ЧОРАН И ИОНЕСКО — ДИПЛОМАТЫ В ВИШИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЧОРАН И ИОНЕСКО — ДИПЛОМАТЫ В ВИШИ

Чета Сора пребывает в радостном удивлении. Как это Ионеско с его «левой» репутацией удалось получить должность в румынском дипломатическом представительстве в Виши — и это в тот момент, когда получение подобного назначения или служило поощрением для человека, полностью преданного режиму, или означало наличие покровителя на самой вершине власти. Сора не перестают об этом говорить, пока Ионеско, с которым они не виделись с 1939 г., когда и они, и он были студентами-стипендиатами во Франции, не рассказывает им обо всех уловках и всех связях, использованных, чтобы сбежать из бухарестского ада. Вот таким образом, напишет он потом Тудору Вяну, я «оставил родину и убрался вон» (по-французски в письме)[720].

Заключенный сбежал в форме тюремщика (1942—1944)

Дипломатическая карьера Эжена Ионеско в Виши во многом повторяет (по крайней мере, формально) карьеру Мирчи Элиаде в Лиссабоне. Из личного дела драматурга, которое хранится в архиве Министерства иностранных дел Румынии (в надпись «Виши» на обложке досье вкралась ошибка)[721], следует, что первоначально — с 1 июля 1942 г. — он занимал должность атташе по делам печати. В этом качестве он находился на службе в Министерстве пропаганды, в чьем ведении находились тогда все службы печати дипломатических представительств Румынии за рубежом[722]. Менее чем через год он получил даже повышение по службе: сперва в течение нескольких месяцев он находился в служебной командировке в Марселе — с 1 декабря 1942 г. по начало 1943 г., т. е. после вторжения немцев в свободную зону; затем в апреле 1943 г. будущий автор «Стульев» был назначен секретарем по культуре, а в июне 1944 г. — главным секретарем[723].

Изучая этот в общем достойный всяческого уважения послужной список, лучше понимаешь, почему Ионеско в своих автобиографических заметках всегда старался избегать упоминаний о вишистском периоде — на это обстоятельство обращает внимание и Мариана Сора в своих воспоминаниях. Автор «Жизни в отрывках» объясняет это намеренное умолчание опасениями Ионеско, что в исполненной непримиримости политической и интеллектуальной атмосфере первых послевоенных лет подобная служба могла бы «представить его в неверном свете»[724]. Но почему же он и впоследствии совершенно о ней не вспоминал? Об этом молчании проходится лишь сожалеть; служба при вишистском режиме, несомненно, была компромиссом, к которому Ионеско прибег в целях выживания. Архивные документы, свидетельства его служебной деятельности в дипломатической миссии — в том числе бесчисленные отчеты, составленные и подписанные им самим, — создают, однако, впечатление серьезного и усердного отношения, несколько отличающееся от апокалиптических рассказов Ионеско своим близким по поводу его работы.

Если верить самому писателю, сущность его работы (он рассказывал о ней непосредственно в процессе ее выполнения в письмах к Тудору Вяну) заключалась в переводе на французский язык румынских авторов, в написании предисловий к их книгам, в составлении антологий. Он выполнял ее сам или распределял между своими сотрудниками. Все это не так уж плохо; Ионеско даже не без удовольствия выполняет эти некомпрометирующие обязанности, расценивая их в какой-то мере как возможность познакомить французских читателей с несколькими хорошими румынскими писателями (в том числе с Павлом Даном, талантливым, но пессимистически настроенным романистом, покончившим с собой в 1937 г. в возрасте 30 лет). Ионеско относился к своей работе серьезно; доказательством могут служить упорные напоминания о необходимости оказать ему помощь в снабжении бумагой для выпуска в свет соответствующих изданий (во Франции во время войны ощущался острый дефицит типографской бумаги). Эти напоминания встречаются едва ли не в каждом его отчете о проделанной работе за 1942—1944 годы[725]. Вместе с тем в переписке 1943—1945 годов будущий драматург жаловался на «колоссальные сложности» в отношениях с другими членами дипломатической миссии, которых он, естественно, ненавидел, потому что это были «невежи, кретины и завистники, которые обычно и наводняют такого рода учреждения». Так их оценивал Ионеско, считая Виши «болотом», где ему пришлось сидеть в тине два года; окружавший его мир он называл «гнусным и ужасающим»[726]. Письма Ионеско Вяну для нас драгоценны: они представляют собой одно из немногих свидетельств самого Ионеско об этом бесцветном периоде его жизни.

