I

I

Первое, что произнес Вильгельм по прибытии в замок Амеронген, было: «Ну, что Вы насчет всего этого скажете? Принесите-ка мне чашку настоящего горячего английского чаю!» — после чего зябко потер руки. Его провели наверх и показали спальню (и постель), в которой некогда, в 1672 году, переночевал Людовик XIV, а теперь должен был ночевать он. Вероятно, это польстило его императорскому достоинству. Он извинился перед дочерью Бентинка Элизабет: «Почтенная графиня, простите, что я Вас побеспокоил; но это не моя вина». Во время ужина, устроенного Бентинком, Вильгельм говорил о своей невиновности: «Господь Бог свидетель, моя совесть чиста, я никогда не хотел этой войны». Потом он вновь обрушился на «предателей»:

«Тридцать лет я нес на себе эту чудовищную ответственность, тридцать лет я отдавал всего себя отечеству. И вот награда, вот благодарность! Никогда не думал, что флот, это мое детище, так меня отблагодарит. Никогда не думал, что моя армия развалится с такой пугающей быстротой. Те, для кого я так много сделал, вывалили меня в помойную яму! Людендорф, Бетман и Тирпиц — вот кто виноват в том, что мы проиграли войну!»

Вильгельм привез с собой 158 бутылок вина, но вряд ли это делало его желанным и «легким» гостем. Тем не менее, судя по всему, Бентинк никак не обнаруживал своих эмоций и воспринимал все свалившиеся на него заботы с беспримерным стоицизмом.

Голландский министр иностранных дел уговорил Бентинка продлить пребывание Вильгельма на неопределенное время. Правительство снабдило его продовольствием и топливом, выделило несколько человек для помощи по хозяйству, четырнадцать полицейских для охраны и специального детектива. Войти на территорию можно было только с разрешения графа Бентинка. При входе гость получал белую карточку, при выходе он должен был обменять ее на синюю. Ворота круглые сутки были под охраной, лед на замерзших рвах аккуратно разбивали, чтобы никто не мог проникнуть внутрь, минуя ворота. Власти убедили Вильгельма сократить численность своей свиты, и вскоре большая часть из 78 его спутников по путешествию из Спа в Амеронген была отправлена обратно в Германию. Первое время при нем оставалось 22 человека. Прибывшую две недели спустя Дону сопровождали 11 человек, так что общий состав немецкой колонии, не считая самих супругов, составил 33 души. В замке мест для всех не хватило, и большинству придворных пришлось разместиться в местных гостиницах.

Некоторые лица из окружения Вильгельма никак не могли смириться с необходимостью сдать личное оружие. Особенно шумно протестовал Плессен: он носил свою шпагу непрерывно с 1864 года — это был личный подарок кайзера Вильгельма I. На голландского генерала стенания старого вояки не произвели ни малейшего впечатления. Однако Розен замолвил за него слово в Гааге, и шпагу вернули владельцу. Между тем на милость голландских властей сдался и Вилли Маленький. Предварительно он запросил разрешения прибыть в Берлин со своими войсками, однако новый канцлер Эберт наложил вето. Кронпринцу было предложено отправиться в Эльс, причем одному, без солдат. Младший Вильгельм предпочел эмиграцию. Он прибыл в Голландию двумя днями позже отца.

12 ноября Розен вновь прибыл в Амеронген — ознакомиться с условиями жизни и быта бывшего канцлера. Он привез с собой книги. Вильгельм начал сочинять мемуары (и занимал себя этим все двадцать три оставшихся года жизни). Их разговор прервали Гонтард и Ильземан, ворвавшиеся в комнату с криком: «Ваше Величество, Ваша жизнь в опасности!» Оказалось, что прибыли два немца с информацией о существующем против Вильгельма заговоре. Подобных сообщений было немало, но ни одной серьезной попытки покушения зарегистрировано не было.

Вот так началась жизнь в изгнании. Вильгельм, очевидно, очень тосковал по шуму и блеску двора. По утрам он вставал в 7.00, надевал гражданское платье (обычно синий саржевый костюм), на голову — кепку с пером и отправлялся бродить по парку. Порой останавливался поговорить с садовником. 8.45 — молебен в галерее замка, во время которого Вильгельм читал псалмы, а дочь хозяина играла на домашнем органе. До обеда он сидел в кабинете, читая прибывшую корреспонденцию. Многие из писем были оскорбительного содержания, но с годами он научился на них не реагировать. Он выучил голландский язык, на удивление быстро. 16.45 — чай, за которым он с удовольствием поглощал булочки и прочую сдобу, приготовленную дворецким Бентинка — шотландцем (сын Сигурда фон Ильземана, Вильгельм, в разговоре с автором этих строк также высоко оценил качество этой выпечки). Ровно в 20.00 подавался ужин.

