: сухого и влажного, горячего и холодного. И эти враждующие порождения безграничной первоматерии, по его словам, «выплачивают друг другу правозаконное возмещение»³⁵. Согласно такому утверждению, время выступает своего рода судьей, взыскивающим долги с различных стихий мира за нанесенный ими взаимный ущерб. Так, здесь ясно обозначился сдвиг от древних представлений о безвластном и переменчивом мире к мысли о том, что над миром властвует четкий закон. Неважно, существуют боги или нет, — впервые появилась космогония, оторванная от теогонии.

Анаксимандр рассуждал, что Солнце и Луна состоят из огня и заключены в оболочку пара; они проходят под Землей, вращаясь по окружностям. Он утверждал, что Солнце есть огненное устье, или отверстие, в облаке пара, величиной равное Земле, — еще один вывод, обогнавший эпоху, ибо и в течение последующего столетия греки продолжали считать, что Солнце гораздо меньше Земли. Рассказывали также, что Анаксимандр соорудил некий механизм из колес, вращавшихся с разной скоростью, изображая движение звезд и планет. Однако неясно, вправду ли он сделал такую модель; скорее всего, он исчислил эти движения с помощью другого изобретенного им инструмента — циферблата, или гномона. Он также был первым человеком, начертившим карту мира. Его карта представляла собой схему, представлявшую поверхность Земли в виде диска в центре вселенной, стоящего на вершине колонны, свободно подвешенной в пространстве.

Это был шаг вперед по сравнению с Фалесовым представлением о плоской Земле, покоящейся на воде. Поэтому даже высказывалось мнение, что именно Анаксимандра, а не Фалеса, следует рассматривать как первого в мире настоящего философа. К тому же его сочинение О природе (ок. 550 г. до н. э., или чуть раньше; до нас дошли лишь его фрагменты), по-видимому, стало первым философским трактатом, когда-либо написанным в прозе. Оно ознаменовало освобождение от ненаучных представлений, укорененных в ионийских и гесиодовских эпических поэмах. Надо полагать, трактат Анаксимандра, посвященный новым задачам анализа и категоризации, явился первым опытом, в котором соединились научный поиск и интуитивное прозрение, оказавшиеся необычайно смелыми и преждевременными для той эпохи.

Согласно позднейшей традиции, не поддающейся проверке, Анаксимен был слушателем Анаксимандра. Так или иначе, он был моложе: родился после 600 г. до н. э. и умер в 528/525 г. до н. э. Он тоже написал прозаический философский трактат, от которого, опять-таки, сохранились лишь фрагменты.

На первый взгляд его астрономическая система кажется более отсталой, чем воззрения его старшего современника, потому что он возвращается к старинным вавилонским представлениям о том, что Луна и Солнце ночью обходят вокруг Земли, на которую давит небесный свод. Отказался он и от Анаксимандрова понятия неопределимого единого первоначала, вернувшись к Фалесову мнению о том, что такой первоосновой должен быть некий определимый вещный элемент. Но далее он расходится с Фалесом, утверждая, что такой первостихией является не вода, а воздух (&тр). А чтобы определить это невидимое дыхание, объемлющее вселенную, он связывает с ним Анаксимандрово понятие бесконечного или беспредельного.

Тем, кто упрекает Анаксимена в отсталости, возражают другие: ведь скажи он не просто «воздух», а «разреженный водородный газ» — и он оказался бы недалеко от тех взглядов, что бытуют сегодня. Однако лучше всего можно понять силу и самобытность Анаксименова учения, если обратить внимание на то, что он выбрал именно ту субстанцию, чья способность к видоизменению устанавливается опытным путем: например, при перепадах температуры и влажности. Поняв это, он провозгласил, что все перемены сводятся к «сгущению и разрежению» ³⁶: из первого рождаются ветер, облако, вода, земля и камень, а второе порождает огонь. Такая гипотеза нанесла новый ощутимый удар по мифологическим представлениям о космосе, ибо, исходя из наблюдаемых перемен, она давала разумное и естественное объяснение связи сущего с первоматерией и показывала, что можно искать толкование переменам в природе вселенной и мира, не прибегая к сверхъестественному. Но опять-таки, раз воздух бесконечен и неизмерим, его можно назвать и богом — или Богом, если угодно. Такое учение возмущало Цицерона, зато притягивало Блаженного Августина.

Согласно позднейшим греческим авторам (их свидетельствам можно с полным основанием довериться), Анаксимен даже человеческую душу, или пневму (луебца; здесь это слово встречается впервые, если не считать цитаты, вероятно, анахроничной, из Фалеса), рассматривал как часть того же воздуха. Такое воззрение легко понять, памятуя о том, что древние отождествляли воздух с дыханием, духом. Но в свете Анаксименова представления о воздухе как первооснове всего сущего, его взгляд на душу обозначил существенную связь между макрокосмом мира и вселенной — и микрокосмом отдельного человека. Собственно, его мысль могла двигаться и от микрокосма к макрокосму, так как, по-видимому, он приравнял человеческую душу к воздуху до того, как пришел к выводу, что воздух есть первоматерия вселенной.

