Проблема второго фронта

Проблема второго фронта

Все же наиболее крупной причиной антагонизма между СССР и его великими западными союзниками были разногласия из-за стратегии. Уже в первом своем послании Черчиллю в июле 1941 г. Сталин потребовал, чтобы англичане открыли в Европе второй фронт, высадившись во Франции и Норвегии. Черчилль ответил, что у него нет достаточных сил для такого предприятия[23]. С этого момента проблема второго фронта, то есть наступления с тыла на Германию, которое заставило бы ее перебросить из СССР несколько десятков дивизий и воевать одновременно на двух оконечностях Европейского континента, стала предметом постоянного спора внутри коалиции. В первых числах сентября 1941 г., когда ход войны на Восточном фронте, казалось, вот-вот приведет к трагическому исходу, Сталин, чтобы убедить своих собеседников, прибег даже к остродраматическим тонам. Советский Союз, заявил он, поставлен «перед смертельной угрозой» и без помощи Англии и США «либо потерпит поражение, либо будет ослаблен до того, что потеряет надолго способность оказывать помощь своим союзникам». Впоследствии между советскими историками возник спор насчет того, действительно ли Сталин считал положение настолько безнадежным или же он нарочито сгущал краски с целью оказать нажим на Лондон[24]. Сведения, которыми мы располагаем, не дают возможности вынести окончательное суждение по этому вопросу. Мы знаем, что в тот момент Сталин и впрямь опасался худшего, но не можем полностью исключить и второго предположения. Но если оно соответствует истине, то результат получился совсем не тот, на который рассчитывали, потому что у западных партнеров возникло подозрение, что Москва уже ведет поиски сепаратного мира: это сделало их еще более осторожными и недоверчивыми[25].

Более сдержанные, но столь же драматические выражения были употреблены Молотовым в ходе его поездки весной 1942 г. в Лондон и Вашингтон[26]. Результат был на этот раз, видимо, лучшим, потому /140/ что советскому представителю удалось вырвать сначала у Рузвельта, а потом у англичан полуобещание высадки на западной оконечности Европы в течение года. «Между обеими сторонами, — говорилось в совместном официальном коммюнике, — была достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 г.». Эта фраза, которой суждено было многие годы служить предметом политических и исторических споров, была истолкована в Москве как обязательство, союзники же позже заявили, что понимали ее иначе[27]. В самом деле, немного спустя они по настоянию Черчилля объявили, что нацеливают свои усилия на Африку, и действительно высадились на относительно не защищенное побережье французских владений в северной части континента. В середине августа, в разгар Сталинградской битвы, Черчилль лично отправился в Москву в сопровождении американца Гарримана, чтобы сообщить Сталину «неприятное известие» и попытаться тем не менее оставить открытой возможность дальнейшего диалога с ним. Сталин жестко реагировал на сообщение, он даже намекнул на то, что английская армия просто трусит; но потом, поняв, как он сам открыто признался, что не в его власти изменить решение партнеров, сделал все для того, чтобы эта первая встреча двух государственных деятелей завершилась в конструктивном духе[28].

Противоречия обострились год спустя. Во время своего пребывания в Москве Черчилль обещал — и на этот раз самым недвусмысленным образом, — что высадка в Европе будет произведена в 1943 г. Сталин без устали настаивал на необходимости открытия второго фронта. 6 ноября 1942 г. он указал на его отсутствие как на главную причину поражений, понесенных в тот год советскими войсками. Даже отзываясь с похвалой об африканской экспедиции союзников, он напомнил, что полем решающего сражения должна стать Европа[29]. Послы СССР в Вашингтоне и Лондоне, Литвинов и Майский, не только продолжали постоянно напоминать об этом соответствующим правительствам, но и, не слишком считаясь с дипломатическими традициями, взялись непосредственно за организацию кампаний в пользу открытия второго фронта среди общественности двух стран. Как в Америке, так и в Англии эти кампании встречали благожелательный отклик, становились все более популярными среди масс, которые понимали, как сказал Рузвельт, что «русские армии убивают больше солдат держав “оси” и уничтожают больше их боевой техники, чем все остальные 26 объединенных наций, вместе взятые»[30]. Однако тем временем стратегия периферийных операций, начатия англичанами и американцами высадкой в Африке, диктовала свою логику. Наступление на Францию вновь было отложено из-за необходимости развивать успех в Средиземноморье, на этот раз в Италии. Повторные напоминания Сталина остались втуне. Когда его информировали о новой отсрочке, он написал Рузвельту и Черчиллю письма, полные резких и открытых упреков: это решение, писал он, «предоставляет /141/ советскую Армию... своим собственным силам, почти в единоборстве с еще очень сильным и опасным врагом»[31]. Таким образом, в середине 1943 г., когда все это происходило, трехсторонняя коалиция пережила свой самый острый кризис за время войны.

