IX

IX

Осенью 1897 года в Шаньдуне были убиты два немецких миссионера. Вильгельм утверждал в мемуарах, что вовсе не он, а вся католическая Германия буквально возопила о возмездии. Католик Гогенлоэ выступил за «священную войну». Циники только усмехались. Для кайзера происшедшее было поводом наладить отношения с католической партией Центра и таким образом обеспечить себе поддержку большинства в рейхстаге. Гогенлоэ, прервав охоту в прусском Альтмарке, вернулся в Берлин и выдвинул план засылки морской эскадры к берегам Китая, командовать которой должен был брат кайзера Генрих. В конечном счете была принята идея создания общеевропейского экспедиционного корпуса, но это требовало времени. Вильгельм как ни в чем не бывало продолжал свои разъезды; 21 октября он открыл очередной памятник деду — на сей раз в Карлсруэ.

Инцидент с миссионерами оживил в Вильгельме комплекс «желтой опасности». Он вновь начал бомбардировать Никки призывами как следует проучить азиатов. В начале нового, 1898 года царь получил от него рисунок, на котором Россия и Германия были изображены в виде, как это сформулировал кайзер в сопроводительном письме, «часовых на страже Желтого моря, несущих слово Господне и свет Востоку». Он приписал: «Я набросал это на рождественскую неделю, при свете елочных свечей» — так он, видимо, хотел оправдаться за несовершенство рисунка. Позднее, в двадцатые годы XX века, Вильгельм рассматривал Россию как часть Азии и предрекал ее объединение с Китаем с целью завоевания Европы.

6 марта 1898 года Вильгельм приобрел себе кусок той самой земли, с которой, как он утверждал, исходила «желтая опасность»: Германия взяла в аренду на 99 лет полуостров Киао-Чао, или Циндао. Договор в точности соответствовал тому, который ранее заключили англичане в отношении Гонконга. Он оформил уже свершившийся факт: немецкие войска высадились на территории будущей колонии и оккупировали ее еще 14 ноября прошлого, 1897 года. К этому предприятию Гогенлоэ не имел никакого отношения.

Германская экспансия в Азии начала, по-видимому, вызывать беспокойство в Уайтхолле. Примерно через две недели после аннексии Циндао посол Гатцфельдт сообщил в Берлин о попытках английской стороны прозондировать вопрос о возможном англо-германском взаимодействии или союзе. Как раз к этому времени Тирпицу удалось пробить через рейхстаг свой первый закон о военно-морском флоте. Эхо инцидента с «телеграммой Крюгера» докатилось до Германии, и проявился эффект рикошета: враждебная реакция британского общественного мнения так подействовала на немцев, что они смирились с необходимостью платить побольше налогов, лишь бы показать «длинный нос» Англии. Мечта Тирпица становилась реальностью, и в этой ситуации отчетливо проявились отрицательные черты его личности — агрессивный национализм и англофобия, что впоследствии стало причиной острых личных конфликтов между ним и кайзером.

29 марта состоялась беседа между Гатцфельдтом и Джозефом Чемберленом, в которой на официальном уровне обсуждались конкретные условия англо-германской договоренности. Вильгельм положительно отнесся к английской инициативе, но вскоре охладел: полтора столетия назад, во время Семилетней войны, уже имела место британо-прусская коалиция, но чем все это кончилось? Ганноверские родственники бросили Фридриха Великого на произвол судьбы! Кроме того, британская сторона имела в виду пакт, в котором были бы урегулированы колониальные вопросы, а Вильгельма больше интересовала Европа.

Некоторое волнение среди дипломатов вызвало начало американо-испанской войны; в определенных кругах имелись расчеты на то, что Германии кое-кто достанется при дележе американского пирога. Сам Вильгельм склонялся к тому, чтобы разыграть карту легитимизма и призвать Европу на защиту Испании. С точки зрения Бюлова, решающее слово в данном случае должны сказать австрийцы: заинтересованы они или нет в спасении остатков испанской империи. Вена не спешила с заявлением. Никакой общеевропейской солидарности не было, что возмущало Вильгельма. Он вновь констатировал коварную роль Альбиона: «Англия не хочет считать себя частью Европы… Она хочет утвердить себя как независимая часть света между европейским континентом и Америкой или Азией».

