Факторы стойкости

Факторы стойкости

Выдержать осаду и не склонить головы перед врагом — это подвиг, вписанный в летопись славы Ленинграда. Каждый, кто занимался историей блокады, не мог не задаваться вопросом, как оказалась возможной подобная стойкость, особенно в первую зиму.

С чисто военной точки зрения оборона Ленинграда, как отметил позже один из самых активных ее организаторов, представляла собой классический образец борьбы в осажденной крепости, пожалуй, даже анахроничной в эпоху, когда средства ведения войны приобрели не просто мобильность, но и способность к передвижению на больших скоростях[57]. Город имел свои форты, бастионы, траншеи. С сентября 1941 по январь 1944 г. линия обороны почти не претерпела изменений. Одним из основных видов боевых операций постепенно сделались артиллерийские дуэли, особенно после того как перед советскими артиллеристами была поставлена задача контрбатарейной борьбы, которую они в значительной мере сумели выполнить[58]. Сражающиеся бойцы были обеспечены питанием даже в те дни, когда жители города тысячами умирали от голода. Впрочем, с ноября 1941 по февраль 1942 г. солдатский паек тоже был урезан. /64/

Лишь части на передовой, отстаивавшие свои позиции в суровых зимних условиях, получали 500 г хлеба и рацион, равноценный 2600 калориям. В тылу и штабах эти показатели составляли соответственно 300 г и 1600 калорий. Еще меньше получали вспомогательные службы, укомплектованные гражданскими лицами[59]. Так что армия тоже вынуждена была сражаться при минимальной норме потребления, причем в декабре 1941 г. ей угрожало прекращение выдачи даже этой голодной нормы.

И все же вооруженное сопротивление не прекращалось ни на миг. Наиболее опасным участком фронта был южный сектор, на котором действовали германские войска. На севере финские части не вели наступательных операций; в целом правители Хельсинки были довольно безразличны к судьбе Ленинграда. В ходе ожесточен­ных боев в сентябре 1941 г. Жуков смог снять часть войск с северного участка фронта, чтобы бросить их против гитлеровцев, пытавшихся прорваться с юга[60]. Финны тем не менее до самого конца участвовали в осаде города и внесли свой вклад в проведение операций, с помощью которых немцы пытались помешать пере­возке грузов по Ладожскому озеру[61].

Защитники Ленинграда показали замечательную стойкость, но са­мой по себе ее было бы недостаточно, если бы в тылу гражданское население не проявляло еще более поразительное мужество. Ленинградцы, как и все люди, не родились героями. В большом городе встречаются всякие люди: и эгоисты, и спекулянты, и воры. Существует много воспоминаний, в которых с презрением упоминаются подобные типы. В условиях, когда смерть витала над каж­дым, попадались люди, которые «не останавливались ни перед чем»: вытаскивали у соседа хлебную карточку — а это было равносильно тому, чтобы разорвать последнюю тонкую нить, связывающую человека с жизнью, — или обвешивали покупателей в булочной[62]. Хищение продовольствия, особенно вначале, представляло собой серьезную угрозу. Наряду с этим имели место случаи обмана, продиктованные не корыстью, а реакцией людей на сложившиеся обстоятельства. В октябре 1941 г. появилась необходимость произвести обмен всех продовольственных карточек, так как в обращении оказалось слишком много фальшивых. После этого на каждый случай потери карточек стали смотреть с подозрением. Для усиления контроля было постановлено, что каждый обладатель продуктовых карточек может выкупать свой скудный паек в одном-единственном магазине[63]. Труднее было предотвратить использование карточек умерших: практически невозможно было наладить учет смертности. В начальный период городские власти опасались нападений на булочные или распространения настроений в поддержку идеи объявить Ленинград «открытым городом»[64]. Впрочем, поражает не столько то, что подобные настроения проявлялись каким-то образом, сколько то, что они почти не распространялись.