После обеда любимым занятием бывшего кайзера было прореживание парка. За время пребывания в Амеронгене он успел срубить ни много ни мало 14 тысяч деревьев, да не просто срубить, а расколоть их на дрова. Большую часть продукта своего труда он раздавал на топливо местной бедноте. Отдельные, особо аккуратно расколотые полешки он снабжал своим автографом и дарил избранным гостям — это было некоей заменой раздачи Железных крестов. Особо почетные гости одаривались бюстами и фотографиями Вильгельма II — он вывез их из Германии в огромном количестве. Другим гостям бывший кайзер присваивал титул гофрата — придворного советника. Когда шел дождь, Вильгельм в летнем павильоне занимался разбором минувших сражений по картам.

Страсть к лесоповалу возникла у него во время войны — процесс снимал напряжение и позволял упражнять мускулы. Подобная же привычка была у британского премьера Гладстона, и его политический противник, лорд Рандольф Черчилль, язвил по этому поводу: «Лес жалобно стонет — когда же господин Гладстон достаточно пропотеет?» Странную тягу к уничтожению живой природы у Гладстона не одобрял и Бисмарк: в каждом своем послании к британскому премьеру он непременно напоминал, как он, Бисмарк, любит сажать деревья. Может быть, для Вильгельма это был способ лишний раз доставить неприятное «железному канцлеру»? Говорили, что листья деревьев в Хавардене — поместье Гладстона — сжимались от ужаса при приближении хозяина; в таком случае можно сказать, что в Доорне они пребывали в этом состоянии все время. Только за одну неделю декабря 1926 года Вильгельм, по его собственным подсчетам, уничтожил 2590 деревьев!

Во время своего пребывания в Голландии Вильгельм отказался от охоты, от стрелкового спорта и от верховой езды. Во-первых, ему было не до развлечений, по крайней мере первое время, а во-вторых, он, видимо, сознательно решил провести черту, разделяющую прошлое и настоящее. В Амеронгене у него развилась маниакальная страсть кормить уток, обитавших во рву, который окружал замок.

О финансовом положении бывшего кайзера разные источники приводят противоречивые данные. У Вильгельма были вклады в голландских банках на общую сумму в 650 тысяч марок, но инфляция их быстро съела. Прусское правительство время от времени переводило ему кое-какие суммы с его счетов в Германии, но официально счета кайзера были заморожены. Лишь после мирового соглашения, достигнутого в 1925 году, он получил возможность беспрепятственно распоряжаться своим достоянием. При первом удобном случае Вильгельм отправил канцлеру Эберту послание с просьбой предоставить ему и его семье свободу операций по своим вкладам. Ответа не последовало.

Приступы ярости не проходили. Главной мишенью оставался принц Макс Баденский. Теперь Вильгельм обвинял кузена в том, что он укрылся в урочищах Шварцвальда, чтобы избежать ответа за свои преступления. Через несколько дней после приезда в Амеронген внешний вид изгнанника, по свидетельству очевидца, «слегка улучшился». Лицо вновь округлилось. Вероятно, состояние аффекта прошло, наступило некоторое успокоение в мыслях. 28 ноября к нему прибыла делегация во главе с графом Эрнстом цу Ранцау — все как один в навевавших тоску темных пальто и костюмах. Они привезли с собой на подпись официальные документы — составленное по всей форме заявление об отречении от престола и приказ по армии, освобождающий солдат и офицеров от данной ими ранее присяги. Вильгельм подписал оба документа на письменном столе в своем кабинете, продемонстрировав одновременно «силу духа и чувство отрешенности от мирской суеты». Вильгельм проинформировал Бентинка о событии, имевшем место под крышей его дома. 3 декабря от Эберта пришло уведомление, что подписанные документы получены.

День, когда произошел этот формальный и окончательный акт разрыва с императорским прошлым, был отмечен и более приятным событием: прибыли Дона, «тетя Ке» и такса Топси. Бентинк ждал их на станции и доставил в замок. Вильгельм встретил их на мосту через ров, вытянувшись по стойке «смирно» и откозыряв как заправский фельдфебель. Дона обняла его. Супружеская чета получила в свое распоряжение покои из четырех комнат. В одной из них стоял рояль. Дона пережила сильное потрясение, когда революционеры ворвались в здание Нового Дворца в Постдаме. Она была уже безнадежно больна и почти не вставала с постели. Вильгельм все никак не мог смириться с произошедшим, обвиняя всех и каждого — кроме себя. Больше других доставалось троице — Людендорфу, Бетман-Гольвегу и Тирпицу. «Его постоянно оттирали от дел, никто его не слушал» — так передают очевидцы смысл его высказываний.

