Резонанс в Западной Европе и в коммунистическом движении

Резонанс в Западной Европе и в коммунистическом движении

В Европе происходила глубокая эволюция системы государств, возникших вокруг СССР после войны. После трагической осени 1956 г. Советское правительство осознало необходимость строить отношения с восточноевропейскими странами на более прочной экономической основе, обеспечивающей удовлетворение интересов всех: на чем-то более цельном, чем мировой социалистический рынок, о котором писал Сталин в своей последней работе и которого в действительности никогда не было. СССР предоставил больше кредитов своим восточноевропейским союзникам[51]. Это был первый шаг, но еще не кардинальное решение.

Во второй половине 50-х гг. произошла перестройка СЭВ. В действительности его подлинное рождение как коллективной организации подстегивалось динамизмом формирования единого рынка Западной Европы. СЭВ возродился в 1958 г., когда в Москве встретились представители компартий стран — его членов. Год спустя впервые заговорили о его статусе международной организации со своими правилами и постоянными комитетами. Началось многостороннее сотрудничество, которое должно было заменить прежние двусторонние отношения. Была согласована новая система цен на основе действующих цен международного рынка. Чтобы устранить их колебания, они пересматривались только раз в пять лет, оставаясь в интервале неизменными. В 1962 г. был одобрен второй уставной документ «Основные принципы международного социалистического разделения труда»[52]. Хрущев предполагал создать единый экономический план для всех стран с единым центром планирования[53].

СЭВ страдал от серьезных диспропорций. Советский Союз один был крупнее и сильнее всех остальных стран-членов. Как мы видим, речь шла совсем о другой организации, не соответствовавшей концепции экономической интеграции стран одной Восточной Европы, которую Димитров выдвинул в 1948 г., а Сталин резко отверг. Большая политическая, военная и экономическая сила СССР не означала, что он развивается интенсивнее: такие страны, как Чехословакия или ГДР, представляли более индустриально развитую /521/ часть СЭВ, чем СССР. Уровень жизни населения в этих и других странах СЭВ был выше, чем в СССР. Новое разделение труда, сложившееся в СЭВ, поставило более сильную страну, богатую природными ресурсами, в положение преимущественно экспортера сырья и импортера конечной продукции, что не давало ей высокого экономического престижа. Известная разница в уровнях развития существовала и между остальными членами организации. Каждый из них стремился защитить прежде всего свои интересы, откладывая на время мысль о более тесном объединении.

Разрыв между Москвой и Пекином оказал глубокое воздействие на восточноевропейский политический блок, образованный СЭВ и Варшавским Договором. Стали привлекать в эти две организации социалистические страны Азии, что и предполагалось в прошлом[54]. Албания вышла из обеих организаций. Не испытывая больше китайского давления, СССР и его восточноевропейские союзники теперь сблизились с Югославией, хотя так и не достигли полного взаимопонимания с Белградом.

Разрыв имел не только международные последствия. Уже сам факт, что полемика с китайцами велась во имя антисталинских решений XX съезда КПСС, оказал влияние на внутреннюю жизнь каждой восточноевропейской страны. У них было больше возможностей для самостоятельного политического выбора. Эту выгоду они получили, поддержав СССР против Китая. Больше никто не осуждал польских коммунистов за отказ от коллективизации деревни или попытки прийти к соглашению с католической церковью. В Венгрии Кадар мог развивать политику национального примирения и залечивать раны, оставшиеся после 1956 г. В Чехословакии проявились первые движения и первые столкновения мнений, в которых зрело великое обновляющее движение 1968 г.[55] Несмотря на то что между этими странами не было свободного обмена идеями, проходящие в них дискуссии имели отклик и за национальными границами, поскольку расширение контактов — непременное условие международного разделения труда. На спорах разных экономических школ в СССР сказывались реформы и эксперименты, проводившиеся в других восточноевропейских странах.

Особую позицию внутри системы заняла Румыния. В первое послевоенное десятилетие она больше других стран Восточной Европы испытала положение побежденного. После смерти Сталина в ней меньше высказывалось требований демократического развития (конечно, они существовали), но больше ощущалась потребность в национальном утверждении. Правящая коммунистическая партия была выразителем этой идеи, найдя тем самым связь со страной. В рамках Варшавского Договора в 1958 г. она добилась вывода советских войск, еще размещенных на ее территории[56]. Менее развитая индустриально, чем другие страны союза, но богатая природными ресурсами, Румыния оставалась верной программе ускоренной индустриализации. Ее руководители не хотели приносить экономический /522/ рост страны в жертву новым планам разделения труда и СЭВ. Румыны боялись, что их страна будет превращена в сельскохозяйственный придаток не только СССР, но и других более северных и более развитых стран, входящих в СЭВ. Это подозрение заставило их все энергичнее заявлять, что планирование — это прежде всего «существенный, главный, неотъемлемый признак суверенитета социалистического государства»[57]. Бухарестское правительство возражало против любых проектов экономической интеграции Востока Европы, которые могли ограничить свободу национального выбора. Оно отвергло предложение разработать общий экономический план, создать единый центр планирования и построить смешанные предприятия, использующие румынские ресурсы[58].

