«МЫ, ОБЛОМКИ ПОТЕРПЕВШЕЙ КРУШЕНИЕ КУЛЬТУРЫ»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«МЫ, ОБЛОМКИ ПОТЕРПЕВШЕЙ КРУШЕНИЕ КУЛЬТУРЫ»

В кругу, к которому принадлежал Ионеско, одним из первых завершил переход к фашизму Чоран. Это подтверждают его статьи и переписка: он открыто поддержал национал-социалистическое «возрождение» еще в конце октября — начале ноября 1933 г., т. е. всего через несколько недель после приезда в Берлин в качестве стипендиата фонда Гумбольдта. Что касается Элиаде, его наиболее яростные защитники, как правило, датируют его «легионерский порыв» первой половиной 1936 г., когда он действительно приступил к публикации во «Vremea» серии статей, открыто поддерживавших фашистскую организацию. В главе IV будет показано, что 1936—1938 годы следует считать пиком той приверженности, которую Элиаде демонстрировал с 1934 г. И которую пресекло лишь изменение международной ситуации — разгром нацистской Германии в 1945 г. Это совершенно недвусмысленно доказывает пока не переведенный на французский язык дневник, который он вел в Португалии в 1941—1945 годах. Что касается Чорана, его последнее выступление в поддержку легионеров имело место 1 января 1941 г. В его отходе от политики основную роль также сыграли обстоятельства — отъезд в Виши, затем окончательное переселение в Париж. Напомним в этой связи, что, включив легионеров в состав правительства осенью 1940 г. и убедившись, что они занимаются по всей стране грабежами, поборами и преступлениями, маршал Антонеску, приверженец порядка и дисциплины, воспользовавшись выступлением Железной гвардии против его власти, разорвал союз с ней при поддержке армии в конца января 1941 г. (см. главу VII настоящей работы). Труднее ответить на вопрос, в какой степени Чоран оставался приверженцем своих прошлых убеждений в течение последующих лет, проведенных им в оккупированной Франции. Однако материалы португальского дневника Элиаде заставляют полагать, что по крайней мере до конца 1942 г. Чоран опасался поражения Германии. Тем более что еще в течение всего 1943 г. он продолжал публиковаться в еженедельнике «Comoedia», одном из коллаборационистских парижских изданий.

Никто не описал фаз этой удручающей эволюции лучше Ионеско. Отголоски прослеживаются, в частности, в «Настоящем прошлом», где воспроизведены многие страницы его тогдашнего дневника, непосредственно описывающие рождение «Носорога» и не до конца оцененные западным читателем, во всяком случае в том, что касается деталей. Автор «Нет», чувствовавший себя все более одиноким в Бухаресте среди такого количества новых людей, писал: «Это как грех не быть носорогом... Вот носорожий лозунг, лозунг «нового человека», который обычный человек понять не в силах: все для Государства, все для Нации, все для Расы. Это, разумеется, выглядит чудовищным. Как отдать все Государству, ведь оно не более чем административная машина... Оно не более чем абстракция, или скорее юридическая машина, но носорог обожествил Государство. Как это стало возможно? Что же они поместили в эту пустоту, чем ее заполнили, что в нее швырнули?»[130] Вопрос Ионеско вполне уместен: что имели в виду и чему думали служить Чоран, Элиаде и остальные, бесконечно укрепляя идеологию Железной гвардии?

Сегодня уже полностью подтверждены и факт вовлечения обоих философов в антисемитскую и применявшую насилие организацию, и их восхищение европейскими фашистами. По отношению к ним совершенно несостоятельным выглядит тезис о присоединении к Железной гвардии из чистого «оппортунизма», аналогичный утверждению, которое часто выдвигалось в послевоенной Германии, чтобы уменьшить вину интеллектуалов, примкнувших к нацистам[131]. В самом деле, Легионерское движение пришло к власти лишь осенью 1940 г. и всего на 5 месяцев; сочувствие ему в 30-е годы не столько приносило какие-то выгоды, сколько навлекало на сочувствующего неприятности. Повторим еще раз: вопрос о том, были ли они связаны с националистической экстремистской организацией, больше не нуждается в доказательствах. Наше исследование, позволяющее тщательно восстановить этапы эволюции этой связи, нацелено на выявление ее продолжительности и глубины, на установление точек соприкосновения, одним словом, на выявление общего в идеологии.