Подлинность тягостного чувства, ощущаемого Ионеско по отношению к сослуживцам по дипломатической миссии, вряд ли стоит подвергать сомнению. Ее удостоверяет и Мариана Сора. В ее воспоминаниях рассказывается о жалобах Ионеско в адрес его начальства, которое не переставая ставило ему палки в колеса, издевалось над его предложениями, хихикало всякий раз, когда он произносил имена двух критиков-западников, Георге Калинеску и Эуджена Ловинеску. Вяну он писал, что встречает или непонимание, или зависть. Вынуждаемый к бездействию, он «казнил» своих сослуживцев одного за другим — несколькими росчерками своего убийственного пера. Сотрудники службы печати Драгу, Толю, Палтиня... «Отвратительные животные, мертвецки бледные неудачники». Пахнувшую розовой водой «бесполезную болтуху» Елену Вакареску, жену советника по культуре, он припечатал «кретинкой», — не говоря уже о самом после Дину Хиотте — тот у Ионеско «мрачный тип». В 1945 г. Ионеско вспоминал о бесчисленных обедах, «куда приглашались политические деятели, ныне сидящие в тюрьме, и прочие идиотки-графини»; на каждый такой обед, возмущался драматург, расходовалось столько средств, что можно было бы издать две книги. Он протестовал, но ничего нельзя было сделать — ведь это они распределяли фонды, подчеркивал Ионеско[727].

Забавная деталь: упомянутый Ионеско Драгу летом 1941 г. заменил в представительстве Чорана — на основании специального ходатайства самого поверенного в делах Дину Хиотта. Последний также непрестанно восхвалял вышеназванных Толю и Палтиню, которых в телеграмме, отправленной 4 июня 1941 г. в секретариат министерства пропаганды, квалифицировал как «прекрасных информаторов и пропагандистов»[728]. Через год после этого Хиотта отнюдь не огорчило появление среди сотрудников миссии Ионеско с его убийственной иронией и выражением грустного клоуна. Ионеско, разумеется, был куда менее способным дипломатическим работником, чем парочка Толю — Палтиня, и отличался заметно меньшим рвением, однако, как ни странно, оказалось, что его таланты доставляли дипломатической службе гораздо меньше неприятностей, чем высокие качества Чорана.

Отчеты секретаря по культуре Эжена Ионеско о проделанной работе

Итак, в чем же заключалась служебная деятельность Ионеско в посольстве Румынии в Виши между июнем 1942 — июнем 1944 года? Рассмотрим в качестве примера длинный «листок по учету личной деятельности» за декабрь 1941 — январь 1944 года, заполненный самим Ионеско. При этом напомним, что оценивать документы такого рода следует с осторожностью[729]. В отчетах, составлявшихся для руководства, Ионеско мог несколько преувеличить сделанное, чтобы заслужить одобрительное отношение своих начальников. Вместе с тем его деятельность не могла носить совершенно фиктивного характера. Ионеско ранжирует выполненную работу по ряду рубрик. В первой из них, под названием «мероприятия по сотрудничеству», называется совместная разработка списков публикаций для распространения среди представителей румынской прессы во Франции с журналистами Марселя, Ниццы, Монпелье, Тулузы (Ионеско явно использовал командировки в означенные города, чтобы немного прогуляться). Ионеско уточняет далее, что в Марселе он провел ряд встреч, направленных на укрепление торгово-экономических отношений между антонесковской Румынией и петэновской Францией. Цель — создание франко-румынской торговой палаты. Оно поручено лично Ионеско; прикрываясь необходимостью работы в этом направлении, Ионеско неоднократно посещал Марсель. Однако он не поселился там, как свидетельствуют его многочисленные донесения, направленные в Бухарест в конце 1942 — начале 1943 годов. Все они помечены Виши, и на всех стоит штемпель посольства. Отметим, что создание торговой палаты послужило основанием для написания еще одного донесения, от 23 февраля 1944 г. (№ 1550), также подписанного лично Ионеско. Наконец, в ту же рубрику «мероприятия по сотрудничеству» он включил «редактирование разделов по культуре ежемесячного информационного «Бюллетеня службы печати посольства», распределение «брошюр и пропагандистских изданий» в «собственной сфере деятельности», а также составление отчета о преподавании румынского языка в Университете города Монпелье.