По заслуживающим доверия свидетельствам, наиболее тяжелыми /65/ в моральном отношении для ленинградцев были не дни кошмарного голода, а первые дни блокады. Людей охватил ужас перед завтрашним днем. Но и тогда не было паники[65]. «Мы все стали какие-то каменные», — записала некоторое время спустя, во время бомбардировки, в своем дневнике ленинградская преподавательница, на глазах у которой умерли муж и сын[66]. Под гнетом все новых невзгод люди становились как бы нечувствительными к страданию. Каждый, кто мог, пытался не прекращать работу, потому что работа была «единственным спасением от одиночества, единственным спосо­бом наполнить смыслом собственное существование, единственным средством участвовать в борьбе с ненавистным врагом, побеждать страх и отчаяние»[67]. Врачи продолжали трудиться в неотапливаемых и почти не освещаемых больницах, где к тому же не хватало медикаментов. Полумертвые от истощения люди, с трудом переставляя ноги, ходили в свои учреждения. Станки на заводах стояли, но немногие оставшиеся на предприятиях рабочие пытались продолжать делать что-нибудь вручную. Библиотеки были открыты максимально возможное количество часов в день. Почти символичес­ки, но продолжал функционировать университет. Похожие на призраков артисты продолжали работать над спектаклями даже за несколь­ко дней до смерти. Горе рождало глубокую ненависть к захватчикам, и эту ненависть усиливало чувство скрытой гордости за собствен­ную способность не сгибаться ни перед чем. «Эти люди-тени отлично сознавали свое моральное превосходство и гордились грандиоз­ностью своего подвига», — сказал потом Корней Чуковский, не при­надлежавший, как известно, к любителям риторических фраз[68].

Несколько слов следует сказать о ленинградской партийной организации и ее руководителях. Они также жили на казарменном положении в своих учреждениях. Главный штаб обороны неизменно помещался в знаменитом своими революционными традициями Смольном, где городской партийный комитет обосновался с самого 1917 г. Просчеты, допущенные сталинским правительством накануне войны, имели тяжелые последствия для Ленинграда, города, нахо­дящегося столь близко к границе. С началом войны эти просчеты были усугублены непредусмотрительностью местных властей, захва­ченных врасплох стремительным развитием событий на фронтах. Разумеется, никто не мог заранее предвидеть ситуацию 900-днев­ной блокады. Но дело было не только в этом. В общей сумя­тице первых месяцев как местное, так и центральное руковод­ство принимало порой ошибочные и запоздалые решения, которые затруднили положение города. Однако, когда Ленинград оказался отрезанным, его энергичные руководители, как военные, так и граж­данские, сумели быть на высоте. Какую бы помощь они ни полу­чали извне — а вначале эта помощь была весьма скудной, — рас­считывать им приходилось прежде всего на собственные ресурсы. Са­мые ответственные решения должны были принимать они. Не сдаваться, не дрогнуть — таков был их девиз. Сохранение Ленинграда, /66/ скажет потом один из них, было «делом чести нашего поколе­ния». Похожие слова произнесет незадолго до смерти и Жданов[69].

Ленинградские руководители управляли городом по законам военного времени, тем более суровым в условиях блокады. Никто не вправе был ожидать от них иного поведения. Единственный продолжавший функционировать в городе суд стал военным трибуналом. При рассмотрении случаев бандитизма или преступлений, связан­ных с хищением продуктов питания, он выносил беспощадные приговоры: расстрел на месте[70]. Тем не менее сама по себе суровая дисциплина еще не могла обеспечить поддержание порядка. Помимо всего прочего, работники милиции, на которых лежала эта задача, были истощены не менее других жителей города[71]. Крайняя суровость была необходимым, но еще недостаточным условием сопротивления. Ее важное значение проявлялось в том, что она давала осажденным ощущение законности, гарантированной и в сложившихся трагических условиях. «Есть было почти нечего, — рассказывал позже один из руководящих ленинградских работников, — но каждый знал, что его рацион не достанется никому другому. То, что каждый должен получить, будет им получено»[72].

Лише­ния разделялись всеми: руководителями и рядовыми работниками, политическими и военными деятелями и простыми гражданами. А ведь само распределение имевшихся жалких запасов продовольствия было по-своему выдающимся подвигом. Кусочек хлеба, кото­рый выдавался ленинградцам, был совсем крошечным, но не было дня, когда бы он не был выдан. Продовольственные запасы находились под железным контролем. Лишь немногие в руководстве знали правду о подлинных размерах этих запасов[73]. Но даже когда они совсем было подошли к концу, никто из них не растерялся.

