Глава 4. ФИВЫ И БЕОТИЙСКИЙ СОЮЗ (ГЕСИОД)

На востоке Беотия соседствовала с Эвбеей (через пролив), на юго-востоке граничила с Аттикой, а на юге простиралась до Коринфского залива, — и служила, по выражению Плутарха, «орхестрой войны»²¹, занимая стратегически выгодное положение между двумя главными областями Балканской Греции. Сердцевину беотийских земель составляли довольно плодородные равнины, принадлежавшие Фивам и их извечному (хотя позднее отодвинутому в тень) сопернику Орхоме-ну, главному городу в долине Кефиса. Равнины эти приносили прекрасный урожай зерна и маслин; здесь же разводили лошадей. Каталог ахейских кораблей в Илиаде перечисляет небывалое количество ратей — не менее чем из тридцати одного поселения — в Беотии²² (где, быть может, он и был первоначально сложен).

Такая важность этого края в доисторические времена подтверждается хотя бы обилием мифов, связанных с ней. Многие мифы сосредоточены вокруг Орхомена; они повествуют о том, как его жители осушили озеро Копаиду, как они обложили данью самих фиванцев, как городские сооружения возводили легендарные Трофоний и Агамед из Лебадии — зодчие, построившие храм Аполлона в Дельфах (раздел 2, выше; ср. также ниже, примечание 35). Однако сохранившийся свод преданий, касающихся Орхомена, не идет ни в какое сравнение с целым кладезем сказаний о Фивах.

На месте, где прежде обитал народ эктинов с царем Оги-гом, Фивы были заложены, по преданию, или Зевсовым сыном Амфионом, или Кадмом (возможно, отголосок крито-минойской легенды), который явился из Тира в Финикии (считалось, что фиванский храм Деметры Тесмофоры был некогда его дворцом). Кадм посеял змеиные или драконьи зубы, из которых выросли вооруженные воины — спарты (отохртЫ, «посеянные»). Эти спарты, как гласит предание, и стали родоначальниками фиванской знати. Фивы также спорили с Аргосом и Тиринфом за право зваться родиной Геракла. Наконец, вокруг этого города сложился величественный цикл сказаний о роде Эдипа, приняв форму эпической поэмы (ныне утраченной) под названием Эдипедия, которую приписывали Кинефону Спартанскому. Сюжетом других не сохранившихся эпических сочинений, чье авторство неизвестно (во всяком случае, это был не Гомер, как часто предполагали), — Фи-ваиды и Эпигонов, — стали походы «семерых против Фив» и их сыновей, возглавленные Адрастом Аргосским.

Фивы лежали у южной оконечности своей равнины. Фиванский акрополь — Кадмея — располагался на продолговатом плато в 1600 метров длиной и в четыреста шириной. Отсюда вел спуск к каменистым руслам рек Дирки и Йемена и открывался вид на город внизу. В минойскую и микенскую (позднебронзовую) эпохи Кадмея была царской дворцовой крепостью и могла потягаться мощью с самими Микенами (как заставляют предположить недавние раскопки). Своим богатством она была обязана местному сельскому хозяйству и выгодному расположению на пересечении путей, соединявших Среднюю Грецию с Коринфским заливом и Аттикой.

Однако эта фиванская твердыня, как свидетельствуют археологические данные (подтверждая сюжет Эпигонов), ок. 1270 г. до н. э. была разграблена, сожжена и заброшена. Гомеровский каталог ахейских кораблей, при всем его внимании к Беотии, не называет Фив, упоминая лишь Гипофивы — «поселение ниже Фив». Считалось, что именно в эту смутную пору, точнее, шестьдесят лет спустя после гибели Трои, и пришли сюда беотяне из Арны в Фессалии²³. По-видимому, они являли собой сложный культурный (а также, несомненно, этнический) сплав, который по обретении ими новой родины стал еще богаче благодаря бракам с коренными жителями. В итоге таковых смешений беотийское наречие в иных краях обнаруживало родство с аркадским (додорийским) диалектом, хотя более тесно оно было связано с фессалийским и эолийским диалектами, в то же время неся в себе некоторые западно-греческие (дорийские?) языковые вкрапления.

