Касторка и «касторка»

Касторка и «касторка»

Необходимо пояснить, что же такое касторка, и почему Жилинский и его Оля так сокрушались, что не запасли ее побольше.

Касторка, то есть касторовое масло (Oleum ricini), — масло из семян клещевинного дерева семейства молочайных, растущего в странах Карибского моря, то есть в Центральной Америке, а также в Юго-Восточной Азии. В царской России применялась настоящая касторка. В Советском же Союзе в 30-е годы, в условиях полной автаркии страны, о карибской касторке не могло быть и речи. Как и в Германии и в ряде других стран Европы, касторку «подделывали», причем тогдашние «подделки» были не только совершенно невинны в пищевом отношении, но и более того — высококачественны. Дело в том, что к небольшому количеству подлинного касторового масла, получаемого из Америки за валюту, прибавлялось до 90 процентов высококачественного кунжутного или подсолнечного масла. Такая касторка действовала, конечно, слабее, ее просто надо было выпить не чайную, а столовую ложку. Фактически же она состояла из самых лучших доброкачественных пищевых масел, которые трудно было найти в магазинах. Поэтому еще в начале 30-х годов, когда существовали карточки на жиры, люди предприимчивые и, главное, информированные своими знакомыми фармацевтами, покупали отсутствовавшее в продовольственных магазинах подсолнечное масло — в аптеках под псевдонимом «касторового», причем, естественно, лошадиными дозами, то есть литрами. Это было очень выгодно, поскольку политика советского правительства в области цен на медикаменты основывалась на принципе почти 80—85-процентной государственной дотации и, следовательно, растительное масло, купленное в аптеке, обходилось потребителю почти задаром, за копейки!

Конечно, большинство останавливал от таких «приобретений» отвратительный запах касторки, передававшийся любому маслу. Этот запах объяснялся присутствием энантола — вещества специфического для клещевины, которое раздражало стенки тонких кишок и было, собственно, основным виновником действия касторки: либо слабительного, либо рвотного.

Для тех, кто не знал тайны состава советской касторки и к тому же не понимал, как отделить малую часть клещевины от большей части высокосортного подсолнечного масла, разумеется, приобретение растительного масла «на халяву» в аптеке было закрыто. Для более смышленых и знающих хотя бы основы физики и органической химии разделение масел было сущим пустяком. Поскольку удельный вес настоящего касторового масла был значительно выше, чем у подсолнечного, и, кроме того, клещевина имела зеленоватый цвет, а подсолнечное масло — ярко-желтый, то вполне достаточно было дать отстояться неделю-две литру-двум касторки в высоком цилиндрическом прозрачном сосуде, а потом осторожно слить 90 процентов жидкости, оставив внизу тонкий, вязкий, зеленоватый слой. Противный запах, которым касторка «заразила» подсолнечное масло, когда была взболтана с ним, бесследно исчезал при нагревании подсолнечного масла, ибо эфир энантола был более летучим. А с исчезновением энантола и его запаха ликвидировалось и рвотнослабительное действие бывшей «касторки».

Были и другие способы очистки «советской касторки» от запаха — это нагревание в смеси воды с марганцовкой до полного выпаривания воды или добавление небольшого количества сахара и чая.

И с теоретической, и с практической точки зрения записи Жилинского крайне важны. Они дают редкую возможность неопровержимо доказать, что основные законы питания и гастрономические принципы отношения человека к пище остаются в основном неизменными даже в экстремальных ситуациях! Конечно, если иметь в виду реакцию нормальных людей. Кулинарно нормальных — в особенности.

Данные дневника блестяще опровергают массу стандартных представлений, которые связаны с голодом и которые проникли как в беллетристическую литературу, так и в специальную (философскую, медицинскую, кулинарную), став даже господствующими, но оставшись умозрительными, схематичными, неверными, далекими от знания «предмета». Например, убеждение в том, что чувственный (органолептический) диапазон голодного человека ограничен и примитивен, что ему якобы абсолютно все равно, чем утолять голод, что он не может иметь никаких кулинарных фантазий и готов есть все, что угодно, не ощущая ни вкуса, ни запаха пищи и утратив всякое стремление к оценке ее качества, удовлетворяясь лишь количеством.