Во вторую рубрику этого хорошо структурированного отчета отнесены разнообразные «индивидуально проведенные мероприятия». Среди них значатся организация ряда радиопередач, публикация переводов и разные «акции по кинопропаганде». В третьей рубрике перечислены его контакты с различными журналами и иными печатными органами: в его задачи входит обеспечение публикаций в них статей, посвященных Румынии, размещение переводов румынских авторов. Среди печатных органов называются «Журналь дей деба», еженедельники «Демэн» и «Комба», а также журналы «Поэзи», «Конфлюанс» и «Кайе дю Сюд» (под руководством Жана Баллара). Последний упоминается в последующих донесениях особенно часто. Приведенный список заслуживает подробного рассмотрения. Уточним, что вследствие установления вишистскими властями жесткого контроля над прессой и введения цензуры свобода выражения в указанных журналах практически отсутствовала. Вместе с тем власти допускали для них определенную культурную автономию — при условии, что они не затрагивали никаких серьезных тем; такая стратегия создавала видимость нормального положения дел. В этом плане выбор Ионеско имеет значение: очевидно, что он не собирался устанавливать связи с журналами, известными как органы интеллектуального коллаборационизма, с адептами «петэновского искусства», с горячими сторонниками нового режима.

В рамках действовавших ограничений писатель остановил свой выбор на тех изданиях, где, напротив, делались попытки объединить усилия для воссоздания независимой литературы — хотя бы в ограниченных масштабах. Таков был, в частности, лионский журнал «Конфлюанс», где главным редактором был Рене Тавернье, Жое Буске вел отдел рецензий на новые книги, где публиковался Анри Мишо. «Конфлюанс» принадлежал к числу небольших журналов, старавшихся печатать молодых поэтов, а для тех из них, кто уже получил признание, заменял печатные органы, ставшие гнездами коллаборационизма (например, NRF). Это вовсе не означало отсутствия у таких журналов политической двусмысленности. В «Конфлюанс», выходившем с подзаголовком «Журнал французского возрождения», часто звучали открыто пропетэновские нотки. В 1944 г. его тираж достигал 5000 экземпляров. Несколько меньшим был тираж «Поэзии», выходившей под заглавием «Поэзия-40, ...-41, ...-42, ...-43, ...-44». В этом журнале, основанном на небольшие средства Полем Зегерсом, с 1943 г. публиковались Жан Тардье, Мишель Лейри, Жан Полан. Он также принадлежал к числу печатных органов, которым отдавал предпочтение Ионеско. Следует отметить, что Поль Зегерс и Рене Тавернье поддерживали отношения с Арагоном, являвшимся одним из главных вдохновителей и организаторов подобной литературной «контрабанды», целью которой было защитить возрождение французской поэзии, пусть и в такой форме. Симпатии атташе по печати, затем главного секретаря по культуре румынской дипломатической миссии явно были ориентированы в направлении этих изданий. Однако в его донесениях упоминались и иные печатные органы, в том числе и те, кто, будучи созданы после оккупации вишистским министерством информации, выступали рупорами петэновского режима. Упомянем, в частности, католический еженедельник «Демэн», где главным редактором был Жан де Фабрэг.

При чтении отчетов и донесений дипломата Эжена Ионеско обращают на себя внимание следующие обстоятельства. Во-первых, он принадлежал к числу тех немногих сотрудников представительства, которые обладали привилегией ставить личную подпись на служебных отчетах и других донесениях. Они отправлялись в Бухарест без визы и без каких-либо дополнительных разрешений его руководства. Во-вторых, Ионеско, по-видимому, обладал удивительной свободой передвижения; ни в одном из документов, имевшихся в нашем распоряжении, не значилось, что для посещения различных точек Франции ему пришлось испрашивать какое-либо разрешение. По всей вероятности, руководство им осуществлялось не столько через административные каналы (МИД и посольство), сколько непосредственно из Бухареста, со стороны министерства пропаганды, в ведении которого в то время он находился. Играли ли здесь роль друзья, прежние связи, скрытое влияние отца? Трудно дать ответ на этот вопрос при помощи тех документов, которыми мы сегодня располагаем; ясно лишь, что реальная свобода маневра Ионеско была гораздо большей, чем он стремился показать в письмах к Тудору Вяну.