Идеологический настрой и личный выбор

Можно, конечно, сослаться на то обстоятельство, что формированию указанной связи благоприятствовал идеологический настрой той университетской среды, в которую были погружены оба писателя. Сам Ионеско говорил, что некоторые из его профессоров были «к этому моменту нацифицированы», обрисовывал их как теоретиков расизма, поклонников Ницше и ницшеанцев, «соперников Розенберга» и Шпенглера. Это доказывает, что в тот момент еще сохранялась возможность соблюдения какой-то критической дистанции[132]. Тем не менее на одном из крупных процессов, начатых тогдашними «специалистами по кризисам» с литературного факультета Бухарестского университета, основными врагами назывались демократия и Разум, причем все происходившее на процессе явно демонстрировало степень устаревания аграрного и традиционалистского романтизма. Дух времени (Zeitgeist) на этом процессе выражали главным образом обвинительные речи трех «мэтров», Константина Радулеску-Мотру (1868—1957), Никифора Крайника и Нае Ионеску. Все они изъявляли радость по поводу революционного подъема, охватывавшего Европу. Радулеску-Мотру, считавшийся умеренным, почти неокантианцем, усматривал рождение в волнах этого подъема здорового скептицизма в отношении норм законности. Этот философ, член ученого совета, на котором в 1933 г. Элиаде защищал диссертацию, отвергал общественный договор как абстракцию и выступал за новую организацию государства, которая строилась бы на подчинении заповедям, внушенным биологической жизнью народа. Ссылаясь на недавние достижения науки, он проповедовал проведение политики, учитывавшей факторы наследственности и нацеленной на «реализацию этнического существа». Румынство как политическая доктрина должно было, по его мнению, соответствовать итальянскому фашизму и гитлеризму, которые вообще-то не предусматривали возврата к прошлому. В нашумевшей книге «Румынство как катехизис новой духовности» Радулеску-Мотру уточнял: традиция — не более чем простой инструмент, позволяющий стране «идти в ногу со временем, модернизироваться»[133]. Что касается Нае Ионеску, то, как будет показано ниже, его позиция в отношении рационализма и парламентаризма после поворота 20-х годов будет основана на следующей простой программе: ликвидация. Среди тех, кто в течение 30-х годов занимается теоретическими вопросами изгнания инородцев с румынской земли, — философ и теолог Никифор Крайник. Для него, как и для Нае Ионеску, теологическая аргументация позволяет развернуть настоящую битву за исключение евреев из общественной и интеллектуальной жизни. По мнению Крайника, Талмуд — источник масонства и марксизма, нацеленных на дискредитацию христианства и разжигание межнациональной розни[134].