Сегодня нам известны все доводы, которые приводились руководителями двух западных держав в оправдание своих решений. Черчилль подчеркивал, что численность английских войск ограниченна и они разбросаны по другим театрам войны, что английская авиация и так уже подвергает германские тылы интенсивным бомбардировкам, что, наконец, англичане и американцы сражаются также в Тихом океане и тем не менее посылают военные материалы Советскому Союзу. Мы знаем также, что на протяжении всех этих месяцев между английскими и американскими политическими и военными руководителями шел спор. Первые выступали в пользу средиземноморского варианта, более созвучного их имперской политике; вторые выражали убеждение, что бросок во Францию непосредственно к сердцу Европы и Германии ускорит поражение Гитлера, но в конце концов соглашались с доводами англичан. Здесь нет смысла анализировать мотивы «священного эгоизма», которыми обосновывались решения союзников, и их политические концепции. Нет смысла здесь разбирать и доводы стратегического характера, приводившиеся в их объяснение, отметим лишь, что эти доводы неизменно опровергаются советскими военными историками[32]. Однако исследователь, занимающийся историей СССР, должен учитывать, какое глубокое воздействие эти решения оказали на образ мыслей советских людей и в конечном счете на сами результаты войны.

Конечно, когда Сталин и его пресса называли отсутствие второго фронта главной причиной нового отступления советских войск в 1942 г., то это было явное упрощение. Тем не менее в том ужасающем положении, в котором находился тогда Советский Союз, подобное пропагандистское преувеличение было вполне объяснимо. В тогдашних условиях оно было вполне оправданно. В течение трех лет Советский Союз в одиночку выдерживал натиск подавляющей части вооруженных сил Германии и ее европейских сателлитов. За эту прискорбную «привилегию» СССР расплачивался не только чудовищным истощением своих материальных ресурсов, но и миллионами человеческих жизней, по сравнению с которыми потери союзников выглядели ничтожно малыми. Для самих немцев понятие «война» ассоциировалось прежде всего с теми военными операциями, которые они вели на Восточном фронте[33]. Вынужденные жертвовать всем ради сопротивления и победы, советские люди невольно приходили к мысли, что союзники хотят вести войну с Германией их руками. Отсюда рождалось и другое подозрение: что две западные державы, в сущности, были бы не против того, чтобы СССР и Германия взаимно обескровили друг друга — тем легче было бы потом диктовать им свою волю. Поведение союзников усиливало подобные /142/ подозрения, тем более что в начале войны замыслы такого рода действительно получили известное распространение в правящих кругах обеих держав (их, в частности, выложил без обиняков один американский сенатор, которому была уготована в будущем большая известность, — Гарри Трумэн[34]).

Открыто это обвинение было сформулировано в советских документах после войны. Но, вероятно, эта мысль никогда не покидала Сталина. И не его одного (иначе все ограничилось бы полемикой в верхах: ведь Черчилль в свою очередь обвинял Сталина в том, что тот хотел проделать то же самое с англичанами в 1939 г.[35]). Между тем эту мысль разделяло куда большее число людей. Утверждение о том, что истощение СССР входило в стратегические расчеты западных держав (даже если они в том и не признавались вслух), до сего дня было повторено с убеждением всеми советскими историками независимо от их разногласий по многим другим вопросам[36]. Мысль эта присутствовала уже в дипломатических депешах, которые во время войны посылали в Москву советские представители за рубежом; по-разному выраженная, но равно настойчиво она проводится в многочисленных мемуарах, написанных после войны советскими генералами[37]. Это свидетельствует о том, что указанное убеждение за время войны укоренилось во всем руководящем слое советского общества. Его корни вместе с тем шли и много глубже. Иностранные корреспонденты рассказывают, что аналогичные вопросы и упреки им адресовали простые граждане и солдаты, на фронте и в осажденном Ленинграде, в набитых ранеными московских госпиталях и даже дети в школах. Один из них написал, что в 1943 г. советское правительство относилось к союзникам более благожелательно, чем народ[38]. Посол США Стэндли также сообщал в 1942 г. в Вашингтон: если второй фронт не будет открыт «в скором времени и широких масштабах, эти люди настолько разуверятся в искренности наших намерений... что делу объединенных наций будет нанесен неизмеримый ущерб»[39].