Пресса и компромисс

К сожалению, служебные обязанности Ионеско не ограничивались поддержанием контактов со сколько-нибудь заслуживавшими доверия поэтическими журналами. В 1943—1944 годах на него была также возложена весьма деликатная миссия — обзор печати. Зачастую он просто цитировал тех или иных авторов, воздерживаясь от всяких комментариев. Так поступил он и 30 октября 1943 г., излагая содержание спора с депутатом Полем Ривом на тему о франко-германском сотрудничестве в рамках национальной Революции. Поль Рив был близок к Марселю Деа и возглавлял коллаборационистскую газету «Ль’Эффор», где пописывали десятка два парламентариев[730]. Аналогично действовал Ионеско и рассказывая об интервью, данном ему Жаном Ривеном[731]. Этот последний в 1945 г. провалился при попытке занять кресло Бергсона во Французской академии (причем к его провалу приложил руку Мориак, выступавший в поддержку бывших участников Сопротивления). В некоторых случаях Ионеско все же дополнял текст собственными соображениями. Например, в отношении исследования, озаглавленного «Болгаро-румынские культурные связи», опубликованного в «La Nouvelle Revue de Hongrie». Основным положением данной работы являлось доказательство производного характера румынской культуры от болгарской (славяно-византийской). Ионеско сделал резюме этой работы. Тема ее была довольно болезненной: с момента аннексии Венгрией Северной Трансильвании летом 1940 г., румынские и венгерские власти устроили настоящую «войну документов» вокруг вопроса о своем «историческом праве» на эту территорию. Аргументы обеих сторон основывались на соответствующих выкладках историков и археологов. Румыния — вассал Болгарии! Следует подчеркнуть оскорбительный характер подобного предположения. Маршал Антонеску, считавший необходимым «раз и навсегда положить конец славянской угрозе», вынашивал гораздо более честолюбивые проекты для своей страны; как он доказывал Гитлеру в 1941 г., «расовые структуры» Румынии позволяли ей играть роль «этнической опоры Рейха»![732] В целях противодействия венгерской пропаганде Ионеско предлагает «создать румынский научно-исследовательский журнал, который бы регулярно и научно обоснованно информировал бы французскую интеллигенцию не только о национальных и исторических истинах румынской нации, но и о наших культурных и духовных достижениях и ценностях нашей цивилизации»[733]. Создается впечатление, что читаешь Элиаде! Во-первых, непонятно, как, в данном контексте, «национальные истины» могут сочетаться с какой бы то ни было «научной обоснованностью»; во-вторых, общий стиль совершенно не соответствует отвращению автора «Нет» к этническо-националистским идеям. Ионеско явно приходится идти на компромисс.

Другие отчеты драматурга свидетельствуют, что он хорошо овладел искусством выражаться двусмысленно. Оно проявляется, в частности, в записке от 1 августа 1943 г., посвященной «историческому скепсису некоторых французских интеллектуалов» из свободной зоны. В ней Ионеско описывает настроения, отмеченные «полным безразличием, иронией и скепсисом», приводя в пример свидетельство некоего «француза — марсельского поэта, редактора лояльного режиму журнала». Его в целом положительное отношение к превращению Франции в протекторат Германии носит на себе «печать кризиса», отражает «психологию побежденных». Тем не менее, отмечает Ионеско, эту точку зрения не следует считать репрезентативной, полностью совпадающей с совокупным общественным мнением[734]. Следует ли на основании этой записки сделать вывод о слабом или, напротив, о сильном влиянии вишистского режима на французское общество? Налицо очевидная и умело выстроенная двусмысленность. Точно так же Ионеско, не колеблясь, нарушает установленные предписания, когда только может это сделать. Так, подружившись с поэтом еврейского происхождения Иларие Воронка, некоторые работы которого иллюстрировали Константин Бранкузи и Виктор Браунер, секретарь по культуре втайне от своих сослуживцев давал ему делать переводы, которые затем публиковались под псевдонимом.

Еще одна характеристика периода пребывания Ионеско в румынском посольстве в Виши: дело происходило летом и осенью 1942 г., когда во Франции были в самом разгаре мероприятия по «окончательному решению еврейского вопроса». Румынское посольство не принадлежало к числу тех дипломатических представительств, которые тогда приняли участие в спасении евреев. Между тем именно так поступили дипломаты на службе в Испании и Италии (в последнем случае ряд инициатив были предприняты генеральным консулом Альберто Калиссе); а также сотрудники представительства польского правительства в изгнании (где особенно отличался рвением Станислав Забелло[735]). Пока действовали выданные Бухарестом инструкции, не рекомендовавшие принимать никаких мер в данной области, ничто не делалось, чтобы вырвать проживавших во Франции румынских евреев из лап полиции. Так, между 27 марта 1942 г. (дата первой уличной облавы, где пострадали румынские евреи) и 25 сентября того же года более 3000 румынских граждан еврейской национальности были депортированы с французской территории. Облава 24 сентября была особенно страшной: к 10.50 полиция арестовала 959 румынских евреев; к 18.45 их число возросло до 1574, в том числе 829 женщин и 183 ребенка. В служебной записке на имя начальника канцелярии префекта Жиронды заведующий отделом Комиссариата по делам евреев заверяет, что предпринято все возможное для предотвращения побегов. Автор этого документа, поставленный в известность, что «в Париже и в парижском регионе будут непрестанно производиться многочисленные аресты румынских евреев», излагает немецкие инструкции по этому поводу: «Немецкие власти в этой связи требуют крайней бдительности со стороны полиции и жандармерии всего бордоского региона с целью ареста румынских евреев, в предвидении этих мер пытающихся пересечь демаркационную линию»[736]. 729 из них впоследствии были депортированы эшелоном № 37. К 1945 г. уцелели лишь 15; 98 детей из этого эшелона были отправлены в газовую камеру немедленно по прибытии в лагерь. Следующая депортация состоялась 28 сентября 1942 г. эшелоном № 38. Среди его узников были 594 румынских еврея; он въехал в ворота Освенцима 29 сентября — в газовой камере были убиты 67 детей.

