ЧЕЛОВЕК СРЕДИ «НОВЫХ ЛЮДЕЙ»

ЧЕЛОВЕК СРЕДИ «НОВЫХ ЛЮДЕЙ»

В уже упоминавшемся интервью Ф. Товарники Ионеско очень ясно рассказывал, как возникает «носорог»: «Риноцерос — это человек готовых идей. В пьесе я просто хотел рассказать об идеологическом заражении. Впервые я пережил его в Румынии, когда интеллигенты становились постепенно нацистами и антисемитами, Железной гвардией. Интеллигенция была в ту пору крайне правой, теперь она крайне левая»[508]. И впрямь Ионеско со своими антитоталитарными убеждениями снова, в который уже раз, плывет против течения. Его беседа с Товарники имела место в 1970 г.; явление, которое он называл «носорожьей болезнью», по его мнению, относилось не только к фашизму, но и к тому новому коллективному обману, который представлял собой коммунизм. Сперва, однако, задача пьесы заключалась в том, чтобы описать, с одной стороны, процесс фашизации его отечества, «страны отца», с другой стороны — смятение человека, невосприимчивого к заразе и наблюдающего изменения психики страны в целом и своего окружения в частности. Рассказывая о той начальной части его существования, которой была его жизнь в Румынии 1930-х годов, Ионеско уточнял: «Факультетская профессура, студенты, интеллигенты — один за другим все становились нацистами, бойцами Железной гвардии. Сначала, конечно же, нацистами они не были. Нас собралось тогда человек пятнадцать, кто обсуждал, искал аргументы в противовес их утверждениям. Это было нелегко: доктрина была нацисткой, биология нацистской, этнология нацистской, социология тоже нацистской. Да к тому же еще лавины выступлений и речей, конференции, эссе, статьи в газетах и т. д., разные цитатники, столь же примитивно-упрощенные, что и нынешние, китайские и всякие другие...»[509]

На самом деле страницы, где Ионеско по горячим следам вел расследование происшедшей идеологической мутации и ее этапов («словно я сам присутствовал при процессе превращения», — отмечал он в своем «Дневнике» в конце 1930-х годов[510]) благодаря своей точности и силе стали одними из самых глубоких в его творчестве. Благодаря этим страницам драматурга можно считать одним из важнейших свидетелей обскурантистских революций и установления тоталитарных режимов, имевших место в XX веке. Его оценка этих событий представляется и сегодня исключительно актуальной. Еще полвека назад он писал, словно о симптомах болезни: «святые войны все — «носорожьи»[511].

Однако он был не только свидетелем, но и действующим лицом. Ведь между 1933—1942 годами молодому левому писателю постоянно приходилось решать вопрос, как сохранить качества человека, когда все (или почти все) вокруг него превратились в «новых людей». Он с прискорбием констатировал в 1941 г.: теперь существует два человеческих рода, «люди и «новые люди». Но эти «новые люди», румыны, отмечал он по разным поводам, «отныне не являются мне подобными»[512]. 1930-е годы, отмеченные непрерывными попытками убедить его друзей в необходимости выбора другого пути, в этом смысле напоминают «Путешествия в царство мертвых»; таково название еще одной пьесы Ионеско, которая будет написана в 1983 г. Но рассказ о том времени — это еще и рассказ о беспримерном сопротивлении, скорее этическом и интеллектуальном, чем политическом, триумфу националистского пафоса, который Ионеско подвергал уничтожающей критике. Разгулу самых гнусных страстей он противопоставлял личность. Не некоего абстрактного индивидуума, придуманного идеологами, а обычного, конкретного, смертного человека. В общем, все это напоминало «плохую пьесу»; именно такой образ посетил его, когда он описывал эти черные годы в «Настоящем прошедшем». Это позволяет нам разделить настоящую главу на два действия.

Действие первое: годы 1934—1938. Эжен Ионеско — молодой преподаватель французского языка, работает в Бухаресте. Недавно он получил свою первую награду — премию Королевских фондов за «Нет». По сути, это единственное его существенное произведение того времени, если не считать постоянных выступлений в газетах и дневника. Критик Гелю Ионеску (однофамилец драматурга), автор одного из первых исследований о начальном этапе его творчества, считает, что этот дневник, отрывки из которого Ионеско публиковал и который часто зачитывал друзьям, — единственная реальная преемственная связь с той эпохой. Молодой человек вынужденно сомневается в целях своего творчества, вообще в целях литературы (это обусловило, по всей вероятности, относительную неудачу румынского периода его литературной деятельности). Дневник, видимо, в какой-то степени помог ему преодолеть избыточную самокритику и одновременно — быть искренним, насколько это возможно. Сознание Эжена Ионеско не выдерживало столкновения жизни и литературы; его искренность выражалась в формах «фраз-вскриков» (так назовет он их в «Нет») — в настоящих фразах, выражавших, как он считал, все отчаяние мира. Они по необходимости были нелитературными. «Настоящие вскрики — короткие, и говорят все. Те, что удлиняются, разрастаются в главы, книги, целые библиотеки, — утрачивают качество вскриков»[513].