После этого притока беотян Фивы постепенно ожили (ап-сидальный фундамент местного храма Аполлона Исмения, возможно, относится к началу IX века до н. э.²⁴) и превратились в полис, хотя еще не настолько окрепли, чтобы подчинять себе окрестные города. К VIII веку до н. э. по соседству появится более десятка других независимых поселений, в том числе Орхомен, Коронея, Галиарт, Акрефия, Пла-тея, Танагра, Ороп и Феспии.

Последний из поименованных городов, располагавшийся у восточного подножья горы Геликон, был главным центром южной Беотии. Ему принадлежали две гавани на берегу Коринфского залива — Креуса и Сифы, — а также долина Муз на Геликоне и Аскра — городок или селение, находившееся, вероятно, поблизости от современной деревушки Панайя на геликонском склоне Аскра-Пиргос. Это скромное поселение — по преданию, основанное Эохом (сыном Посейдона и Аскры) и сыновьями Алоея — гигантами Отом и Эфиальтом (взгромоздившими Пелион на Оссу и первыми принесшими жертвы геликонским Музам), — впоследствии затмило своей славой все прочие беотийские города, потому что именно там, по его собственному свидетельству, родился поэт Гесиод.

Вероятно, Гесиод сложил свои поэмы — Труды и дни и Теогонию незадолго до 700 г. до н. э.²³ Часто велись споры — раньше или позже обрели они свою историческую форму, чем Гомеровы Илиада и Одиссея. В целом хронологическое первенство принято оставлять за гомеровским эпосом, но главным образом на тех основаниях, что описанные там общественные формы представляются более древними, нежели те, что представлены у Гесиода. Однако подобный критерий едва ли можно счесть здравым: не говоря ух о том, что между гесиодовской Беотией и гомеровской Ионией пролегала бездна различий, — общественное устройство, обрисованное в Илиаде и Одиссее, вероятно, отражало положение дел, давным-давно канувшее в прошлое ко времени создания или завершения самих этих поэм, — да и в любом случае, слишком многое здесь было скорее вымыслом, нежели действительностью (Глава V, раздел 1). Таким образом, по-прежнему неясно, какая же из этих поэтических пар — гомеровская или гесиодовская — предшествовала другой.

Гесиод сообщает, что его отца — купца из Кимы в Эолиде (северо-запад Малой Азии) — бедность вынудила перебраться в Аскру. Там и родился его сын, а потом возделывал неподатливую землю на всхолмьях, отзываясь об этой местности (не вполне справедливо) как о «деревне нерадостной… Тягостной летом, зимою плохой, никогда не приятной»²⁶. После смерти отца раздел имущества между Гесиодом и его братом Персом (обстоятельство, в иных местах приводившее к переселению и колонизации) стал причиной длительных препирательств между обоими. Гесиод рассказывает о своем участии в поэтическом состязании в Халкиде (на Эвбее), на похоронах Амфидаманта, где он получил награду за исполненный гимн²⁷. О его смерти говорили разное: например, что он был убит в Энеоне, в Озольской Локриде²⁸. Могилу его показывали в Орхомене²⁹.

Поэмы Гесиода делают его родоначальником и главным представителем другой — негомеровской — крупной эпической традиции, которая зародилась не в Ионии, но в Балканской Греции. Но так как эпический язык связан с самим жанром сильнее, нежели с местом происхождения автора, его гекзаметрам присущ смешанный диалект, в целом напоминающий гомеровский, хотя и с вкраплениями отдельных «беотизмов». Коль скоро Гесиод (как и Гомер) жил в эпоху, когда письменность только-только входила в обычай, — то можно предположить, что, пользуясь стилем устной речи, он или сам записывал поэмы, или, что более вероятно, диктовал их писцам, тем самым как бы объединяя прошлое с будущим.

Невзирая на стилистические огрехи, его стих звучит порой поразительно величаво и мощно, а яркие описания отражают личностные качества поэта: здесь впервые в истории западной литературы человек говорит о самом себе — и своими собственными словами.

