II

II

Немцы провели восемьдесят лет в мучительном самоанализе: в период с 1918 по 1933 год они по очереди то признавали за собой ответственность за развязывание войны, то отрицали ее, с 1933 по 1945-й полностью отрицали, с 1945 по 1961 год повторяли то же, что в период Веймарской республики, и, наконец, после 1961 года с появлением книги Фрица Фишера «Рывок к великодержавности» они решили взять на себя вину по максимуму. Однако один из коллег Фишера, Ганс Ульрих Велер, отметил ограниченность его концепции и указал на то, что другие страны тоже несут свою долю ответственности за войну: «Вильгельмовская Германия была не единственной страной, в которой имелись сумасшедшие». Не было такой крупной европейской страны, где не разрабатывались бы военные планы, однако эти планы «не имели ничего общего с финансово-экономической подготовкой к войне, начало которой было бы приурочено к такой-то конкретной дате. Образ прямой дороги к мировой войне, по которой якобы целенаправленно шла политика империи, попросту неубедителен».

По мнению Велера, все было по-иному: верно, что бонапартистские замашки Вильгельма и его бряцание оружием запустили процесс формирования противостоящих военных блоков в Европе. Далее страшная машина покатилась уже сама по себе, подминая все, и в этой ситуации теория ограниченного конфликта на основе «рассчитанного риска» обнаружила свое банкротство. Тот факт, что имелись «тенденции» к конфликтам, не доказывает наличия сознательного намерения развязать войну. В качестве иллюстрации к тезису об отсутствии таких планов Велер указывает на тот факт, что золотые резервы рейха, сосредоточенные в башне Юлиустурм замка в Шпандау, составляли сумму всего 202 млн марок — этого могло хватить лишь на два дня войны! Кстати, флот Тирпица сосредоточился на своих базах только 31 июля, на два дня позже британского.

Помимо всего прочего, непонятно, почему все вертится вокруг германской политики; российская политика на Балканах или французская в Марокко были ничуть не менее опасными для нагнетания конфликта в Европе. А если обратиться к военным делам, чем объяснить явно раздутые штаты армий мирного времени в той же России или Франции? Было ли больше оснований для модернизации и повышения боевой мощи флота у адмирала Фишера, чем у гросс-адмирала Деница? Или такой вопрос, который задает один из современных авторов, сэр Генри Вильсон: можно ли считать, что по своим человеческим качествам Фош или Сухомлинов были лучше Людендорфа? Конечно, трудно сказать, на основании каких конкретно данных немецкие генштабисты пришли к твердому убеждению, что Россия стремится к войне, однако две проведенные там — в 1906 и 1908 годах — военные реформы действительно предусматривали увеличение численности армии до 2,2 млн человек — пугающая перспектива. Возможно, что заговора с целью окружения Германии в действительности и не существовало, но эта идея представлялась вполне реальной очень многим немцам, включая и самого Вильгельма. В целом можно сказать, что война была вызвана гонкой вооружений, которая захватила не только Европу, но и Америку, ее развязывание провоцировала пресса, усиливая существующее недоверие между странами. Органы печати Германии, Британии, России или Франции подстрекали свои народы к войне, манипулируя понятиями чести и славы. Германский кайзер пытался как-то сдержать эти тенденции, и теперь это утверждение оспаривается много реже, чем раньше. Он предотвратил эскалацию военной лихорадки в 1905 году. В 1914-м он тоже пытался, но потерпел неудачу.

Что касается русских, то они, как представляется, сами не отдавали себе отчета в том, зачем они проводят мобилизацию против Германии. Хелиус телеграфировал Вильгельму из Санкт-Петербурга: «Мое впечатление: они начали мобилизацию на всякий случай, без агрессивных намерений». Вильгельм написал на полях: «Совершенно верно, так и есть». Бетман тогда же заявил Тирпицу, что, по его мнению, кайзер не понимает суть проблемы. Тирпиц хотел выяснить, почему Вильгельм не послал кого-нибудь в Санкт-Петербург, чтобы все уладить. Вместо этого кайзер послал своему российскому кузену телеграмму: «Наша долгая испытанная временем дружба должна с Божьей помощью предотвратить кровопролитие… Я должен просить тебя немедленно отдать твоим войскам приказ безусловно воздерживаться от малейшего нарушения наших границ».[16] Российская военная машина, однако, уже пришла в движение.