Здесь имеется соответствие с учением Упанишад — сводом древнеиндийских прозаических и поэтических трактатов, исследующих природу божественного начала и смысл спасения. Ибо сходное учение в Упанишадах гласит, что некий вселенский ветер, или дух, есть жизнь-душа мира и в то же время — каждого человека в отдельности. То, что Анаксимену стали известны, прямо или косвенно, индийские верования, не должно вызывать особого удивления, ибо учение Упанишад во многом перекликалось с представлениями персов, говоривших на индоевропейском языке, — а об их влиянии на Анаксименова непосредственного предшественника, Анаксимандра, уже упоминалось. Приблизительно в ту же пору милетский поэт Фоки лид, продолжая и развивая общеизвестный дидактический стиль Гесиода, также уделил душе особое внимание, сделав упор на то, что человеческая добродетель есть добродетель нравственная, — и это утверждение стало важной вехой на пути к греческой нравственной философии Платона и бессчетного множества других мыслителей.

Так в Милете, впервые в истории, в центр внимания понемногу выдвинулся человек как мыслящая и чувствующая личность. И это была лишь одна из целого сонма наук, которые породила столь плодотворная пытливость ума и кипучая критика. Правда, несмотря на то, что основателями этих наук принято считать Фалеса, Анаксимандра и Анаксимена, — · настоящая пора для них еще не наступила; ибо во многом этих первых мыслителей отличала скорее любознательность, нежели ученость, и, при всех личных наблюдениях, они вынуждены были основывать свои догматичные и порой наивные заключения на скудных опытных данных. Между тем они проложили путь новому образу мышления, обозначив свою задачу: обнаружить, откуда произошел мир и из чего он состоит. Правда, их постоянные ссылки на богов и божественное начало говорят о том, что от богословского способа выражения еще нельзя было полностью отказаться. В то же время уже появились обезличенные понятия, употреблявшиеся отчасти в переносном смысле — указывавшие на вечность, бесконечность, вездесущность. Милетские мыслители настаивали на приложении постижимых разумом, непогрешимо правильных человеческих критериев ко всеобщим обстоятельствам природного существования, — и эта попытка, которую сделало возможной распространение грамоты, была названа (возможно, без преувеличения) заслугой греков, которая одна могла бы принести им славу.

Такой скачок был совершен отчасти благодаря широким контактам Милета с восточными цивилизациями. Процветание торговли и самоуверенность, порожденная этими контактами, предоставили милетянам необходимое время и досуг для того, чтобы излагать и прилюдно обсуждать свои смелые воззрения. И милетяне выводили четкий закон и порядок царящий в космосе, из сходных начал и первооснов, которые и принесли их городу такой громкий успех.

В конце VI века до н. э., или чуть позже, на новую широкую стезю греческого мышления ступил еще один милетянин — Гекатей. Он родился до 525 г. до н. э., а когда умер, неизвестно. Будучи двумя поколениями младше Анаксимена, он тоже оставил прозаические сочинения, написанные на ионийском наречии — как показывают сохранившиеся фрагменты, изящно и сильно.

Одно из двух приписываемых ему сочинений известно под разными названиями — Истории (???????, то есть «исследования»), или Генеалогии, или Героологии («перечисления героев»). В нем было уделено по-новому критическое внимание мифам и легендам, от господства которых в объяснении природного мира и вселенной уже пытались избавиться Фалес, Анаксимандр и Анаксимен. Гекатей прослеживал происхождение главных милетских семейств (включая его собственное), которые числили среди своих предков героев и богов, вплоть до мифологической эпохи, обнаруживая в этих поисках любопытную смесь легковерия и разумной критики. Первое свойство, проявившееся в нелегкой попытке разумно упорядочить мифы в своего рода псевдоисторию — не отрицая их, а лишь стараясь выстроить в хронологической последовательности, — почти не вызывает удивления: ведь едва ли у Ге-катея имелся выбор, потому что историографии в ту пору в Греции еще не существовало. Но вместе с тем о своем твердом намерении освободиться от засилья мифографов, железной хваткой вцепившихся в глубокую старину, Гекатей заявляет в самом начале: «Я пишу это так, как мне представляется истинным, ибо рассказы эллинов многоразличны и смехотворны, как мне кажется»³⁷.

Эта смелая попытка, несмотря на безнадежную методологию, прежде практически не имела себе равных. Так Гекатей стал одним из первых логографов (??????????) — повествователей, которые, используя семейные генеалогии, описывали разные земли и местные обычаи — ставя их в более широкий контекст и вводя дополнительный материал, — и таким образом наметили путь к записям-анналам и всему тому, чего в дальнейшем достигли историки в более общем и общепринятом смысле этого слова, — и первым из них — Геродот (сурово критиковавший Гекатея)³⁸. И было вполне предсказуемо, что подобные «протоисторики» вначале окажутся ионийцами, потому что сама история явилась порождением и продолжением гомеровского ионийского эпоса.