Как в философии, так и в медицине имела хождение теория о том, что голод как бы атрофирует все вкусовые ощущения, нивелирует их и даже разрушает. Можно с уверенностью сказать, что авторы этих «теорий» сочиняли их за хорошо накрытым, обильным столом или, по крайней мере, не испытывая никогда в жизни чего-либо отдаленно похожего на голод. Однако опровергнуть их никто не мог или не решался. Хотя были и факты, и свидетели, говорящие об обратном. Но то были устные, не зафиксированные и не суммированные факты, а потому для науки не имеющие силы доказательств. Дневник Жилинского оказался не одинок. Его наблюдения подтверждает, причем также письменно, и другая блокадница — известная поэтесса Вера Инбер. Внимательно прочтите, как обостренно-возвышенно пишет она о хлебе, страдая от всамделишного, жестокого голода в том же блокадном Ленинграде, той же зимой 1941—1942 гг. Поэтесса обращает свое внимание отнюдь не на количественную сторону, выпукло представленную в дневнике Жилинского, а на качественную, подчеркивая именно ее значение для голодного человека (курсив мой — В. П.).

Лежу и думаю. О чем? О хлебе.

О корочке, обсыпанной мукой.

Вся комната полна им. Даже мебель

Он вытеснил. Он близкий, и такой

Далекий, точно край обетованный, —

И самый лучший — это пеклеванный.

Он с детством сопрягается моим,

Он круглый, как земное полушарье.

Он теплый. В нем благоухает тмин.

Он рядом, здесь. И, кажется, пошарь я

Рукой, перчатку лишь сними, —

И ешь сама и мужа накорми.

Другой важный кулинарный вывод, который имеет огромное значение для ослабления негативных воздействий голода, помогает длительно бороться с ним, — это непременное употребление не только ежедневно, но и трижды в день, горячей пищи и тем более горячего питья. Пусть эта пища будет примитивна: ложка муки или сухарь со спичечную коробку, но их надо приготовить, кулинарно обработать и сделать горячими, а не просто съесть сухими и холодными, или просто проглотить. Нет, надо сделать заболтку в кипятке, прибавить в этот кипяток соль, какую-либо пряность или иной вкусовой компонент (хоть касторку!), распарить в этой заболтке смолотые в порошок сухари и есть это подобие тюри, к тому же — не спеша.

Неоднократно мы читаем в дневнике Жилинского о подобных заменителях супов, о новых сочетаниях и об обязательной предварительной кулинарной обработке, казалось бы, самых скудных припасов: сухарей, муки, хлопкового масла, соли, горчицы, причем в самых мизерных количествах: одна-две ложки, 100—200 граммов. И все равно, обязательно следует обработка этого пищевого сырья: хлопковое масло — пережаривается с мукой, сухари размельчаются, вносится соль или еще какой-либо усиливающий запах компонент — или корешок петрушки, или же гофманские капли, или горчица — и только после всего этого, когда «кушанье» к тому же «настоится», голодные люди приступают к трапезе. Эта превосходная, стихийная, но высшая кулинарная грамотность вызывает уважение и восхищение любого гастрономически образованного человека, особенно профессионала, ибо она говорит и о культуре, и о дисциплине применяющего ее человека и одновременно является прекрасным доказательством того, что применение классических методов кулинарной обработки пищи служит одной из важных гарантий выживания человека, в частности, успешности его борьбы с голодом.

Верная кулинарная стратегия борьбы за жизнь в условиях голода применялась Жилинским неуклонно, педантично, последовательно по всем линиям.

Во-первых, помимо имитации «горячих блюд», строго соблюдалось горячее питье, и вообще прием как можно чаще и регулярнее горячих жидкостей. На первом месте, конечно, стоял чай, причем «чай хорошей крепости», или «крепкий чай».

Во-вторых, кипятились и выпивались горячими и все другие жидкости, попадавшие в дом: вода, молоко, пиво, кофе.