Царь попытался нажать на тормоза — это отмечали и сам Вильгельм, и другие исследователи. Николай II приказал генералу Янушкевичу отменить приказ о мобилизации. Генерал обратился к министру иностранных дел Сазонову с вопросом, как можно обойти это новое распоряжение монарха. Сазонов назвал отданное Николаем распоряжение глупостью: это все из-за этой дурацкой телеграммы кайзера, мобилизацию отменять не надо, завтра он поговорит с царем и переубедит его. Янушкевич заявил царю, что остановить мобилизацию уже невозможно. Налицо был самый настоящий сговор за спиной монарха. Во всяком случае, Вильгельму удалось на какое-то время изменить воинственный настрой российского самодержца, и тот впервые осознал лежащую на нем «страшную ответственность». Именно поэтому Николай II попытался остановить механизм развязывания войны и, возможно, преуспел бы в этом, если бы его планы не перечеркнул Сазонов.

Вильгельм в это время вновь и вновь с чувством отчаяния перечитывал заявление короля Георга. Кайзер всегда утверждал, что он хорошо знает родину своей матери, но сейчас ему было совершенно непонятно, как там проходит процесс принятия политических решений. «Я считаю, заявил Вильгельм статс-секретарю морского ведомства, — что отныне единственная возможность предотвратить мировой пожар — в руках Англии, не в Берлине. Англичане тоже не могут его хотеть!» Ясность позиции Грея часто вызывала сомнения, во всяком случае, в разговоре с Сазоновым в июне 1912 года он высказался достаточно определенно. Общественное мнение не потерпит агрессивной войны против Германии, но если Германия нападет на Францию — в таком случае Германии не удастся удержать Британию на положении нейтрала.

Конечно, Британия не была так уж чиста в своих помыслах и действиях. В стране были сильные антигерманские настроения; они отражались не только в прессе Нортклиффа и находили отклик не только среди ее читателей. Германофобами были министр иностранных дел Грей и видный дипломат Эйр Кроу. Не было никаких оснований спешить на помощь сербам — такая акция была бы крайне непопулярной, но это был отличный повод щелкнуть немцев по носу. Об этом, кстати, пишут и Мольтке, и Бюлов. Момент, когда Германия оказалась зажатой между двумя мощными армиями, сосредоточенными у ее западных и восточных границ, был как раз подходящим для того, чтобы вмешаться и «нейтрализовать самое сильное государство континента», которое одновременно представляло собой «самого опасного экономического конкурента» Великобритании. Специальный посланник Вильсона полковник Хауз придерживался того же мнения: «Франция и Россия выступят против Германии и Австрии только при согласии Англии». Мстительный Бюлов возложил вину за развязывание войны на Бетмана и Ягова (они давали кайзеру неумные советы), а также на Вильгельма (по причине его тщеславия). Бюлов сообщил: «Те, кто в 1914 году определял направление германской политики, не были ни хитроумными заговорщиками, ни беспощадными злодеями, они были попросту глупцами».

К их числу Бюлов относил и Мольтке, который не сумел применить известный его предшественникам прием — не объявлять войну, устроить так, чтобы это сделали другие. «В 1866 и даже в 1870 годах князь Бисмарк сумел добиться того, что клеймо инициатора войны оказалось припечатанным к его противникам. В этом мире важно не быть, а казаться. Еще греки это знали: образы, представления, а не реалии правят миром», — пишет Бюлов в своих мемуарах. Однако Мольтке как раз также считал объявление войны преждевременным, и был не одинок. 1 августа Баллин задал Бетман-Гольвегу вопрос. «Ваше превосходительство, почему такая спешка с объявлением войны России?» Бетман ответил: «Если бы мы этого не сделали, мы бы не смогли заставить социалистов поддержать войну». Другими словами, свалить все на царя — это было политическим императивом. Ягов со своей стороны еще в январе пытался уговорить Мольтке отказаться от плана Шлиффена — он опасался, что это вовлечет Британию в войну. Бетман не был уверен, что отказ что-то изменит: французы имели свои планы, предусматривавшие нарушение нейтралитета Бельгии, англичане просили их от этого намерения отказаться, но кто знает…

31 июля Вильгельм отправил телеграммы своим кузенам Николаю и Георгу. В первой из них он писал:

«Ответственность за бедствие, угрожающее всему цивилизованному миру, падет не на меня. В настоящий момент все еще в твоей власти предотвратить его. Никто не угрожает могуществу и чести России… Моя дружба к тебе и твоему государству, завещанная мне дедом на смертном одре, всегда была для меня священна… Европейский мир все еще может быть сохранен тобой, если Россия согласится приостановить военные мероприятия, угрожающие Германии и Австро-Венгрии».