Неожиданно горькие слова по адресу Вильгельма Ильземан услышал от человека, которого уж никак нельзя было заподозрить в отсутствии к нему лояльности, — от Плессена. В свой дневник генерал записал: у кайзера холодное сердце, у него, кроме супруги, вообще нет ни одного близкого человека, он равнодушен даже к собственным детям; ему незнакомо чувство благодарности, он всегда актерствовал, никогда не вкладывал ни во что душу, никогда не умел работать по-настоящему…

А Вильгельм в бесконечных застольных монологах продолжал извергать инвективы по адресу немецкого народа, который так легко отринул его после тридцати лет обожания, а также по адресу различных деятелей мира международной политики. Особенно доставалось Вильсону: именно он нанес Германии решающий удар, он больший автократ, чем был русский царь. «Его надо называть кайзером Вильсоном», — заявил он однажды.

В защиту Вильгельма выступил его камердинер, «папаша Шульц» — он выразился не слишком гладко, но понятно: «Каждый, кто, как я, был с ним в дни мобилизации, знал бы наверняка, что он полностью невиновен в том, что началась война». Откровения камердинера убедили, мягко говоря, далеко не всех. 7 декабря английский премьер Ллойд-Джордж предложил вздернуть бывшего кайзера на виселице. В менее кровожадном настроении он упоминал о возможности высылки его куда-нибудь подальше — на Кюрасао или в Алжир. С 11 декабря в Голландии начали активно муссироваться требования о выдаче Вильгельма державам Антанты. Бывший кайзер был уверен, что в случае суда над ним в Лондоне или Париже его ожидает смертный приговор. В его окружении началось активное обсуждение вопроса, как изменить внешность Вильгельма, чтобы он мог незаметно исчезнуть. Прежде всего, по общему мнению, ему надо было покороче постричься и перекрасить волосы. Когда этот план довели до сведения Вильгельма, тот согласился, но с условием, что усы останутся. Самое большее, на что он был готов в отношении своих усов, — это опустить их кончики вниз. Впрочем, разумно отметил он, все это бесполезно: его узнают по физическому недостатку. «В первый раз я услышал от него упоминание о своей искалеченной руке», отметил Ильземан.

Сам бывший кайзер планировал перейти границу и укрыться на германской территории, в поместье принцессы Зальма. Впрочем, он упоминал и о яде. Дона сразу же вмешалась: «Вильгельм, тогда мы все последуем за тобой!» Свои эмоции он усиленно вымещал на несчастных деревьях в «тюремном садике», как он называл парк при замке. Прибывший Розен успокоил его: по его мнению, голландцы не позволят его тронуть. Пока что ему следует оставаться в Амеронгене и ждать. В благодарность на Рождество дипломат получил подарок — литографию с изображением Вильгельма-всадника.

Фарс продолжался. Вильгельм решил симулировать болезнь, обвязал уши бинтом, перестал бриться и перешел на постельный режим. Все это, надеялся он, пробудит к нему сочувствие и симпатии голландцев. На протяжении шести недель он практически не покидал своих покоев. Именно на это время пришлась нелепая попытка похищения Вильгельма, предпринятая восьмеркой бравых американских офицеров. Хорошо отпраздновав в Люксембурге встречу Нового года и явно перебрав при этом пунша, заговорщики во главе с полковником Люкасом Лиа решили сделать подарок своему президенту, доставив ему немецкого кайзера собственной персоной. Сказано — сделано. 5 января поздно вечером они в полной амуниции заявились в Амеронген на двух машинах и возвестили привратнику, что у них есть важное сообщение для императора. К незваным гостям вышел сын хозяина, Чарли, провел их в библиотеку и стал объяснять, что уже поздно, все спят.

Годард Бентинк, поспешно одевшись, спустился к ним и попросил предъявить документы. Те неохотно выполнили его требование. Граф, ознакомившись с ними, заподозрил неладное. Вильгельм тоже оделся и велел передать прибывшим, что готов выйти к ним, если они дадут честное офицерское слово, что являются официальными представителями комиссии по перемирию. Между тем были поданы вино и закуска, американцы расслабились, и Бентинк улучил минуту, чтобы вызвать полицию. Выглянув в окно, полковник Лиа увидел, что к замку направляются полицейские и солдаты. Он понял, что все пропало, и признался в подлинной цели визита. Под полицейским эскортом неудачливые похитители были переправлены обратно через границу. Один из них сумел унести с собой сувенир: одни говорят, что это была пепельница, другие — окурок кайзеровской сигареты. Вильгельм развеселился: «Вокруг дома — десяток полицейских, а в доме — кража!» По возвращении в Штаты виновников скандального происшествия ждало дисциплинарное расследование.