Труды и дни начинаются с обращения к Музам с просьбой восславить Зевса; затем следует примирительное увещевание к брату Персу, где говорится, что соревнование — благое дело, а вражда — дурное. Такова воля Зевса, или богов, что человек должен нелегким трудом добывать себе пропитание. Все беды приключились с человеком из-за любопытства Пандоры, первой женщины. Желая покарать людей за то, что они приняли дар Прометея — огонь, похищенный с небес, Зевс решил создать Пандору — лживое подобие богини, чья пагубная суть пряталась за соблазнительным внешним обличьем.

Аргоубийца ж, вожатай, вложил после этого в грудь ей

Льстивые речи, обманы и лживую, хитрую душу.

…хлебоядным мужам на погибель³⁰.

Став женой Эпиметея, Прометеева брата, она вопреки запрету открыла сосуд, где хранились все невзгоды, — надо полагать, это метафора для плотского акта; но далее эта метафора меняется: когда крышка захлопывается, на дне сосуда остается только Надежда.

Гесиод перелагал здесь древнейшие бранные и суеверные народные басни о женщинах, косвенно заимствованные из Египта. Подобные истории рассказывали о различных напастях и ловушках, чинимых женским родом — ловким, хитрым и коварным, но вместе с тем совершенно необходимым мужскому роду. Сделав такой упор на эту тему, Гесиод немало способствовал зарождению и распространению женоненавистнических настроений, занявших весьма прочное место в греческой психологии и истории. Жена — это трутень, подтачивающий жизнь мужа — причем не только в половом отношении, но и в бытовом (потому что со всеми ее домашними заботами вполне бы справился и раб), а иного проку от нее нет. Поэтому ее проникновение в мир смертных означает всю двойственную природу человеческого существования, которым боги управляют с помощью хитрости, перемешивая блага с бедами. Подобно ветхозаветной Книге Иова, миф о Пандоре трактует классическую проблему зла, пытаясь объяснить, отчего людям выпадает столько страданий в мире, подвластном, как предполагается, благосклонному Зевсу. Только здесь объяснение дается совсем иное: оказывается, во всем повинна женщина.

Далее поэма рисует картину пяти «родов» человечества: золотого, серебряного, медного, героического (греческое вкрапление в древневосточный перечень «поколений») и железною веков. Последний род людей жесток и становится все хуже. Сила обернулась Правом: ястреб, поймав соловья, говорит ему: «Что ты, несчастный, пищишь? Ведь намного тебя я сильнее!»³¹ Но, пусть ныне и возобладали столь хищнические нравы, — следует себя вести добропорядочно, ибо небеса в конце концов ниспосылают праведным процветание, а злодеям — пагубу. Зевсу видно все — и воочию, и через избранных блюстителей. Одна такая блюстительница — Справедливость, или Дике (????), которая всякий раз, как ее ущемляют, доносит о такой обиде Зевсу; ибо он, хотя птицам и зверям дозволено истреблять и пожирать друг друга, людям положил за должное справедливое обхождение.

Затем Труды и дни живописуют различные подробности крестьянского года. Поэт описывает его стадии, дает советы относительно семейных дел, брачного возраста, денежных вопросов и хороших манер. Такие назидания роднят поэму с традиционными ближневосточными жанрами «книг премудрости» и «сельских календарей». Однако в греческой литературе подобных сочинений еще не было. Хотя Гесиод временами прибегает к народным сказаниям для того, чтобы поведать о присутствии богов, которое повсюду ему явственно чудилось, — он уже пролагает новую стезю, ища свой главный предмет за пределами мифологического поля. Кроме того, он призывает своих слушателей внять не гомеровской «славе мужей», а своего рода «благовествованию труда», проповедующему трезвость, честность и бережливость. Ибо Гесиод сам был плоть от плоти того мира, где жизнь была тяжка и мучительна и где, как ему казалось, господствует вырождение человеческого духа. Он оплакивает бедствия своего века, в котором творят неправый суд «дароядные люди»³² — аристократишки, уже впавшие в ничтожество в этот переходный период, когда исторический полис еще не сложился окончательно. Гесиод наблюдал за этим с двойственной точки зрения независимого земледельца-рабовладельца, многострадального стародума, который ненавидит существующее положение дел и рвется выразить свой угрюмый и сварливый протест одиночки против неправедности властителей и общества в целом.