В телеграмме королю Георгу говорилось, в частности, следующее:

«По техническим причинам моя мобилизация, объявленная уже сегодня днем, должна продолжаться на два фронта — Восточный и Западный, согласно плану. Это невозможно отменить, поэтому я сожалею, что твоя телеграмма пришла поздно. Но если Франция предлагает мне нейтралитет, который должен быть гарантирован флотом и армией Великобритании, я, конечно, воздержусь от нападения на Францию и употреблю мои войска в другом месте. Я надеюсь, что Франция не будет нервничать. Войска на моей границе будут удержаны по телеграфу и телефону от вступления во Францию. Вильгельм».

Приказ о мобилизации, которая должна была начаться на следующий день, 1 августа, был подписан в 5 часов пополудни 31 июля. Гвиннер вспоминал, что кайзеру буквально вложили перо в руку. В это время из Лондона пришла депеша с сообщением о британских гарантиях Бельгии. Вырисовывалась перспектива общеевропейской войны, и вести ее Германии пришлось бы на два фронта. Вильгельм испугался. Он приказал Мольтке остановить удар на запад, заявив: «Мы лучше бросим все силы на восток». Мольтке ответил, что в таком случае вся многолетняя работа Генштаба пойдет насмарку. Кайзер бросил: «Твой дядя ответил бы по-другому». Мольтке продолжил: Германия будет беззащитна, если Франция решит напасть; по техническим причинам надо действовать по плану, если только французы не согласятся передать Германии форты Туля и Вердена в качестве гарантии ненападения. Начальник Генштаба был в отчаянии. Он открыл все карты: 16-я дивизия уже получила приказ вступить в Люксембург, чтобы упредить вторжение туда французов, но тут вмешался Бетман-Гольвег — он заявил, что этого делать нельзя, поскольку Британия выступит и против нарушения нейтралитета Люксембурга. Вильгельм дал распоряжение одному из своих адъютантов: по телефону связаться со штабом 16-й дивизии и остановить ее продвижение в сторону Люксембурга.

«Я почувствовал, что мое сердце вот-вот разорвется, — пишет Мольтке. — Невозможно описать, в каком состоянии я пришел домой. Как будто все в моей жизни рухнуло, по щекам у меня текли слезы отчаяния». В 11 вечера Мольтке срочно вызвали во дворец. Он вспоминает: «Император принял меня в своей спальне. Видимо, он уже спал, но проснулся, встал и встретил меня в накинутом на плечи халате». Он показал Мольтке телеграмму от короля Георга: тот писал, что знать ничего не знает о каких-то гарантиях французского нейтралитета, которые якобы могла бы дать Великобритания; Лихновский, должно быть, неправильно это понял. «Кайзер был очень взволнован и сказал мне: „Теперь можешь делать что хочешь“». Мольтке бросился телеграфировать в штаб 16-й дивизии, что она может вступить на территорию Люксембурга. «Я убежден, писал Мольтке в ноябре 1914 года, — что, если бы депеша от князя Лихновского пришла получасом раньше, кайзер наверняка не подписал бы и приказ о мобилизации».

Начальник Генштаба был сам не свой. Его супруга Элиза впоследствии отмечала, что ответственность за командование немецкой армией оказалась для него слишком тяжелым бременем: «Его доверие (к кайзеру) было поколеблено. От прежней близости между ним и кайзером ничего не осталось». Сам Мольтке в отчаянии воскликнул: «Я могу сражаться против внешнего врага, но не против моего императора». Это было плохое начало. Как бы то ни было, все пошло по военному сценарию. Не только дипломатам, но и кайзеру пришлось отойти в сторону. Английская декларация запоздала.

Тем временем поступила еще одна депеша от Лихновского. Там вновь утверждалось, что Великобритания останется нейтральной в войне между Германией, Россией и Францией. Как вспоминает Мюллер, к Вильгельму вернулось хорошее настроение: он приказал подать игристое. Было уже 1 августа. В этот день Германия объявила войну России, 3 августа — Франции. Австрия сделала это только через неделю. Немцы как будто забыли о предупреждении англичан и насчет Бельгии — им напомнили. Для Вильгельма это был очередной удар.

Объявление войны России стало сильнейшим шоком для Баллина. «Невероятная глупость!» — воскликнул он. Бетман-Гольвег представлял собой жалкое зрелище. Бюлов сравнил его с «жертвенным ягненком», а моряк Тирпиц — с «утопающим». После войны Бетмана спросили, каким образом все так вышло, в ответ он беспомощно пожал плечами: «Если бы я сам знал!»