Имеется, наконец, еще одно красноречивое свидетельство. Указанный мотив неизменно воспроизводится советскими писателями в их произведениях о войне. Их отношение к нему выражают в обобщенном виде слова Эренбурга:

«Конечно, я понимаю, почему союзники начали военные операции летом 1944 года, а не 1942-го. Уилки, а позднее Иден говорили мне, что к десанту они не были достаточно подготовлены и не хотели “лишних жертв”. Армия Гитлера, по их мнению, должна была сноситься на нашем фронте. “Лишние жертвы” достались нам. Понять подобный расчет можно — не такие уж это сложные выкладки, а вот забыть о происшедшем трудно — почти у каждого из нас оно связано с личным горем»[40].

Из всего этого неверно было бы заключить — как это сделал кое-кто из советских авторов в пылу послевоенной полемики, — что стратегия двух великих западных держав сводилась попросту к бездействию. Коалиция была необходима всем ее участникам для /143/ достижения окончательного результата: победы в войне. То, что советский народ имел на своей стороне столь могущественных союзников, было для него источником утешения даже в самые суровые военные годы, и Сталин (а с ним и вся советская пропаганда) не раз подчеркивал большую ценность этого фактора, в том числе и в моменты острейших разногласий внутри коалиции. Действия англичан и американцев ослабляли Гитлера и отводили от СССР японскую угрозу. О потоке военно-экономической помощи в Советский Союз мы уже говорили. Правда, и в этой области не обходилось без трений, особенно летом 1942 г., когда конвои транспортных судов союзников, следовавших арктическими широтами, на время прекратили движение (перерыв повторился и год спустя). В обоснование такого решения союзники сослались на тяжелые потери, понесенные конвоем РQ-17. Командовавший им английский адмирал из страха перед массированным нападением немецких кораблей в открытом море внезапно приказал военному сопровождению покинуть транспорты. Грузовым судам был дан приказ рассредоточиться и продолжать движение поодиночке, на свой страх и риск. Беззащитные суда стали легкой добычей вражеских самолетов и подводных лодок[41]. Последовавший за этим перерыв в отправке конвоев и притом как раз в то время, когда шло сражение в Сталинграде, — оставил у советских руководителей новый осадок горечи.

В 1941 г., когда судьбы войны поворачивались, казалось, к худшему, Сталин даже предложил было, чтобы на русский фронт были направлены английские и американские войска, которые бы оставались при этом под своим национальным командованием[42] (позже подобные идеи никогда не приходили ему в голову). Из этого предложения, натолкнувшегося и на технические, и на психологические препятствия, так ничего и не вышло. Единственный союзнический контингент, довольно внушительный по численности, который мог бы сражаться на Восточном фронте плечом к плечу с советскими войсками, был представлен поляками. В соглашениях, заключенных в августе 1941 г. с Бенешем и Сикорским, СССР взял на себя обязательство сформировать на своей территории чешские и польские автономные военные части. Более крупными должны были быть именно польские соединения (в соглашении даже говорилось о «польской армии»), ибо на советской территории были интернированы или, во всяком случае, находились многочисленные граждане Польши[43]. В отношениях с ними, однако, психологические трудности были неимоверно более значительными, чем технические, хотя и эти последние были отнюдь не малы.

Офицеры и солдаты рождающихся польских частей перед тем провели почти два года в концентрационных лагерях, и у них свежо было воспоминание о 1939 г., когда советские войска вошли в их страну вместе с германскими. Понятно, что многие из этих людей затаили обиду на русских. Между Советским правительством и эмигрантским правительством Польши к тому же не было никакой договоренности /144/ относительно критериев вербовки в новую армию. Поляки продолжали считать своими согражданами тех западных украинцев и белорусов, которых Москва, напротив, рассматривала как советских граждан. Наконец, нехватка продовольствия и снаряжения, беспорядок, трагические обстоятельства зимы 1941/42 г. — все это делало весьма тягостным положение формирующихся польских частей (впрочем, советским частям приходилось не лучше). Начиная с декабря 1941 г. Сикорский и назначенный командующим польской армией в СССР генерал Андерс просили у Сталина перевести армию в Иран, под эгиду англичан[44]. Несмотря на возражения московского правительства, поляки в конце концов добились удовлетворения своей просьбы: первый контингент отбыл весной 1942 г., а остальные — в августе, то есть в самый разгар Сталинградской битвы. Всего, то есть вместе с вспомогательными службами, в польской армии насчитывалось 100 тыс. человек. Их отбытие напоминало бегство с тонущего корабля. Польские лидеры полагали, что поступают очень дальновидно: после ожидаемого поражения СССР у них останутся нетронутыми их вооруженные силы, которые, сражаясь вместе с англичанами, победоносно вернутся в Польшу и образуют там ядро самой могущественной армии Восточной Европы. На самом же деле они упустили последнюю возможность оказаться на родной земле в момент ее освобождения[45].