В 1943 г. начался второй этап. Учитывая оборот, который приняли события на фронтах и вероятное поражение Германии, румынское правительство внесло изменения в свою политику. Дипломаты получили указание принять под защиту всех румынских граждан, в том числе евреев. В результате число румын еврейского происхождения, депортированных из Франции, неожиданно сократилось. 8 ноября 1943 г. румынский поверенный в делах при вишистском правительстве смог информировать Бухарест, что аресты евреев-граждан Румынии во Франции прекратились. 3 декабря он обратился к начальнику немецкой полиции в Лионе с целью заставить его прекратить настаивать на репатриации румынских евреев на родину[737]. По оценке Ж. Ансельма, эти меры сохранили жизнь еще более чем 4000 румынских евреев, проживавших во Франции. Румынские дипломаты подчинялись инструкциям Бухареста, которые, в свою очередь, были обусловлены чисто оппортунистическими, а не гуманитарными соображениями. Расчеты Антонеску основывались на надежде, что в нужный момент победители по достоинству оценят изменения в его политике. Глава румынского государства не ошибся. 1 апреля 1944 г. посол вишистского правительства в Румынии (не кто иной, как писатель Поль Моран) в донесении своему руководству отмечал, что речь Идена в палате общин касательно отношения некоторых сателлитов Германии к евреям «вызвала с Румынии многочисленные комментарии и была встречена с одобрением»[738].

Жестокая истина такова: до предпринятого Антонеску в 1943 г. изменения курса персонал румынского посольства в Виши ничего не делал для спасения своих соотечественников еврейского происхождения, находившихся во Франции. Во всяком случае, о таких инициативах историкам сегодня ничего не известно. Ионеско, разумеется, на своем невысоком посту не мог сделать ничего. Добавим, что и сам он, учитывая еврейское происхождение его матери, вероятно, боялся оказаться в одном из страшных эшелонов. Тем не менее, если попытка спасения и имела место, вполне возможно, что она была организована именно секретарем по культуре Эженом Ионеско. Выдвинуть эту гипотезу позволяет рассказ Чорана во время собрания в Центре Раши, организованного в Париже в 1980-е годы румынскими эмигрантами еврейской национальности. Историк Матей Казаку рассказывал в этой связи, что во время краткого перерыва он увидел у входа несколько растерянного Чорана, безуспешно пытавшегося отыскать вход в Центр. Попав на собрание, Чоран попросил дать ему слово (что не было предусмотрено программой) и рассказал, как он пытался в 1944 г. вызволить философа Беньямина Фондане из лагеря в Дранси, куда его интернировали как еврея[739]. Чоран уточнил, что с этой целью он связался с «секретарем по культуре» румынского посольства в Виши, у которого были какие-то связи среди немецких офицеров. Затем Чоран посетил одного из них в компании этого таинственного секретаря. Ионеско философ не назвал[740]. Да и как он мог это сделать, если в официальной версии своей биографии, исправленной после войны, драматург утверждал, что никогда не занимал никаких должностей во Франции при вишистском режиме? Однако эта история смутила многих участников собрания: непонятно, о ком могла идти речь, кроме как об Ионеско. Ведь, кроме него, Чоран не сохранил никаких связей с соотечественниками — сотрудниками посольства.