В-третьих, наряду с использованием собственно пряностей, а их упомянуто четыре: лавровый лист, корешки петрушки, апельсиновая цедра и горчица, — использовались и эрзацы пряностей, а вернее, просто сильнопахнущие вещества: гофманские капли, капли датского короля, касторка, глицерин, то есть то, что в обычных условиях никак не может считаться объектом еды. Однако Жилинский интуитивно почувствовал, что внесение в скудную, однообразную пищу любого ароматического компонента делает эту пищу «вкусной», то есть усиливает ее физиологическое воздействие как утоляющего или, вернее сказать, ослабляющего голод средства. Иными словами, чем вкуснее, чем аппетитнее пища, тем необходимее она для голодающего человека, ибо служит в этом случае позитивным фактором в утолении голода.

Мнение же профанов, то есть обывательские представления, диаметрально расходится с этим научно обоснованным физиологическим и психологическим фактом. Причем до сих пор не только обычные люди, но и рядовые практикующие медики, далекие от теоретической физиологии, от большой науки, советуют не есть вкусную пищу, чтобы не растолстеть! Они считают, что «вкусная» есть синоним — «обильная»! А голод советуют утолять невкусной, неаппетитной пищей, мол, «так меньше слопаешь»!

Огромное значение разнообразия пищи для преодоления деморализующего воздействия голода также блестяще эмпирически доказано опытом Жилинского. Казалось бы, о каком разнообразии может быть речь, если единственным продуктом, стабильно присутствующим в рационе того времени, был только хлеб, а при его отсутствии — ложка муки. И все же Жилинский находит возможность вносить разнообразие, меняя или варьируя добавки к чаю. Вот какими компонентами сдабривается у него чай:

— солью,

— горчицей,

— глицерином,

— глицерином и горчицей,

— горчицей и касторкой,

— каплями датского короля,

— сахаром,

— сушеной черемухой,

— апельсиновыми корочками,

— вином,

— молоком.

Как видно, естественные, привычные, нормальные для мирного времени добавки к чаю примерно равны добавкам «диким», противоестественным, ужасным с точки зрения нормального чаепития. И, будучи рассеянными в общем репертуаре блокадного питания, они в сумме, в комбинации составляли как раз то примитивное, но крайне важное «разнообразие», которое было совершенно необходимо и с психологической, и с физиологической точки зрения в экстремальных условиях длительного голодания. Тот же, кто не придерживался подобной тактики в борьбе за жизнь, обычно погибал в первую очередь.

Чрезвычайно важно отметить, что кулинарно правильное ведение голодного меню — как это ни покажется невероятным тем, кто никогда не голодал и не представляет, что это такое, — является мощным средством для спасения голодных людей от общей деградации. Так, несмотря на невероятные лишения и голод, Жилинские не опускались ни до всеядности, ни тем более до людоедства. Самое «страшное», на что Жилинские вынуждены были пойти из-за голода, это использование в пищу столярного и обойного клея, которые до войны изготавливались из настоящих костей и копыт и из отрубей, то есть из животного и растительного органического материала, по своему составу абсолютно сходного (химически) с подлинными пищевыми продуктами.

Показательно, что эти клеевые материалы перед употреблением подвергались у Жилинских тщательной кулинарной обработке (вымачивание, отстаивание, вымораживание, нагревание, съем пены, добавка небольшой части нейтрализующего добротного пищевого сырья — риса) с целью максимально возможного восстановления пищевой доброкачественности, регенерации этой ужасной пищи. «Приспособились!», — кратко замечает обо всем этом процессе Жилинский.

Что же касается планов (только планов) — использовать в пищу совершенно неприменимое в обычной жизни мясо собак, если бы они были осуществлены, то несомненно, такое мясо прошло бы у Жилинских тщательную кулинарную обработку, предположительно, близкую к той, которую собачье мясо проходит в китайской и корейской кухнях, где оно является одним из деликатесов. Так что никаких патологических, вызванных голодом действий Жилинские, как и другие подобные им люди, не допускали. Например, опилки, которые Жилинский предполагал использовать в пищу в крайнем случае, он, все же, пройдя пик голода, есть не стал и не пытался даже, ибо изначально было очевидно, что это — непищевое сырье. И он это, по-видимому, понял, почувствовал интуитивно.

