Альтернатива Димитрова

Альтернатива Димитрова

В послевоенном Советском Союзе не возникало никакой альтернативы сталинизму. Однако нечто в этом роде все же обрисовывалось в рамках коммунистического движения; в частности, признаки этого наблюдались в восточноевропейских странах: здесь существовало глубоко укоренившееся представление о возможности различных путей к социализму. Это не означало, что коммунистические руководители этих стран были антисталинистами. Напротив, они являлись искренними последователями Сталина в не меньшей степени, чем те большевистские лидеры, которые вместе со Сталиным боролись за реализацию первого пятилетнего плана, осуществляли коллективизацию и только значительно позже пришли к выводу о необходимости изменений (в 1937–1938 гг. Сталин подавил их сопротивление)[1]. Как те, так и другие пришли к выводу, что при оценке реальной действительности, с которой они сталкивались и в условиях которой им приходилось работать, они должны исходить из собственных идей и сами нести ответственность за свои решения, но в рамках сталинской системы для такого подхода не было места; в случае с восточноевропейскими странами речь шла о их внутренней национальной специфике, имевшихся собственных проблемах, собственных надеждах, о наследии их трудного исторического прошлого.

Для того чтобы раскрыть весь ход выработки этой альтернативы, необходимо вновь обратиться к тому периоду, когда проводилось совещание, созванное для создания Коминформа. Хотя уже там были сделаны первые шаги к унификации систем, Гомулка, например, продолжал еще говорить о «польском пути» к социализму, а болгары утверждали, что у них в стране будет создана «народная республика», а не «советская республика»[2]. Особенно заметные различия наблюдались при решении аграрного вопроса, и это неудивительно, так как делегаты в большинстве своем представляли страны по преимуществу аграрные. Намерения болгар или югославов, высказанные на совещании, напоминали в большей степени предложения, когда-то высказанные Бухариным или содержавшиеся в последних работах Ленина, и не то, что делалось на практике Сталиным. Венгерский деятель Реваи просто сказал, что разговоры о создании в Венгрии колхозов — дело «провокаторов и подстрекателей»[3]. Такие заявления показывали, что по данному фундаментальному вопросу развития все партии ищут свои, отличные от СССР, решения, а вопрос аграрный, крестьянский, несомненно, имел ключевое значение во всей истории возникновении сталинизма; он и в послевоенном советском обществе сохранял свою прежнюю чрезвычайную остроту.

Еще одна проблема осталась нерешенной после первого совещания /342/ Коминформа. Она отделила демаркационной линией демократический лагерь, примыкающий непосредственно к СССР, от всей остальной Европы. Но самому этому «лагерю» не была придана какая-либо определенная организационная структура вне соглашения об Информационном бюро, заключенного между девятью партиями, не было сделано ничего сравнимого с тем, что американцы создали в Западной Европе сначала в форме «плана Маршалла», а затем в рамках Атлантического пакта. Конечно, существовала сеть двусторонних договоров, заключенных еще в период войны или сразу после нее между теми странами, которые входили в антифашистскую коалицию. Но вне ее оставались страны, потерпевшие поражение, — Болгария, Румыния, Венгрия, а ведь в Коминформе их компартии участвовали на тех же правах, что и все остальные.

Югославы первыми решились вскоре после конференции в Шкларска Пореба поставить подпись под аналогичными договорами с побежденными странами. Тито принял Димитрова в Бледе и затем лично отправился в Будапешт и Бухарест, где ему была устроена великолепная встреча[I]. Белград предлагал также Албании войти в состав югославской федерации; между этими странами существовали тесные связи в период общей партизанской борьбы[4]. В этих проявлениях собственной инициативы, не свободных от желания установить свою гегемонию, находило отражение не только то, что югославы имели большой престиж среди стран Восточной Европы, который был ими завоеван в период войны, но также и то, что югославам отводилось почетное первое место вслед за Советским Союзом в деле создания Коминформа. Однако влиятельность югославов вызывала подозрительность у Сталина, который начал и сам обдумывать вопрос о том, какую структуру создать внутри лагеря под руководством СССР, хотя он и испытывал при этом определенные колебания[5]. В конце 1947 г. он задал вопрос венгерскому деятелю Ракоши, что он думает о Тито и о Югославии, где тот только что побывал; получив от собеседника исполненный восхищения ответ, Сталин встретил это проявление энтузиазма холодным молчанием[6].