Двойная игра

Двойственное поведение будущего драматурга в 1942—1944 годах, разумеется, объясняет разницу между тем, что он пишет о себе в письмах к друзьям, и образом добросовестного чиновника — не сильно усердствующего, но выполняющего свои обязанности в том минимальном объеме, который требуется, чтобы не быть уволенным. В этом отношении важно свидетельство Марианы Сора. На основании бесед того времени с Ионеско у нее сложилось впечатление, что ему не всегда было легко «придерживать язык, удерживаться от того, чтобы не выказать отвращение к проявлениям фашизма, национализма, антисемитизма и тоталитаризма» в его окружении[741]. Супруги Сора некоторое время жили в Гренобле, где у них родился ребенок[742]. Эжен и Родика стали его крестными. Мариана вспоминает о вечеринке по поводу крещения и об Ионеско, который был явно счастлив хотя бы на время покинуть свой вишистский круг. Эжен ощущал крайнее напряжение среди всех этих пронацистски настроенных дипломатов и прочих аналогичных типов, которые там кишели. Он не испытывал особого желания откровенничать на эту тему, но порой у него проскальзывали то раздраженные, то саркастические замечания — в его бесподобном стиле, в котором бешенство переплеталось с юмором[743].

В его письмах Тудору Вяну звучат еще две основные темы: раздражение и жалобы касательно ограничений самостоятельности. «В сущности, — писал ему Ионеско в сентябре 1945 г., — за два года мне с большим трудом удалось пристроить всего лишь несколько стихотворений Тудора Аргези (поэта-символиста, 1880—1967. — Авт.) или Луциана Блага»[744]. Утешение тем более слабое, что Блага был поэтом и философом-архаиком и, хотя он и не подпал под очарование Железной гвардии, его философские размышления об «этническом бессознательном», о румынской стилистической матрице воплощали тот аспект национальной культуры, против которого в течение двух десятилетий боролся Ионеско. Насколько его апология румынской деревни должна была казаться гротескной французам! — жаловался он, и даже заметил: «Кто-нибудь может сказать — и будет прав, — что я занимаюсь контрпропагандой»[745]. Секретарь по культуре, может быть, как раз думал о специальном выпуске журнала «Пиренеи», который готовил. В его отчете от 11 ноября 1943 г. уточнялось, что там были представлены три различных подхода к «румынизму»: европейско-рационалистический (Камила Петреску), мистическо-православный (Нае Ионеску) и мистический неправославный (Луциана Блага)[746]. Несмотря на подобные компромиссы, а может быть, и вследствие них, Ионеско, видимо, был охвачен убеждением, что спасти уже решительно ничего невозможно: «Когда я перечитываю Блага, Элиаде и им подобных, у меня создается впечатление, что у нас никогда ничего не изменится: яростное стремление отделиться от всеобщего, неукротимая враждебность к Западу, новая балканская мифология. Ничего иного. Провинциальная страна. Неспособная присоединиться к большим общностям. Влияние французской культуры оказалось настолько поверхностным!»[747] Любопытно отметить, что в переписке Ионеско также встречаются упоминания о вакансии по кафедре философии культуры Бухарестского университета — т. е. о той должности, на конкурсное замещение которой так и не подал документы Элиаде (как он писал в своем португальском дневнике). Решение последнего, несомненно, порадовало бы Ионеско, который в письме от 20.2.1944 признает, что очень надеется, что кафедра не достанется бывшему вождю Молодого поколения — хотя Константина Нойку он считает «еще опаснее», чем Мирчу Элиаде[748].

Единственной радостью за эти годы было рождение его дочери — «прелестной девочки, неожиданного Божьего дара». Ей всего год и месяц, но у нее уже 4 зуба, гордо сообщает он Вяну в сентябре 1945 г. Девочку назвали Мари-Франс: в честь его матери Марии-Терезы и «в честь нашей духовной родины. Она — дочь Франции»[749]. Блестящий знаток ранних произведений драматурга литературный критик Желю Ионеску сообщает, что в период оккупации и после Освобождения драматург был вхож в румынские демократические литературные кружки, сложившиеся вокруг журналов «Франс-Румани» и «Румани либр»[750]. Не исключено также, что Ионеско был связан с Сопротивлением. В «неопубликованном рассказе», вышедшем в свет уже после смерти драматурга в Экс-ан-Провансе, он сообщает, как, став свидетелем схваток союзников с коллаборационистами в Марселе, опьяненный страхом и вином, он тоже беспричинно в них ввязался — «чтобы показать, что я храбрец, хоть на войне и не был». Тогда он еще не знал, что в это время в Виши у него родилась дочь[751].

Здесь перед нами предстает Ионеско, которого, разумеется, нельзя отнести к числу крупнейших участников Сопротивления, но который прилагает максимум усилий, чтобы сохранить верность самому себе в течение всех этих страшных лет. Несмотря на «морально плохое состояние» и «духовный паралич», которые, по его собственному признанию, Ионеско переживает в течение 1943 г.[752], он в конечном итоге неизменно высказывается в поддержку «того смысла существования, как он понимается французской и гуманистической традицией» и против «безымянных сил»[753]. Его сущностные оценки заблуждений румынской культуры также остаются неизменными. Например, когда в начале 1944 г. журнал «Кайе дю Сюд» обратился к нему с просьбой подготовить специальный выпуск, посвященный современному поколению румынских литераторов, Ионеско намеревался представить два их основных направления. Одно было модернистским, рационалистским и западническим; другое — «популистским, антизападническим, мистическим». Ко второму он отнес Константина Нойку, Мирчу Элиаде и Эмила Чорана[754].