У Гогенлоэ в конце 1897 года умерла жена. Почти оглохший, страдающий от астмы канцлер так и не оправился от постигшего его горя. Политическая жизнь стабилизировалась — бразды правления фактически перешли к Бюлову. Эйленбург выразил свое удовлетворение: «Все в умелых руках Бюлова, которого кайзер называет „моим Бисмарком“». В апреле по инициативе Круппа и принца Вида был образован «Флотский союз». К 1906 году в нем насчитывался миллион членов. Для сравнения: в Великобритании аналогичная организация сумела привлечь всего 35 тысяч сторонников.

30 мая Вильгельм послал письмо Николаю, в котором подробно информировал его (разумеется, в собственной интерпретации) о недавней попытке англичан втянуть его в союз с ними. Он считал, что речь шла о личной инициативе его бабки, королевы Виктории: она хотела лишний раз продемонстрировать, что можно по-родственному решить все проблемы. Впоследствии Вильгельм объяснял свой отказ принять авансы англичан тем, что он не хотел, чтобы его использовали как «сухопутный противовес» России. В письме Никки он заявлял, что стремится лишь к союзу с Россией. Вместе с тем, указав, что британская инициатива «носила серьезный и искренний характер», он задавал адресату откровенный вопрос: «А теперь я прошу тебя, как старого и верного друга, — скажи мне откровенно, что ты мне можешь предложить взамен и как ты поступишь, если твое предложение меня не устроит?» Месяцем позже он снова заявил о своей приверженности «традиции, в которой меня воспитал мой любимый дедушка», — имея в виду ориентацию на Россию. Однако к тому времени настроения в Санкт-Петербурге изменились. Если Александр II имел прямую телеграфную связь с Берлинским замком, то советники Николая II были в основном настроены антигермански.

В конце марта по Зигесаллее от Бранденбургских ворот до колонны Победы появились скульптуры с изображением правителей Бранденбурга, начиная с тех, кто в давние времена сражался со славянами-вендами. Это был подарок кайзера своей столице. Альфред Керр в «Прагер тагеблатт» не удержался от язвительного комментария: «Бульвар Победы? Скорее — проспект Ушедшей Славы». Керр считал, что статуи только испортили пейзаж Тиргартена; единственное, что ему понравилось, — полукруглые скамейки, напомнившие ему картины Альмы-Тадемы.

16 июня Вильгельм выступил с речью перед актерами императорского театра, в которой обрушился на тех из них, кто забывает о лежащей на деятелях искусства «национальной миссии». По стилю и содержанию его излияния обнаруживают разительное сходство с тем, что немцам пришлось впоследствии слышать от их фюрера. Вильгельм вообще не привык сдерживать себя в театре — во время представления он имел обыкновение ужинать в королевской ложе. Остальные зрители оставались голодными, и в антракте в дни посещения спектаклей кайзером буфеты были закрыты. В упомянутой речи кайзер заявил, что сценическое искусство должно сыграть «свою роль в формировании общественной мысли и благородной морали», добавив (здесь прямая параллель с риторикой Третьего рейха): «Театр — одно из моих орудий в постоянной борьбе против материализма и антинемецкого поведения».

«Северную экспедицию» 1898 года пришлось срочно прервать: во время пребывания ее участников в Бергене пришло известие о кончине Бисмарка. Вильгельм распорядился немедленно взять курс на Киль и оттуда сразу же отправился во Фридрихсру. Он хотел устроить пышные государственные похороны и поместить прах Бисмарка либо в склеп Гогенцоллернов в Берлинском соборе, либо рядом с могилой Вильгельма I в Шарлоттенбурге. Герберт огласил завещание отца, в котором тот просил предать его земле в своем собственном поместье. Посол в Вюртемберге Аксель фон Варнбюлер, близкий приятель Эйленбурга, в письме своей сестре, баронессе фон Шпитцемберг, использовал момент, чтобы лишний раз заклеймить недостойное поведение отпрыска «железного канцлера»: «Герберт всегда был злым гением, который всячески поощрял старца в его брутальном цинизме, в его политике третирования кайзера как марионетки; раньше тот таким образом обращался со всеми германскими монархами, и это ему сходило с рук, но вот однажды коса нашла на камень…»