Часто задается вопрос: в чем заключаются глубинные причины конфликта между Москвой и Белградом, превратившегося в жестокую вражду? Истоки ее можно найти еще в первых расхождениях, которые проявились в годы войны и сразу после нее. Но схожие разногласия имелись у Советского Союза не только с югославами. Эти трения не мешали сторонам тесно сотрудничать на международной арене и выступать союзниками в период организации Коминформа. Как не помешали этому и столкновения по поводу действий советских советников, посланных в Белград, или по вопросу о создании «акционерных компаний со смешанным капиталом», которые были /343/ предназначены для быстрейшей разработки некоторых видов ресурсов страны. Эти проблемы не представляли собой чего-то особенного, присущего исключительно взаимоотношениям этих двух правительств: они существовали и при установлении контактов с другими странами Восточной Европы. Кроме того, хотя югославы и ощущали в предложениях Москвы стремление нарушить их экономическую независимость, но все эти разногласия удавалось улаживать[7]. Руководители Белграда испытывали неприязнь (естественную для тех, кто сам только что совершил революцию) к тому в реальной действительности СССР, что так далеко увело его от идей 1917 г.[8] Но даже и это не мешало тесному сотрудничеству между двумя партиями. Хотя зародыш возможного кризиса во взаимоотношениях зрел, необходимо было, чтобы в период между созданием Коминформа осенью 1947 г. и февралем 1948 г. произошло нечто существенное, для того чтобы кризис действительно разразился.

Для проведения точного анализа нам не хватает многих документов. Однако нам точно известно об одном событии, которое наверняка сыграло роль искры, вызвавшей взрыв (были, вероятно, и другие важные моменты, в наши дни еще неизвестные, о них, может быть, мы узнаем, когда станут в будущем доступны архивные материалы). Это событие — знаменитая пресс-конференция Димитрова, где речь не шла специально о Югославии. Болгарский руководитель находился в тот момент в Бухаресте; его там принимали торжественно и триумфально. Он прибыл в Румынию, чтобы в свою очередь подписать договор между двумя странами. На обратном пути Димитров говорил с журналистами. О соглашении, только что заключенном между румынами и болгарами, он говорил как о подлинном союзе. Вопрос о создании федерации между восточноевропейскими странами он назвал «несвоевременным», но тут же поспешил добавить:

«Когда вопрос созреет, а это, безусловно, будет, наши народы, страны народной демократии — Румыния, Болгария, Югославия, Албания, Чехословакия, Польша, Венгрия и Греция (заметьте, и Греция!) — решат его. Им надлежит решить, что это будет — федерация или конфедерация, когда и как она будет создана. Можно сказать, что то, что делают сейчас наши народы, в значительной мере облегчает разрешение этого вопроса в будущем».

Затем он пошел и дальше. Сказал, что необходимо наладить тесное экономическое сотрудничество между этими странами, провести координацию их планов развития, осуществить между ними торговую кооперацию на интернациональном уровне, создать также таможенную унию.

«Это очень сложный вопрос, — развивал свою мысль Димитров. — Но такая таможенная уния необходима для развития наших стран. Поэтому мы сознательно и смело будем готовиться к созданию этой таможенной унии с союзными странами, и она будет осуществлена».

Таким образом, Димитров изложил свою собственную программу создания структуры Восточной Европы и в завершение, как бы подчеркивая всю важность сказанного, добавил несколько печальных /344/ фраз: он сказал, что мужество — основное достоинство отдельного человека и народа, и закончил, подчеркнув, что говорит с той же «откровенностью», с какой боролся с нацистами в 1933 г. во время процесса в Лейпциге[9].

Димитров имел за своими плечами огромный политический опыт; он не мог не понимать, что выступает с инициативой колоссальной важности и столь же рискованной. Лучше кого-либо другого он понимал, сколь проблематична реализация его проекта федерации, видел, как различны народы, которые в ней предполагалось объединить. Такая идея уже была в старой программе Коминтерна, но касалась она лишь Балканского полуострова[10]. Возрождена она была в конце войны и обсуждалась и болгарами, и югославами, но реализация ее застряла на мели разногласий и противоречивых концепций: первые предлагали заключить союз на равных между двумя странами, вторые считали, что Болгария должна стать одной из республик югославской федерации на тех же условиях, что Сербия и Черногория, а в будущем и Албания[11]. Весьма туманной была также перспектива конфедерации между Польшей и Чехословакией. На совещании Коминформа, которое только что закончилось, никто ни слова не сказал о подобных предложениях, Димитров не закрывал глаза на то, сколь «несвоевременными» были условия для такой федерации. И все же он выдвинул свою идею, предложив участвовать в ее реализации всем восточноевропейским странам в равной степени, исключая СССР, к тому же добавил к своему проекту и программу тесной экономической интеграции. Это была совершенно новая концепция, высказанная без предварительных консультаций, во всяком случае с советскими руководителями[12]. Димитров был уже болен, но он бросил на чашу весов весь свой авторитет, чтобы склонить эту чашу в пользу своего плана. Хотя очень часто утверждают обратное, но политический вес этого деятеля среди компартий был не меньшим, чем у Тито. Он стоял во главе Коминтерна в течение всего десятилетия антифашистской борьбы. В его поступке было что-то драматическое, даже отчаянное, как будто он хотел успеть выиграть в последний момент простор для маневра, чувствуя, что круг смыкается все больше и больше.