Такая ориентация определила и их линию поведения в советско-китайском конфликте, в котором румыны увидели прежде всего возможность укрепить свою самостоятельность. Когда в 1963 г. разрыв между Москвой и Пекином стал необратимым, они отказались встать на ту или иную сторону. У них были свои разногласия как с советскими руководителями, так и с китайцами, но они предпочли не вступать в дискуссию. Их пресса старалась не публиковать полемических выпадов Москвы и Пекина, которыми в то время была полна мировая печать. Вдохновляемые другими компартиями, бухарестские руководители пытались стать посредниками, а когда им это не удалось, продолжали держаться в стороне[59].

В сущности, выбор, который сделали румыны, отражал распространенное в коммунистическом движении мнение. Конфликт ставил каждую партию перед мучительной дилеммой, определяющей ее судьбу. Ни пекинские, ни московские предложения не вдохновляли. Москва хотела представить этот конфликт как столкновение между китайцами и всеми остальными, а не как борьбу между СССР и Китаем[60]. Эта версия, с одной стороны, не соответствовала фактам, а с другой — предполагала возврат к концепции монолитного коммунизма, объединенного вокруг СССР, как во времена Коминтерна, и направленного преимущественно на бесплодную идеологическую войну с Китаем. Со своей стороны китайцы утверждали, что рабочее движение всегда «склонно» к расколу и что разрыв становится «неизбежным», когда «оппортунизм», в данном случае олицетворяемый КПСС и югославами, проникает в его ряды[61]. Они вывели этот закон из исторических экскурсов и знаменитых прецедентов, таких, как разрыв Ленина со II Интернационалом, забывая, что история не повторяется в точности. Многие компартии, находящиеся у власти или в оппозиции, стали слишком серьезными политическими силами, чтобы привязать себя к одной из двух сторон. Выбрать любую из них означало бы искусственно расколоть эти партии. Уже и тогда китайцы старались поддерживать группы сепаратистов.

Крупные партии Азии лишь частично — и не всегда — разделяли точку зрения Пекина, но в общем знали, что не могут изолироваться ни от распространенных в Азии идей китайской революции, ни от /523/ растущей международной силы Китая[IV]. Не только они стремились к самостоятельности. Румыны также были не одиноки в Европе. Советские руководители заметили это, когда попытались в 1964 г, начать подготовку к новому международному совещанию коммунистических и рабочих партий, преодолевая формальные и существенные оговорки Пекина. Они сразу поняли, что откажутся участвовать не только китайцы, но и часть других партий. Это было бы совещание лишь части движения, пусть даже и большей, и ее объединило бы только участие в полемике с Китаем. Такая крупная партия, как итальянская, хотя и достаточно критически относилась к концепциям Пекина, сразу же заявила, что это невозможно. Тольятти лично поехал в СССР, чтобы сказать это Хрущеву. Его путешествие стало последним. В «Памятной записке», которая должна была стать также и его политическим завещанием, Тольятти отразил оппозицию итальянских коммунистов совещанию, намечаемому советскими руководителями. Он не отказывался от политической борьбы против китайских теорий, но он хотел, чтобы эта политическая борьба велась корректно, без раздражения, без отлучений. Он видел в этой борьбе возможность позитивных действий при уважении самостоятельности каждой партии и развитии демократических свобод при социализме[62].

Советские руководители не стали созывать совещания. Ни они, ни китайцы не могли больше выступать друг против друга от имени всего коммунистического движения. Итак, стало очевидным, что причина их распри — столкновение двух великих держав. Не имела успеха и попытка китайцев посеять разлад в Москве, сконцентрировав огонь только на Хрущеве. Те же самые руководители в СССР, которые готовились сместить его со всех постов, заявили публично, что не позволят китайцам «изолировать» Хрущева и «противопоставить его партии и советскому народу»[63]. Кроме того, оказалась иллюзорной надежда китайцев, что «огромному большинству советского народа... навечно дорога память о Сталине» и что одного этого имени достаточно, чтобы гарантировать им поддержку в лагере противника[64]. Чувства, которые воспоминания о Сталине вызывали у народов СССР, были более сложными и совсем не такими, чтобы отвечать на призывы Пекина. Прямолинейность китайцев напоминала советским людям об ужасах, пережитых в сталинскую эпоху. Однако и те, кому в СССР было «очень дорого имя Сталина», слишком хорошо усвоили его уроки национализма, чтобы проявлять нужную Китаю неприязнь к Хрущеву.

У обеих сторон эта тенденция будет усугубляться: национальный элемент обеих революций в ходе конфликта начал превращаться в национализм. Каждый из двух оппонентов будет обвинять другого в шовинизме, но отказываться признать это за собой. /525/