ЭЛИАДЕ: ФРАНЦУЗСКАЯ КРИТИКА И НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ

ЭЛИАДЕ: ФРАНЦУЗСКАЯ КРИТИКА И НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ

Мирча Элиаде будет продолжать придерживаться выбранной им когда-то стратегии — диверсии изнутри. Это все тот же «троянский конь», изобретенный в 1944—1945 гг. Основные направления этой стратегии легко вырисовываются из письма, которое направил ему в конце 1951 г. старый сообщник, Юлиус Эвола. В ответ на письмо Элиаде Эвола пишет: «По поводу Ваших разъяснений относительно сложившихся у Вас отношений с «масонами» научного мира: они (отношения) представляются мне весьма удовлетворительными. Речь идет скорее о тактике, чем о методологии, и вряд ли можно выдвинуть какие-либо возражения против попытки введения некоего троянского коня в научную цитадель. Важно только ни в коем случае не попасться, учитывая, что научному кругу соответствует своеобразное психическое течение, способное оказывать очень тонкое влияние — деформирующее и заразительное»[981]. Но Элиаде, по-видимому, не попадается; можно, как минимум, утверждать, что избранная им тактика — разумеется, в сочетании с поразительной работоспособностью — окажется на удивление эффективной. К началу 80-х годов 70-летний Мирча Элиаде — ученый, чьи работы переведены более чем на 20 языков, почетный доктор десятка университетов, член бесчисленного множества академий. Один только список его научных работ — книг и статей — занял целых три тома[982].

Кроме того, ученый охотно распространялся об этой стратегии в кругу друзей. В 1980 г. Санда Столоян отмечала по поводу отношений Элиаде с Францией (куда ученый, получивший в 1957 г. назначение на должность заведующего кафедрой истории религий Чикагского университета, возвращался затем каждое лето), что Париж его долго бойкотировал. Особенно это относилось к левым интеллектуалам, но также и к научным кругам. Последнее не совсем точно: хотя, как мы видели, в начале 50-х годов его романы расходились плохо. Элиаде удалось завязать прочную дружбу со многими учеными, которых он намеренно держал в неведении относительно своего политического прошлого. В их числе были Жорж Дюмезиль, Анри Корбэн, а также Луи Массиньон, Жан Гужар, Жан Даньелу. «В конечном итоге, — продолжает Санда Столоян по поводу тех, кто не смог его по-настоящему оценить, — он «снял с них скальп», он одержал победу во всех кругах! Он в моде во Франции, это предел того, о чем он мечтал»[983]. Действительно, Элиаде завоевывает не только широкую аудиторию рядовых читателей, привлеченных доступностью и легким стилем его работ, но и таких известных лиц, как Морис де Грандийяк, африканист Жорж Баландье. Последний в статье 1978 г., озаглавленной «Мирча Элиаде, хронист человечества», утверждает, что «столь поразительная жизнь нашла выражение в не менее поразительном творчестве»[984]. В то же самое время философ Поль Рикер заявлял, что гордится своей принадлежностью к числу тех, кто «в течение долгих лет возмущались непризнанием во Франции истинного величия Мирчи Элиаде», человека, который был его другом и, по признанию философа, помог ему «продолжать мыслить и надеяться»[985].

Не отставала и пресса, где со второй половины 70-х годов в массовом количестве стали публиковаться большие интервью (в журналах «L’Express», «Le Nouvel Observateur») — и именно в тот момент, когда в Италии появились первые серьезные исследования о политических взглядах Элиаде. Кроме того, более десятка его романов и новелл были переведены в 1980—1990-е годы, — эти издания всякий раз сопровождались хвалебными рецензиями газеты «Le Monde». Прием, оказанный его литературным произведениям, превратился для Элиаде в один из великолепных способов отыграться. Так, в 1981 г., когда Бертран Пуаро-Дельпек с совершенно невольной проницательностью заметил в отношении Элиаде, что «окрашенный в иронические тона перевод ужасного в разряд обыденного» является, по всей вероятности, «присущим румынскому гению — достаточно упомянуть Чорана и Ионеско»[986]. В 1982 г. его приветствовали как «бродягу по путям вечности»[987], в 1984 г. — как «волшебника, вышедшего из Бухареста по дороге блужданий посвященного»[988], двумя годами позже уже писали о его «многостороннем гении»[989], а в 1987 г. «Хулиганам» было присвоено звание «великого романа»[990]; вообще, как выяснилось, Элиаде-писатель «проторил путь к познанию более богатой человеческой натуры»[991]. Следует все же признать, что спустя короткий период после его смерти в хвалебном хоре в адрес писателя появляются совершенно иные нотки. Начиная с 1989—1990 гг. происходит кардинальное изменение позиции по отношению к нему: первые робкие признаки этого появляются после того, как критик Эдгар Рейхманн ознакомился в 1988 г. со вторым томом «Мемуаров» Элиаде: это «Смертельные ловушки Элиаде» и другие «загадочные» провалы в памяти[992]. «Здесь, как и в других местах, — пишет критик, — мы испытывали искушение забыть об этих взглядах»; восхищение критика как раз и демонстрирует один из механизмов, помогавших Элиаде держать в тайне свое прошлое. Рейхманн, также выходец из Румынии, отныне считает «горестным» то обстоятельство, что историк упоминал о периоде своей политической деятельности «без всякого сожаления»[993].

Как известно, Мирча Элиаде мечтал, что его творчество будет увенчано Нобелевской премией — и это несмотря на риск обнародования его прошлого, неизбежно возникавший в подобном случае. Тем более что румынскую эмиграцию уже потряс аналогичный случай: в 1960 г. Винтила Хоря, которому была присуждена Гонкуровская премия за роман «Бог родился в изгнании», в конечном итоге предпочел от нее отказаться — вследствие волны разоблачений относительно его крайне правых политических позиций в 1930-е годы в Румынии[994]. Судя по постоянным сопоставлениям своей собственной ситуации со случаем Эрнста Юнгера, опасения такого рода не покидали Элиаде ни на секунду. Например, 24 января 1979 г., когда он записывал, что Юнгер давным-давно заслуживает Нобелевской премии, но, если ему ее дадут, это вызовет «скандал в мировом масштабе»[995]. Или когда навязчивая идея заговора порождает у него подозрения в отношении его коллеги Фурио Джези, который якобы готовит против него кампанию в Италии, чтобы «вычеркнуть меня из списка наиболее достойных кандидатов на получение Нобелевской премии»[996]. И вот, хотя тиски начинают сжиматься, поразительная уверенность в себе, в сочетании с убеждением, сформулированным еще в 1952 г., что «признание справедливым приговора суда народа заставляет вас отвергнуть самого себя»[997], порождают у историка удивительную дерзость. Она резко контрастирует с великой осторожностью Чорана.