В августе сенсацией стала российская инициатива созыва мирной конференции в Гааге. Вильгельм посчитал идею «утопической» и лицемерной. «Мы и так двадцать восемь лет живем в условиях мира, что еще нужно?» — заметил он, добавив словечко «Дальдорф!» — так называлась психиатрическая клиника в Берлине. Определенный прогресс был достигнут на дипломатическом фронте: 30 августа в Виндзоре был подписан секретный британо-германский договор, согласно которому Германия получала первоочередное право на владения португальской колониальной империи, когда та начнет рушиться. На следующий год Великобритания великодушно предоставила Германии соответствующую «гарантию». Крах португальской империи последовал лишь через восемьдесят лет.

18 августа Вильгельм высказал свое возмущение комментариями католической прессы в Австрии и во Франции по поводу его предстоящего визита в Святую землю. Кайзера сравнивали с простым паломником. Керр, как всегда, сосредоточился на юмористических деталях путешествия: какие меры были приняты на кайзеровской яхте, чтобы должным образом обеспечить «туалет нашей императрицы», как будет выглядеть караван: впереди «Гогенцоллерн» с музыкантами, следом — корабль с духовными лицами. «Крестовый поход с комфортом», — подытожил Керр.

20 сентября в Стамбуле кайзер решил еще раз открыть глаза кузену Никки на коварные замыслы англичан: он обнаружил, что те хотят захватить Крит. Вильгельм выступил в защиту турецких помещиков-мусульман и посоветовал царю со своей стороны взять мусульман под свое покровительство. 29 октября Вильгельм с супругой торжественно въехали в Иерусалим. Вдоль пути их следования были расставлены солдаты, на столбах развевались турецкие и германские флаги. Для Вильгельма путешествие кончилось, во всяком случае, более благополучно, чем для его отца двадцать восемь лет назад. Самым ярким эпизодом стал обряд освящения церкви Спасителя. 9 ноября кайзер писал Николаю II из Дамаска, что на него крайне неприятное впечатление произвели непрерывные свары среди священнослужителей и прихожан в храмах: не будь он так тверд в своих религиозных убеждениях, он бы подумал о переходе в мусульманство; политические интриги в местной христианской общине просто ужасны.

В отличие от Иерусалима Дамаск и Бейрут с их «чудесными виллами» Вильгельму понравились, напомнив ему о пейзажах Южной Италии и Сицилии. По его словам, «никогда еще монарха-христианина не принимали здесь с таким воодушевлением и такой радостью». Неизвестно, что послужило основанием для такого категорического суждения. Попутно Вильгельм решил просветить своего кузена насчет зловредной сущности его союзника — Франции («дело Дрейфуса» было в самом разгаре): «Французы барахтаются в своей трясине и разбрасывают грязь направо и налево, так что скоро будет вонь по всей Европе». Не преминул он отметить и их «позорное отступление от Фашоды», имея в виду недавний инцидент в Судане, когда Англия и Франция — последний раз в истории — оказались на грани войны. Другое дело Турция, это отнюдь не «больной человек Европы», это государство «полно жизненных сил, вовсе не полутруп».

Позже, в Доорне, Вильгельм объяснил, почему он отказался от старой своей мечты — объединить сухопутную мощь Германии и морскую мощь Великобритании, причем в тот самый момент, когда англо-германский союз казался уже реальностью: «В условиях практического отсутствия у нас флота нам пришлось бы довольствоваться теми объедками, которые англичане свысока бросали бы нам. Таковы законы мировой политики и мировой экономики. В то же время на континенте мы приняли бы на себе весь риск, связанный с предназначенной для нас ролью британского меча». Короче говоря, Вильгельм решил не повторять ошибки Фридриха II, которую тот совершил во время Семилетней войны и в которой сам горько раскаивался.