«Я уже продемонстрировал бесполезность г-на Чорана рапортом № 1197» (апрель — июнь 1941 г.)

В момент написания Ионеско этих строк (в начале 1944 г.) дипломатическая карьера Чорана была давно завершена; он уже давным-давно проводит время в парижских кафе. В сравнении с теми его сверстниками, кто занимал аналогичные посты в различных румынских дипломатических представительствах в годы войны (например, с его другом детства, симпатичным Букуром Тинку, да и с самим Ионеско), срок деятельности Чорана на дипломатическом поприще удивительно короток — всего 4 месяца! Точнее, Чоран вступил в должность советника по культуре 1 марта 1941 г. и продержался на ней всего лишь два с половиной месяца... Фактически 2 мая 1941 г. в рапорте № 1197 полномочный посол Румынии в Виши Дину Хиотт (тот самый «мрачный тип» из писем Ионеско) требует его отзыва с пеной у рта. Многое изменилось с тех пор, как в ноте, направленной лично Хиоттом во французский МИД 11 марта 1941 г., посол просил «принять уверения в почтении» и «имел честь известить, что на должность советника при культуре вышеназванного дипломатического представительства с 1 февраля 1941 г. назначен г-н Эмил Чоран»[755].

Посол, мягко сказать, стремился как можно скорее от него избавиться. Через месяц после отправки рапорта в Румынию, видимо потеряв всякое терпение из-за медлительности румынской бюрократии, Хиотт снова возвратился к данному вопросу и достаточно раздраженно напомнил Бухаресту, что он «уже продемонстрировал бесполезность г-на Чорана». Секретарь канцелярии главы румынского МИДа Александру Крецяну собственноручно сделал на полях телеграммы пометку — без сомнения, предназначенную для министра: «Просьба обратиться к генералу Антонеску по поводу решения относительно г-на Чорана»[756]. Колеса бюрократической машины завертелись быстрее. Уже на следующий день, 5 июня 1941 г., министр иностранных дел Михай Антонеску направил своему коллеге из Министерства пропаганды письмо под грифом «срочно; строго секретно». В письме значилось: «Имею честь просить Вас направить мне в возможно кратчайший срок постановление за подписью генерала Антонеску, которое предписывало бы протелеграфировать г-ну Чорану, советнику по культуре в румынском посольстве во Франции, о его отставке и об удержании его жалованья за май месяц; в том же постановлении должен содержаться приказ генерала поступать подобным образом со всеми, чья деятельность за рубежом не приносит никакой пользы нашему делу»[757]. Решение было принято генералом Ионом Антонеску 16 мая 1941 г. 7 июня оно было сообщено главному советнику посольства, г-ну Константиниде[758]. Эти документы свидетельствуют, что отзыв Чорана собственноручно подписал генерал (впоследствии маршал) Ион Антонеску. В телеграмме Дину Хиотта министру пропаганды от 17 июня содержится забавная деталь. Явно раздосадованный посол пишет, что «г-н Чоран уже получил жалованье за май месяц 27 числа» (апреля). Несмотря на категорические инструкции, предусматривавшие невыдачу денег, Чоран, всегда именовавший себя «социальным паразитом», сумел оставить за собой последнее слово в данной истории; ему все-таки удалось в последний раз получить выплату по этой необычной «стипендии»!

Дипломатов отправляли в отставку довольно редко. Причины, вызвавшие отставку Чорана, остаются неизвестными, поскольку текст рапорта от 2 мая за подписью посла в архивах румынского МИДа не обнаружен. Можно сформулировать по этому поводу две гипотезы, которые, впрочем, друг другу не противоречат. Первая заключается в том, что Чоран, скорее всего, неудовлетворительно справлялся с должностными обязанностями. Его и в самом деле трудно представить в качестве дисциплинированного мелкого чиновника одной из посольских служб. Кроме того, судя по совершенно необычным злобе и упорстве, которые выказал «мрачный» Д. Хиотт, добиваясь его отставки, холерический темперамент и перепады настроения Чорана совершенно не способствовали установлению его нормальных отношений с руководством. Ведь Чоран еще в 1937 г., после опыта преподавания философии в Брашове поклялся никогда больше не работать «даже и пяти минут!»[759]. Вторая гипотеза заключалась в том, что отставка Чорана была вызвана его легионерским прошлым. Философ обратил на себя внимание в конце 1940 г., воспев хвалу «духовному портрету Капитана», тем более в радиовыступлении. Вполне возможно, что он попал под административную чистку. Истина, по всей вероятности, заключена где-то посредине. Можно предположить, что жалобы посла по поводу «бесполезности» Чорана и отсутствия у него дисциплины совпали с желанием кондукатора произвести чистку аппарата, имевшую место в течение нескольких недель, которые последовали за легионерским мятежом.