Теогония, если не считать повторных нападок на женщин, — сочинение совсем иного рода. Снова Гесиод, подобно Гомеру и многочисленным поэтам позднейших эпох, избирает для зачина обращение к Музам. Обычно такие призывы-инвокации служат олицетворением той горячей творческой волны, что накатывает на поэта и заполняет все его существо. Но геси-одовская инвокация облечена в удивительно теплые, личные тона. Содержится здесь и нечто вроде «литературного манифеста» — самого раннего из всех, дошедших до нас. Гесиод заявляет, что в поэзии помимо художественного вымысла есть и правда, и что его долг — именно в том, чтобы рассказывать эту правду без утайки³³. И его собственные старания «рассказывать правду» стяжали ему непререкаемое первенство в любом перечне сочинителей дидактической (назидательной) поэзии, которая в древности расматривалась как одна из разновидностей эпоса — только повествующая не о войне.

Итак, чтобы обратиться к правдивому повествованию о событиях, поэт облекает Теогонию в мифологическую форму. Он берется объяснить божественное сотворение и устройство всего мира и земли. Поэма являет собой весьма раннюю попытку свести воедино огромное количество мифологического материала, претворив его в некую целостную картину, которая, при всей донаучности, уже в силу самого своего замаха стоит на полпути между пестрой бессвязностью древних мифов и последующими рациональными толкованиями. Впервые поэт-«мирянин» возлагает на себя «жреческую» обязанность — пересказать мифы, — причем с новой целью. Умственное развитие греков вступило в новую стадию, и рождение греческой космологической философии было уже не за горами (Глава V, раздел 2).

Вместе с тем различные мифы, предания и генеалогии, к которым прибегает с этой целью поэт, в большинстве случаев уходят корнями в глубь веков. Так, весь рассказ о сотворении мира, повествующий о том, как одно верховное божество (Крон) сменилось другим (Зевсом), — обнаруживает родство с Эпосом о Кумарби и Песнью об Умикумми. Эти поэмы хурритского происхождения перешли к хеттам и были распространены в государствах Северной Сирии, где преобладали хеттские традиции. Кроме того, в несколько меньшей степени слышны у Гесиода и отголоски вавилонского эпоса Энума Элиш (Приложение 1). Какими прямыми или косвенными путями могли эти восточные влияния дойти до поэта — неясно.

Гесиод пространно повествует о том, как Зевс силой добывал себе верховную власть и сколь сокрушительно обру. шивался он на мятежных гигантов, затевавших против него козни. (Заметим в скобках, что Потерянный рай Мильтона во. брал в себя немало подробностей из Теогонии.) Таково было продвижение к олимпийской гармонии, где первооснову мира составляет порядок, налагаемый Зевсом, — так что, невзирая на всяческие случайные жестокости и препоны, справедливость (????) может и в конце концов должна возобладать. Так, в этом намеренном восстании против устарелых эпических ценностей ???? вытеснила прежнюю ???? («честь») в качестве срединной общинной доблести.

И та, и другая — всего лишь отвлеченные политические понятия, но тот упор, что Гесиод делает на справедливость, ? говорит о зарождении новой стадии гражданского сознания, I всплеск которого вскоре приведет во многих городах к деятельности законодателей.

Другое крупное достижение беотийцев на этом раннем этапе коренилось в политической области: они заняли видную роль I в развитии союзных соглашений — роль, которую лишь с I ропотом признали позднейшие враждебные писатели, особенно афинские.

В Беотии слишком многое препятствовало сплочению, так как на ее территории обычная греческая тяга к разобщению усугублялась еще и застарелым соперничеством между городами, которые находились между собой в чересчур близком | соседстве.

Но на другой чаше весов оказалась необходимость межполисного беотийского содружества, которое могло бы противостоять Фессалии и Афинам, и потому имела смысл известная хозяйственная сплоченность внутри области. И в должный черед представители разных городов стали регулярно собираться на религиозные Панбеотийские празднества в святилище Афины Итонии в Коронее. Строго говоря, имеющиеся у нас данные об их проведении относятся лишь ко времени начиная с 300 г. до н. э., но сами торжества, скорее всего, зародились несколькими веками ранее.