У Сержа Московичи об этих годах, времени его бухарестского детства, сохранятся воспоминания, во многих отношениях схожие с воспоминаниями Ионеско. Подчеркивая роль интеллектуалов, их центров (laboratoires d’id?es), университетов и церквей в распространении фашизма, роль, на его взгляд, недооцененную, Московичи отмечал: «Навязчивая идея вырождения, навязчивая идея упадка нации, навязчивая идея конца христианства стали частью повседневной жизни. Словно бы от этого зависели судьбы общества и судьба каждого его члена. Метафизики в темных речах прославляли инстинкты; мифоманьяки — архаические символизмы (прозрачный намек на Мирчу Элиаде. — Авт.); поэты ностальгировали по почве и смерти»[135]. Мы пытаемся воссоздать тогдашний климат, поскольку это позволяет понять, в какой степени в межвоенной Румынии националистская идеология превратилась в реалию повседневности И одновременно в некую господствующую идиому. Национальная идея стремилась подчинить себе все. Иными словами, политический дискурс испытывал колоссальные трудности в попытке приноровиться к своему объекту, вне зависимости от того, какая проблема подвергалась обсуждению — роль государства, реформа институтов, место Румынии в Европе. Конечно, на арене румынской культурной жизни сталкивалось множество групп — от либерал-модернистов, сторонников развития «в ногу» с Европой (Эуджен Ловинеску) и социал-демократов, впрочем весьма немногочисленных, до консерваторов и фашиствующих правых. Но главное состояло в том, что все они, за исключением мыслителей-марксистов, в конечном итоге оказались сторонниками одной идеи: идеи нации, присущих ей ценностей, ее «специфики», того, что может и что не может считаться совместимым с ее самобытной основой, или ее «сутью». При этом они придерживались по данным вопросам совершенно разных, порой прямо противоположных позиций. Этот список первоочередных вопросов выглядел чем-то вроде настоящей логической системы; его посылки в конце концов были приняты как само собой разумеющиеся, начиная с тезиса, утверждавшего существование бытия нации, или ее особого духа.

Как ни парадоксально, эпистемологическая монополия, приобретенная национальной проблематикой, не ускользнула от внимания Поля Морана во время его путешествий по Балканам в 30-е годы. Его замечания относительно румынской интеллигенции довольно проницательны: «Здесь, как и в других странах, я наблюдал сталкивающиеся или противоречащие друг другу течения. Меня поразило, что подавляющее большинство групп, если не все они, обладают собственной позицией по политическим вопросам, — писал он в 1935 г. в книге «Бухарест». — Умозрительные построения, абстракции их, кажется, не интересуют; я не обнаружил у них реальной склонности к религии или к метафизике; пути, ведущие к абсолюту, их не увлекают... даже такой знаменитый археолог, как г-н Парван, занимается правовым обоснованием румынского национализма, проникая в самое отдаленное прошлое расы; даже движение с религиозной направленностью, такое, как влиятельная группа G?ndirea, которая при своем вожде, профессоре факультета теологии Н. Крайнике, ставило себе задачей стимулировать духовное возрождение Православной Церкви, скатилось в политический национализм и в расизм. Даже профессор общей философии и метафизики на литературном факультете Бухарестского университета, личность удивительная и несравненный ум, г-н Нае Ионеску, предается в своем журнале «Cuv?ntul» активной политической деятельности; его правой рукой выступает философ-индолог Мирча Элиаде». Моран проводит следующее сравнение с Францией: «Представьте себе г-на Маритэна, обращающегося к крестьянским массам, чтобы разбудить в них мощный национальный католицизм!»[136] Моран вернулся в Бухарест несколько лет спустя, в качестве посла вишистского правительства в Румынии.

Подобная насыщенность публичного дискурса, коллективного воображения и систем верований националистской риторикой отнюдь не означала, что в то время не имелось никаких иных вариантов культурного выбора. Доказательство противного существовало даже в рамках Молодого поколения; это была группа «Критерион», основанная в 1932 г., которая, по мнению Элиаде, явилась «одним из наиболее значительных и оригинальных коллективных выражений молодого поколения»[137]. «Критерион» организовывал в Бухаресте самые разнообразные лекции, пользовавшиеся большой популярностью. Именно на этих лекциях румынская публика впервые узнала о существовании французского экзистенциализма, услышала имена Кьеркегора и Хайдеггера. Лекции были посвящены также Фрейду, Ганди, А. Жиду, Ленину и даже Чарли Чаплину. Правда, последнюю — ее читал Михаил Себастьян — прервали громкие антисемитские выкрики из зала на тему «один еврей нам говорит о другом еврее». Крикунами руководил некто Бизерика (что по-румынски означает «церковь»). Организаторы лекции попытались уговорить его заставить его людей замолчать, вспоминает А. Палеолог. «Однако они были покорены его личностью. В конце концов, все пришли ко взаимному согласию и вступили в Железную гвардию»[138].