Не проясняют ситуацию и три письма, отосланных Чораном в эти трудные месяцы его прежнему покровителю профессору Альфонсу Дюпрону (которого к тому времени сменил на посту главы Французского института Жан Мутон)[760]. Несомненно, Чоран чувствовал, что над его головой собирается буря и хотел заранее подготовить позиции для отступления. Первое письмо Дюпрону, отправленное из Виши и датированное 19 апреля, очевидно, представляет собой ответ на предшествующее послание историка. Чоран пользуется случаем, чтобы принести повинную, причем с несколько подозрительными поспешностью и настойчивостью: «В будущем я постараюсь заслужить дружбу, которой Вы меня дарите столь великодушно, тем более что без Вашего снисхождения к моим интеллектуальным колебаниям вся моя жизнь приняла бы совершенно иной, несомненно плачевный оборот». После этого прозрачного намека на свои политические пристрастия Чоран на своем неблестящем французском языке вновь благодарит профессора за предоставление стипендии в 1937 г. и отмечает, насколько пребывание во Франции способствовало происшедшей в нем метаморфозе. «Теперь, когда я пересматриваю все, в чем прежде ошибался, во что верил, мне кажется, что пребывание в Париже стало судьбоносным поворотом, подвело итоги моего прежнего опыта и сыграло ключевую роль в происшедших со мной переменах». Самое меньшее, что можно сказать по поводу означенного судьбоносного поворота, — это то, что осень 1940 г., проведенная Чораном в Бухаресте, совершенно не указывала на его наличие... Чоран пишет далее о «миссии», новостей относительно которой он будет ждать из Бухареста, и подчеркивает важность их получения до 1 апреля. Вероятно, это намеренно сделанный прозрачный намек на имеющиеся у него разногласия с руководством, способ, не вдаваясь в подробности, информировать Дюпрона, что ситуация становится неуправляемой. «Видимо, все-таки она (миссия. — Авт.) еще продлится, — продолжает Чоран, — надеюсь, так долго, как только это возможно». Наконец мы узнаем, что философ надеется получить пропуск в Париж «незамедлительно».

Следующее послание датировано 23 апреля: пропуска все нет, что неудивительно, учитывая, что посол уже практически не испытывает к Чорану доверия. Однако на этом этапе недавно назначенный культурный советник, кажется, еще не подозревает об участи, уготованной ему начальством. В отличие от Ионеско, Чоран вовсе не считает Виши болотом; напротив, «в этом динамичном Виши» он в общем счастлив и распространяется о своей «элегической жизни на берегах Алье, не лишенной известного очарования». И вот наконец философ, теперь уже тридцатилетний, становится обладателем пропуска в Париж — об этом говорится в первых строках его письма А. Дюпрону от 11 июня, также отправленного из Виши. Однако тон письма кардинально изменился. В этом тоже нет ничего удивительного — по свидетельству дипломатических документов, несколько дней назад Чоран узнал, что впал в немилость. Поэтому совершенно не случайно он вновь адресуется к своему покровителю и сообщает ему новость: он вернулся из Парижа. И ловко вставляет: «Я мечтаю лишь о том, чтобы туда вернуться — теперь, когда моя дипломатическая карьера завершена». «Мои дорогие соотечественники — и те, кто находится там, и здешние — многое для этого сделали», — добавляет он довольно спокойно, хотя и не без некоторой горечи. Однако он к этому был готов: «Уже месяц назад посол запретил мне любые перемещения по Франции, из опасения, что высказываемые мною идеи способны нанести урон престижу дипломатического представительства — и его доходам... Я надеюсь вскоре уехать в Париж и поселиться там. Я устал от посредственности этих людей, близость которых заставляла меня усомниться в перспективе, ожидающей мою страну». На какие идеи намекает в данном случае Чоран — легионерские, нигилистские, нелепые? Мы этого так и не узнаем. Во всяком случае, на основании этого пассажа можно сделать вывод о вероятности достаточно острых личных конфликтов с коллегами.