Гекатей был не только провозвестником историографии, но и первым географом. К географии он обратился даже раньше Генеалогий, в своем Землеописании. От этого сочинения сохранилось около трехсот фрагментов, которые можно ему приписать (несмотря на сомнения, выражавшиеся как в новое время, так и в античности). Эти «путевые заметки» давали обзор стран и народов — сначала Европы, затем Азии (куда попала и Африка), с которыми путешественник может познакомиться, обходя побережья Средиземного и Черного морей; другие описания затрагивают и глубинные земли, доходя до Скифии и Индии. Унаследовав Анаксимандров интерес к таким всеохватным темам, он переиначил и улучшил карту своего предшественника (хотя и у него мир все еще делился на схематичные сегменты), а благодаря собственным путешествиям пополнил ее многочисленными замечаниями относительно местных нравов и обычаев, растительного и животного мира — причем уже не ради удобства мореплавателей, а просто в порядке дополнительных сведений. Хотя позднейшие авторитеты находили Гекатея излишне доверчивым, он, по-видимому, явился первым писателем, который увлекся топографией и преданиями различных городов греческого мира, и тем самым положил начало связному изучению человеческого общества.

После того как Креза победил Кир II Персидский (546 г. до н. э.), Милет оказался под властью персов. Сатрап Гарпаг благосклонно относился к городу, вновь навязывая местный диктаторский режим; а после того как в 517 г. до н. э. персы подавили мятеж самосцев (давних соперников Милета), его гражданам зажилось еще лучше. Их правитель, или «тиран», Гистией (наряду с прочими ионийскими аристократами) оказал персам помощь во время скифского похода (ок. 513–512 гг. до н. э.), за что его впоследствии наградили Миркин-ской крепостью, стоявшей у прибрежной дороги в восточной Фракии, возле устья Стримона, и сохранявшей контроль над рудниками в глубине страны.

Тем не менее Дарий усомнился в верности Гистиея и призвал его в Сузы. Там Гистией, пока его держали «почетным узником», стал замышлять Ионийское восстание. Другим заговорщиком был его зять Аристагор, наследовавший ему в Милете, но теперь попавший в беду. Отчасти это объяснялось прекращением милетской торговли шерстью в Сибарисе: в 510 г. до н. э. этот город был разрушен. К тому же совсем недавно Аристагор утратил благосклонность персидских властителей, поддержав поход на Наксос, оказавшийся безуспешным. И вот, чтобы порвать с Персией, он сложил с себя диктаторские полномочия в Милете, а взамен учредил сравнительно демократический порядок (исономию): таким шагом Аристагор надеялся завоевать народную поддержку. Затем он отправился за море, чтобы в Балканской Греции заручиться помощью для восстания, которое затевали они с Гистиеем. Отклик оказался не очень живым. Спарта вовсе отказалась помогать; Афины выслали двадцать кораблей — «начало всех бед для эллинов и варваров», как их назвал Геродот³⁹; еще пять предоставила Эретрия.

Достигнув Малой Азии, союзные войска высадились на берег, продвинулись вглубь и внезапно напали на столицу персидской провинции, Сарды. После этого мятеж перекинулся и дальше, хотя афиняне удалились. Мнение Геродота о том, что вину за все восстание следует возложить на тщеславное самолюбие двух милетских вождей, не совсем верно. Его главными причинами послужили скорее хозяйственный упадок в Ионии, недовольство местными диктаторами и вербовка, которой требовала Персия. Как бы то ни было, ионийцы, проявив характерную греческую неспособность достичь должного единства, понесли ряд поражений, а Аристагор был убит, сражаясь с фракийцами близ Миркина. На завершающей стадии военных операций персидский флот, набранный из Финикии, с Кипра и из Египта, направил против Милета все силы, и в битве при Ладе (495 г. до н. э.), у побережья, одержал громкую победу, которой способствовало и бегство кораблей, одолженных мятежникам Самосом, извечным врагом милетян. На следующий год и сам Милет попал в руки персов; город подвергся разграблению, жители были перебиты, а уцелевшие — высланы. Дидимский храм был сожжен дотла.

Это эпохальное разрушение крупнейшего греческого города ознаменовало начавшийся закат политической власти в Ионии. Оно вызвало глубокое потрясение и в Афинах; там драматурга Фриниха оштрафовали за то, что он сочинил трагедию "Взятие Милета", затронувшую столь болезненную тему. Но, что оказалось важнее всего для ближайшего будущего, — это то, что участие Афин и Эретрии в восстании предоставило персам возможность нанести ответный удар. Греко-персидские войны были уже не за горами.