Социолог Генри Сталь, видный деятель Социологической школы Бухареста, основанной убежденным и последовательным рационалистом и социал-демократом Димитрием Густи (1880—1955), вспоминал в Румынии середины 80-х годов о постепенном заражении фашизмом членов «Критериона», к которой принадлежал и он сам. С чувством ностальгии Сталь воскрешал в памяти оживленные дискуссии в кафе «Корсо», где они собирались после лекций группами по 10—15 человек. Это происходило до тех пор, пока не проявилась «легионерская болезнь». Постепенно, рассказывал Сталь, Легион занял господствующее положение в наших спорах. Затем, постепенно, члены группы стали в него вступать: Мирча Элиаде, Константин Нойка, Михаил Полихрониад, Дан Ботта, Арсавир Актерян и прочие. Чоран вообще никогда не смешивался с критерионовцами; «он принадлежал к числу самых суровых и неукоснительных сторонников Легиона»[139]. В те времена Генри Сталь часто приводил с собой в кафе «Корсо» своего друга Ионеско. Поразительно, что, не имея сведений об истории возникновения «Носорога» (в коммунистической Румынии доступа к произведениям Ионеско не было), Сталь в середине 80-х годов выдвигал гипотезу, что идея этой книги должна была зародиться у драматурга под воздействием увиденного и услышанного тогда в группе «Критерион», где на его глазах совершался переход от свободной дискуссии к фанатизму. Именно таким образом, сокрушался социолог, в политическом и социальном отношении «все поколение кончило тем, что натянуло зеленую рубашку»[140].

Очевидно, все-таки это относилось не ко всему поколению. Помимо легионеров, среди его представителей были и марксисты, и либералы. В течение непродолжительного времени они еще сосуществовали в лоне «Критериона», но затем в группе создалась настолько враждебная атмосфера, что это привело к ее самороспуску в течение 1934 г. Как уточнял сам Себастьян в ходе лекции, прочитанной им несколько месяцев спустя, 21 марта 1935 г., в несравнимо более спокойной обстановке Бухарестского Французского института научных исследований, которым с 1932 г. руководил историк Альфонс Дюпрон[141], линией водораздела стала идея национальной специфики. Пути критерионовцев бесповоротно разошлись. «Между нами пролег разлом», — лаконично комментировал Мирча Элиаде.

Далее. Если даже Элиаде и Чоран открыто перешли на сторону Легионерского движения — что, учитывая их популярность, должно было способствовать вовлечению в эту самоубийственную авантюру многих молодых людей, — стоит задаться вопросом, в какой мере идеи Элиаде и Чорана распространились среди легионеров. В данном случае мы перефразируем положение, которое формулируется зачастую применительно к Хайдеггеру: «Если Хайдеггер был нацистом, то были ли нацисты хайдеггерианцами?» Этот полемический прием нацелен на то, чтобы вызвать улыбки и тем самым свести на нет саму суть поставленного вопроса. Применительно к нашему анализу, однако, все не так просто. Здесь возникает щекотливая проблема вечно подвижной границы между простым восприятием, так сказать, готовой идеологии и участием в разработке теоретических аспектов этой самой идеологии. Последнее относится к интеллектуалу и означает, что он ставит свои знания, аналитические способности, навыки, свою харизму на службу определенному движению. Кроме того, Железная гвардия существовала в условиях конкуренции: в 30-е годы ей противостояли другие группы, идеологии и программы которых носили не менее экстремистский и антисемитский характер. Как представляется, в случае Элиаде и Чорана на поставленный выше вопрос следует ответить утвердительно: обмен идеями был взаимным.

Мы постараемся проанализировать эти сложные проблемы последовательно в отношении каждого из них. Однако сперва представляется важным уделить более пристальное внимание двум харизматическим фигурам, сыгравшим ключевую роль в обращении Чорана и Элиаде в фашизм: Нае Ионеску и Корнелиу Зеля Кодряну