Это кажется тем более вероятным, что уже ок. 550 г. до н. э. о развитии этого политического содружества свидетельствовала чеканка единой союзной монеты³⁴. Ибо начиная с этого времени монеты ряда беотийских городов обретают общую символику, а именно — знаменитый щит, характерный для этой области, — круглой или овальной формы, с полукруглыми выемками по обеим сторонам. На самых ранних таких монетах выбиты инициалы Танагры и Галиарта, а несколько более поздний чекан, уже безо всяких букв, происходит из Фив. На второй серии монет, выпускавшейся с конца века, были добавлены инициалы Фив и других беотийских городов. Орхомен же, гордившийся собственным богатством³⁵, чеканил монету с другим рисунком: это свидетельствует о том, что он не принадлежал к союзу (к тому же Орхомен даже одержал военную победу над входившей в союз Коронеей)³⁶, Такая «холодность» Орхомена легко объяснима: ведь само отсутствие начальных букв топонима на упомянутых выше союзных монетах, чеканившихся в Фивах, явно указывало на неравноправие городов внутри союза, так как подобным «красноречивым» умолчанием Фивы провозглашали собственное верховенство.

В Фивах правил узкий круг аристократов, причем правил по своему произволу (хотя «тесмотет» Филолай, явившийся сюда из Коринфа, вероятно, еще в раннюю эпоху помог учредить ряд законов и правил)³⁷. Нельзя сказать, в какой степени и с какого периода преимущества происхождения стали уступать место преимуществам богатства, — хотя в свой черед богачи обрели здесь изрядное влияние. В основном богатство наживали разведением и продажей свиней, которыми область весьма славилась.

Отношения фиванских олигархов с афинскими Писистра-тидами (как и с их предшественниками) были дружественными³⁸ до тех пор, пока ок. 519 г. до н. э. не разгорелся спор из-за Платей — небольшого полиса, располагавшегося между горой Кифероном и рекой Асопом, возле границы Беотии с Аттикой. Платей, понуждаемые Фивами вступить в Беотийский союз, обратились к спартанцам; но те лишь посоветовали платейским вождям искать помощи у Афин. Афинское правительство откликнулось на просьбу, и вскоре между Фивами и Афинами разразилась война (именно на это и рассчитывала Спарта). Афиняне одержали победу и снабдили Платей дополнительными землями за счет беотийских владений. Но этим Афины нажили себе врага в лице Фив, и те выступили против них с ответным ударом в 507–506 гг. до н. э., примкнув к Спарте и Халкиде, но столь же безуспешно.

Пусть это нисколько не следует из Гесиода (да может быть, на селе многое и впрямь обстояло иначе), общественная жизнь беотян была настолько пронизана гомосексуальными отношениями, что это удивляло даже других греков. Ибо из Ксенофонта и Платона явствует, что в Беотии плотская близость между влюбленным и возлюбленным не только не порицалась — как в большинстве прочих областей, — но даже почиталась делом весьма похвальным: как уже указывалось во Введении, Платон сообщал, что так же дело обстоит и в Элиде, «да и везде, где нет привычки к мудреной речи»³⁹.

Но что до неспособности к мудреным речам, то край, породивший Гесиода, едва ли был таким уж культурно отсталым «медвежьим углом», каким любили воображать его враги-афиняне. Помимо поэм Гесиода, в Беотии же, вероятно, был сложен и гомеровский Гимн к Гермесу, относящийся к концу VI века до н. э… Кроме того, миф об Амфионе — легендарном основателе Фив, любимце Муз, — который околдовывал звуками своей лиры даже камни, говорит о том, что здесь были сильны музыкальные традиции. Из камышей с Копа-идского озера беотяне делали авлосы (ооХо1, которые звучали наподобие кларнета или гобоя), и местная школа авлетики — игры на этом инструменте — прославилась весьма широко, как и здешние учителя и изобретатели. Не чуждались в Беотии и искусства ваяния. Птойон — святилище Аполлона Птойского в 19 км к северу от Фив — был знаменит своими архаическими куросами и корами; бронзовая пластика беотийских мастеров тоже заслуживала внимания.