Показательно также, что такие эмоциональноположительные реплики в дневнике, как «Хорошо!», «Вкусно!», «Прелесть!», «Очень вкусно!», «Чудесно!», «Дивно!», «Замечательно!», вызывает применение таких «продуктов», как горчица, кофе, касторка, глицерин, апельсиновые корки, гофманские капли, и... заплесневелый наполовину картофель, сохранивший, однако, ярко выраженный картофельный аромат, «по которому очень соскучились!» и который уже в начале голода был признан «мечтой». О причине такой оценки мы уже говорили выше. И на этом фоне примечательно, что совершенно без всяких гипертрофированных восклицаний встречены гораздо более важные, поистине жизненно необходимые и просто сказочные, казалось бы, 3 кг хлеба, 900 г мяса (кроме американского с жировыми прожилками), 2 л вина, котелок овсяной каши, принятые, так сказать, «как должное» или, во всяком случае, без бурного выражения восторга.

Только теперь мы можем в полной мере понять ту радость, которой просто лучились глаза получателей посылок Нансена, но которая никогда не посещала посетителей АРАвских кормежек, ибо там было удручающее однообразие: кукуруза, хлеб, каша, кукурузный хлеб, снова каша.

В голодном же меню Жилинского мы насчитываем свыше 25 разных наименований пищевых объектов в приготовленном виде, то есть кулинарно скомпонованных, а не просто отдельных продуктов или видов пищевого сырья. Это как раз то, что непосредственно сделано самими Жилинскими, их личными усилиями по борьбе с голодом.

Не все, конечно, могли идти таким путем, и то, что им естественно шли Жилинские, объясняется привычкой этой семьи к народным традициям питания или даже возвращением к ним. В период блокады Жилинские возвращаются к самовару, а также непременно готовят основное блюдо русской народной кухни — суп, без которого они вряд ли протянули бы более двух-трех месяцев.

Таким образом, уже один тот факт, что Жилинский происходил из крепкой крестьянской семьи, к тому же религиозной, а потому сохранявшей традиции русского застольного быта, привел к тому, что Жилинский придерживался той линии питания, которая в голодной ситуации была единственно правильной: регулярное, непрерывное, ежедневное чаепитие, обязательная горячая пища в обед независимо от ее состава, употребление различных обостряющих вкус приправ (нет солений и мочений, так в ход идут горчица и соль, капли датского короля и касторка, выполняющие ту же роль обострителей, сдабривателей пищи!).

Только один раз, да и то как исключение после почти двух суток абсолютного отсутствия какой-либо пищи, Жилинский позволил себе съесть неприготовленную, сырую пищу — всего 10 г сырого американского мяса с солью, да и то из любопытства, а не из-за голодной жадности. Если же учесть, что мясо было мороженым и что такое «блюдо» допускает русская кухня (строганина!), то Жилинский и здесь не вышел за пределы строгих национальных традиций. В то же время он недвусмысленно осуждающе говорит о людях, которые едят сырыми (сухими!) крупу, муку, мясо (целиком, прямо в магазине).

Дневник Жилинского помогает нам не только достоверно проследить быт голодающих людей в ленинградскую блокаду, но и понять многие особенности и проблемы «голодной кулинарии», найти ключ к пониманию многих кулинарных процессов в системе правильного питания вообще, которые прежде были неясны или не выяснены.

Вот почему дневник Жилинского — важный, значительный, серьезный, убедительный историко-кулинарный документ XX в.

• • •

Блокада Ленинграда была прорвана 13 января 1943 г. Но еще до осуществления этой операции двух фронтов, с середины декабря 1942 г., начала действовать «дорога жизни» по льду Ладожского озера, а севернее Ленинграда, в тылу Карельского фронта, были сосредоточены огромные запасы продовольствия, которое перебрасывалось в блокадный город и спасало голодающее население. Эти продовольственные резервы в значительной степени формировались за счет тех продуктов, которые поступали через Мурманск и Архангельск от союзников — из США и Канады. Вот как писала об этом в то время Вера Инбер:

А там, по Северной, сюда идут,

Идут составы — каждый бесконечен.

Не счесть вагонов. Ни один диспетчер

Не посягает на его маршрут.

Он знает: это посланный страной,

Особо важный. Внеочередной.

Там тонны мяса, центнеры муки.

И все это в три яруса, грядою,

Лежит в полкилометра высотою, —

Но все это, не доезжая Мги.