1 декабря Вильгельм решил поразить берлинцев тем, что впервые прогарцевал по улицам города верхом на коне. Теперь, когда был введен новый кодекс военного судопроизводства, он более чем когда-либо хотел показать всем, что он — сильная и несгибаемая личность. В нем явно проснулся прусский юнкер. Для Гогенлоэ это был очередной повод для разочарования. Он был одним из тех немцев, кто верил в идею рейха и считал, что ради нее надо бороться с пруссачеством. Такие настроения были широко распространены на юге Германии, откуда был и сам канцлер. Южно- и западногерманские земли издавна считались оплотом либерализма, но именно либералы с наибольшим воодушевлением приветствовали создание рейха. В своем дневнике Гогенлоэ 15 декабря 1898 года оставил следующую запись:

«С 1866 по 1870 год я делал все, чтобы создать союз Севера и Юга, а теперь должен прилагать такие же усилия, чтобы удержать Пруссию в рамках рейха. Этим господам (прусским юнкерам) наплевать на рейх, они рады бы от него избавиться и чем раньше, тем лучше».

Проблема флота была одной из тех, где интересы рейха и Пруссии явно расходились. Гогенлоэ был против того, чтобы бросать вызов ведущей морской державе. Он недвусмысленно предупреждал: «Нам следует избегать опасности повторить судьбу Испании; Англия побьет нас так же, как Северная Америка — испанцев». Тем не менее, отвечая 12 июня 1900 года на антимилитаристскую речь социал-демократа Карла Либкнехта, он повторил свою старую точку зрения: «История прошлого столетия показывает, что лозунг сильного флота неизбежно возникал, когда шла речь об объединении Германии, когда это объединение становилось практической задачей дня».

Альфред Керр оставил нам забавное описание визита Вильгельма в квартиру скульптора Эберлейна, одного из тех, кто выполнял заказы для «Кукольной аллеи» — любимого детища кайзера. Керр снимал комнату в той же квартире, так что мог с близкого расстояния увидеть героя многих своих юморесок. В канун Рождества Вильгельм быстро прошел мимо скульптуры покойного Бисмарка, поздоровался с хозяином и «берлинским Микеланджело» — Бега, который случайно оказался в это время в гостях у скульптора. С отцом был сын Вилли. Керр был свидетелем того, как Вильгельм попробовал на бедняге Бега железную хватку своей правой; тот героически выдержал эту пытку. Он запомнил, что Вильгельм «выглядел измученным, лицо имело желтый оттенок». В голове у него пронеслось: «В чем причина? Тяготы путешествий и визитов? Ноша власти? Или просто усталость от последней охоты?»

Для Вальдерзее, как и можно было предвидеть, заигрывания кайзера с художниками были не более чем чудачеством. Подумать только — этот силезский карлик Адольф Менцель в январе получил орден Черного орла! Мало того, что он простой мазила, главное — в прошлом году, до получения дворянского титула, он был депутатом! Генерал не находил слов для возмущения.

11 марта 1899 года Вильгельм дал аудиенцию Сесилю Родсу, который хотел обсудить с ним вопрос о немецком участии в строительстве железнодорожной магистрали Каир — Кейптаун. Трасса должна была пройти через немецкие владения, Родс хотел бы получить по крайней мере принципиальное добро от кайзера. Это ему удалось. Высокий, тучный, светлоглазый англичанин произвел сильное впечатление на Вильгельма; тот назвал его «южноафриканским Наполеоном». Собеседники обменялись мнениями по поводу «рейда Джеймсона». Вопреки правилам не хозяин, а гость дал понять, что разговор закончен. Взглянув на часы, он сказал, что ему нужно спешить: он ждет гостей на ужин. Вильгельм рассмеялся. Родс финансировал создание системы стипендий, которые предоставлялись лицам белой расы из стран англосаксонского круга для обучения в Оксфорде; немцы были также включены в эту программу.