Ионеско, кажется, в это время пытался отыскать некий компромиссный вариант романа: автобиографический роман, роман-дневник, как бы теперь сказали autofiction. Все эти начинания носили утопический характер и так никогда и не были доведены до конца. Однако их следы впоследствии обнаружились в таких работах, как «Дневник в клочья» (1967), «Настоящее прошедшее, прошедшее настоящее» (1968), «Отшельник» (1973). Да и многочисленные письма, заметки, признания, опубликованные в 1934—1940 годах, зачастую представляют более-менее завуалированные отрывки все того же дневника. И этот же дневник за 1940—1950 годы станет единственным свидетелем десяти лет молчания и эмиграции, которые предшествовали началу его драматургической деятельности.

Первые шаги Ионеско в литературе были трудными и неуверенными. Их плоды, гораздо менее блестящие, чем у Чорана и Элиаде, совсем не соответствовали общепринятому пониманию успеха на литературном поприще. Эти первые шаги нужно рассматривать в контексте общей политической ситуации, которая затрагивала Ионеско самым непосредственным образом. Ее воздействие определялось, во-первых, влиянием, которое она оказывала на его ближайших друзей; во-вторых, его еврейскими корнями, пусть и весьма отдаленными. Последние приобрели очень существенное значение с принятием в 1937—1938 годах расовых законов. Вследствие серьезности исторического момента усилились его навязчивые идеи и обострилась экзистенциальная неуверенность; в его творчестве изменились тон и акценты. В его текстах стала сильнее ощущаться реакция на усиление духа коллективизма и вызванные ею иные кризисы, в целом просматривавшиеся у большинства демократически настроенных европейских интеллектуалов той эпохи. Конфликт между миром отца, ужасным «отечеством» — это слово для Ионеско было непроизносимо — и миром матери, умершей в 1936 г., достиг высшей точки. В этом убеждают некоторые последующие признания, например рассказ о последнем завтраке с отцом, который произошел, вероятно, в 1937 г. «Прежде он меня называл большевиком; затем он стал меня называть обжидовившимся. Вот и в конце того завтрака он меня называл обжидовившимся. Припоминаю фразу, которую я тогда сказал ему в ответ. «Лучше быть обжидовившимся, чем мерзавцем [le con]. Сударь, честь имею кланяться»[514]. Ионеско очень эмоционально, в нескольких коротких фразах удалось описать, как с ростом числа сторонников Железной гвардии усиливались его тоска и одиночество: «Полицейские — носороги. Магистраты — носороги. Ощущаешь себя единственным человеком среди носорогов. Носороги задаются вопросом, как мог существовать мир, когда им управляли люди. А ты спрашиваешь себя: неужели миром и в самом деле управляли люди?»[515]

Действие второе: усиление румынского фашизма заставило Ионеско отправиться во Францию. Он только что женился (в июле 1936 г.) и ехал вместе с женой. Он получил стипендию для написания диссертации; впрочем, она так никогда и не была создана. Ее темой должно было стать чувство смерти и греха во французской литературе после Бодлера. Стипендия позволила Ионеско пробыть в Париже полтора года — с конца 1938 до весны 1940 г. В это время они с Чораном ходили по одним и тем же парижским бульварам, но Ионеско категорически отказывался с ним встречаться. Он, несомненно, чувствовал себя в безопасности под защитой великой страны, хотя предчувствие грядущего несчастья его не покидало: «В канун катастрофы человечество дрожит. И мы чувствуем, как катастрофа приближается»[516], — писал драматург в 1938 г.

Источники, находящиеся в нашем распоряжении, весьма немногочисленны и не позволяют реконструировать оба вышеуказанных периода во всех деталях. Конечно, имеются воспоминания и последующие высказывания Ионеско. Имеется также — и это главное — книга «Настоящее прошедшее...», вышедшая в свет в 1968 г. Многие страницы дневника тех лет переведены (Э. Ионеско. — Перев.) с румынского и воспроизведены в этой книге полностью. Но датированы они весьма приблизительно — под единой рубрикой «вокруг 1940 г.». Сопоставление описываемых событий с общим контекстом позволяет точнее установить, когда они происходили: одни совершенно явно имели место в 1936—1938 годах, до его отъезда в Париж; другие, наоборот, случились непосредственно после его возвращения в Бухарест, между июнем 1940 и июлем 1942 г. (в книге — под рубрикой «вокруг 1941 г.»). В настоящем разделе мы лишь коснемся этого последнего периода — подробно он рассматривается в главе VII, посвященной годам войны. Среди источников, где события тех лет описываются очевидцами, назовем также несколько писем и свидетельств третьих лиц, например Михаила Себастьяна и писательницы Марианы Сора, встречавшейся с Эженом Ионеско в румынских эмигрантских кругах в Париже в 1939 г. Наконец, ценными свидетельствами состояния его духа в те времена являются репортажи Ионеско в румынской прессе, до настоящего времени не переведенные на французский язык.