Там овощи. Там витамины «Це».

Но мы в блокаде. Мы почти в кольце.

И даже будто в Мурманске стоят

Для нас американские продукты:

Консервы, сахар, масло. Даже фрукты.

Бананы... Ящики за рядом ряд.

И за долготерпенье, нам в награду

На каждом надпись: «Только Ленинграду».

• • •

Обзор состояния продснабжения в годы войны на фронте, в тылу, в блокадном Ленинграде и на оккупированной территории достаточно убедительно показывает, что несмотря на огромные трудности в обеспечении продовольствием почти 250-миллионного населения страны государство в целом справилось с этой задачей в течение четырех лет только благодаря сделанным еще до войны государственным запасам и строгой системе рационирования. Население, несмотря на все трудности, в целом проявляло стойкость, выдержку и дисциплинированность, вследствие чего нигде в стране (исключая блокадный Ленинград) до настоящего голодания, подобно голоду в годы Гражданской войны в Поволжье, дело не доходило.

Армия же и промышленный рабочий класс снабжались в годы войны, в общем, вполне нормально. Уже на последнем этапе войны, когда наша армия сражалась на территории Германии и Австрии, армейская кулинария прославилась неожиданно на всю Европу. После освобождения Берлина и Вены, когда гражданское население, переживавшее в подвалах и бункерах дни штурма и не имевшее возможности пополнять в это время свои продовольственные запасы, вылезло, наконец, после прекращения перестрелки на улицы, советские полковые и ротные походные кухни стали раздавать горячую пищу — в основном русские щи и кашу — проголодавшемуся немецкому и австрийскому населению. Показательно, что даже западная пресса (английская и американская) не только отмечала гуманность этого, так сказать, жеста, но и, главное, с искренним удивлением сообщала, что кулинарное качество раздаваемой пищи было чрезвычайно высоким!

И это, конечно, понятно. Ведь западные журналисты привыкли смотреть на бесплатную раздачу пищи с точки зрения стандартов буржуазной благотворительности, то есть считали ее просто подачкой в духе тощих супов Армии спасения или аровских кашиц. Но советские военные власти предлагали «завоеванным» немцам еду советских солдат, то есть точно такую же по качеству и количеству, какой питалась вся действующая армия. Нормы раскладки вовсе не менялись от того, что пища предназначалась для даровой раздачи! Поэтому как в щах, так и в гречневой каше присутствовал еще и кусок мяса в 75 г.

Это был первый мирный урок, который дал советский народ немцам, своему бывшему противнику.

Если немецкие солдаты, захватывая русские города и села, грабили, мародерствуя, русское население, а германские военные из зондер-команды забирали и вывозили с оккупированной территории все продовольствие, обрекая местное гражданское население на голод, то Советская Армия поступала наоборот, великодушно делилась собственным продовольствием с гражданским населением Германии. Никаких «трофеев», никаких реквизиций продовольствия даже для нужд Советской Армии на территории побежденных стран не производилось. Наоборот, по просьбе Карла Реннера, бывшего руководителя австрийских социал-демократов, И. В. Сталин дал указание направить для жителей Вены несколько сотен вагонов с мукой, рисом, горохом, мясом, сахаром, яичным порошком, молоком и другими продуктами. И это делалось весной 1945 г., когда Советская Армия еще продолжала борьбу с врагом и когда Советской стране еще предстояло пережить тяжелый послевоенный год, поскольку поля после войны еще не были засеяны и урожай нельзя еще было предугадать.

Единственным «кулинарным» трофеем, который случайно захватила Советская Армия в Германии, был личный повар Гитлера — Вильгельм Ланге, пытавшийся бежать из бункера фюрера, но попавший в расположение советских войск, плотным кольцом окружавших имперскую канцелярию. Так завершилась краткая (12-летняя) история фашисткой кулинарии — бесславно и для тех, кто ею пользовался, и для того, кто выступал в роли ее исполнителя. Если последний кайзер Германии Вильгельм II вынужден был накануне смерти свести свой парадный обед до трех скромных блюд, то фашистские заправила Германии в последние дни своего существования, по словам Вильгельма Ланге, вообще лишились не только аппетита, но и собственного повара, отказавшегося погибать вместе с ними.