Не меньшим подвигом было устройство пути сообщения по Ла­дожскому озеру. Разумеется, прежде всего то была заслуга всех, кто непосредственно участвовал в создании этой дороги. Но уже сам факт, что она была задумана, а потом реализована, свидетельствовал о большой изобретательности, которая могла быть порождена лишь крайней нуждой и решимостью не сдаваться. Эта решимость наполняла людей, даже когда казалось, что все пропало. На протяжении тех недель, что не действовал водопровод, случались дни, когда вода не подавалась и в пекарни. Тогда юноши и де­вушки выстраивались цепочкой и передавали ведра из рук в руки, как на пожаре. С таким же упорством неопытные и не имеющие необходимых инструментов люди, к тому же предельно истощен­ные голодом и лишениями, заготавливали дрова в лесу и перевозили необходимые грузы. Вот эта способность мобилизовать даже самые последние силы ленинградцев на организацию отпора врагу доказывает, что руководство города сумело сохранить тесную связь с населением. Даже когда надо всем, казалось, царствовала смерть, не прек­ратились попытки как-нибудь скрасить жизнь людей. В обществен­ных местах были организованы помещения, где можно было провести /67/ несколько часов в относительном тепле, почитать книгу, поговорить с кем-то, кто способен был ободрить и утешить. Кое-где была организована также раздача кипятка: наряду с кусочком хлеба это было тогда единственным питанием. Добровольцы ходили по домам, помогали тем, кто не мог передвигаться, собирали осиротевших детей и отводили их в еще действующие детские сады. Все это было каплей в море страданий. Но помощь эта усиливала чувство солидарности.

Эта же самая решимость позволила спасти основную часть ленинградского промышленного потенциала. Пока не прекратилась подача энергии, заводы и фабрики работали — работали, несмотря на голод, бомбардировки и близость фронта. Когда они замерли, в цехах осталось незначительное число людей. Потери среди рабочих были очень велики, хотя они и получали немного больший паек, чем другие категории населения[74]. Как только сообщение между Ленинградом и внешним миром было восстановлено, часть оборудования была эвакуирована. Но работа на предприятиях все равно возобновилась — свидетельство воли ленинградцев возродить свой город.

Иностранные гости, прибывшие в Ленинград после ликвидации блокады, отметили, что Жданов, остававшийся во главе городского руководства на протяжении всей осады, пользуется у местных жителей даже большей популярностью, чем Сталин[75]. Лишний раз напомнить о твердости, с какой он руководил Ленинградом, вовсе не значит преуменьшить поразительную стойкость ленинградцев. Напротив, без этой стойкости ни один руководитель не смог бы ничего добиться. В этой душевной твердости пытались усмотреть отзвук местного патриотизма, как бы наложившегося на общенациональный патриотизм, сплотивший русских на борьбу с врагом[76]. В таком предположении, несомненно, есть доля истины. В любви ленинградцев к своему городу сплелись воедино старые традиции русской культуры, неугасшая революционная страсть и своего рода гордость обитателей бывшей столицы. «Ленинград — это моя родина, мой город, мой дом; тысячи ленинградцев испытывают то же самое чувство», — говорил Шостакович в начале блокады[77].

Огромное большинство населения понимало, кроме того, что спасение от гитлеровцев может принести лишь беспримерное мужество и столь же беспримерное чувство собственного достоинства. Бесчеловечному натиску захватчиков ленинградцы противопоставили сверхчеловеческую силу воли. Цена сопротивления была ужасающей. Но еще более тяжкой была бы расплата за капитуляцию. Таков ключ к пониманию истории обороны Ленинграда во второй мировой войне. «Никто не забыт и ничто не забыто», — гласит высеченная на памятнике павшим жителям города строка из стихов поэтессы Ольги Берггольц, тоже пережившей блокаду. Годы спустя на эти слова эхом откликнулся американский историк, автор наиболее обширной работы о ленинградской обороне, появившейся на Западе: «Память об этих 900 днях будет жить вечно»[78]. /68/