ЕВРОПОДХОД

Иными словами, это означает, что политическая и интеллектуальная судьба Чорана, Элиаде и Ионеско имеет к нам отношение. Прежде всего потому, что эти три мыслителя румынского происхождения выбрали Францию, чтобы добиться признания, и именно во Франции они занялись тем, что принесло им международное признание. Но после экскурса в их румынский период прочтение французской части их творчества не может оставаться прежним. Они, конечно, умели хорошо заметать следы, правда, грубо фальсифицируя Историю лишь в той степени, в какой это было необходимо, чтобы потомки отказались от какого бы то ни было исторического подхода к их произведениям. Мы отказались заключить с ними такой пакт. Надо ли сжечь Мирчу Элиаде или Эмила Чорана? Некоторые задавались аналогичным вопросом несколько лет назад в отношении Жоржа Дюмезиля[1062]. Наша цель совсем не в этом, а в том, чтобы сформировать условия для чтения их произведений с учетом лучшего знания исторических дилемм, среды и возможностей политического и культурного выбора, которые оказывали доминирующее воздействие на процесс их становления и последующего формирования их творчества. Читателю лучше судить. Со своей стороны автор настоящей работы остается в убеждении, что общая культурная история Запада и Востока от такого откровенного подхода не проиграет, а только выиграет.

Ведь в конечном итоге воссоздание их биографий во всей полноте имеет для нас значение постольку, поскольку позволяет осветить целый пласт — и пласт малоизвестный — европейской истории 1930-х годов: фашизма и антисемитской идеологии в их восточноевропейских вариантах, поскольку данный феномен был особенно ярко выражен там, где проживали слабо оформившиеся нации, втиснутые между Германией и Россией. Эти три интеллектуала были «только румынами», то есть априорно «не представляли интереса»? В 1930-е годы они жили в Берлине, Мюнхене, Париже, а в годы Второй мировой войны — в Лондоне, Лиссабоне, Виши. С ужасом видя надвигающуюся катастрофу, Эжен Ионеско пытается ее осмыслить с помощью концептов Жюльена Бенда и персонализма Эмманюэля Мунье. И наоборот, Элиаде и Чоран, мечтая о единой фашистской Европе, сплоченной немецким и итальянским фашизмом, в поисках возможных моделей этой Европы обращаются и к салазаровской Португалии, и к петэновской Франции. Толчком к их мечтам о «мужественной» и великой судьбе для Восточной Европы послужили творения таких известных личностей, как Шпенглер, Леон Доде и Шарль Морра, осмысленные и скорректированные Нае Ионеску; они рассматривали немецкий витализм сперва через призму «руманизма» Константина Радулеску-Мотрю. Истоки их навязчивой идеи об этнически чистом государстве крылись как в «стилистической матрице» Лючиана Благи и интегризме (int?grisme) некоторых православных теологов, так и в немецкой концепции индийских корней арийской расы (indianisme allemand). Их пути непрерывно сталкивались, вновь и вновь пересекались с путями французского медиевиста Альфонса Дюпрона, испанского теоретика «восстания масс» Ортеги-и-Гассета, с путями членов Французской академии братьев Таро, итальянца Джованни Джентиле, Карла Шмитта, Эрнста Юнгера, Людвига Клагеса, многих других, чье творчество оказывало на их работы подспудное влияние, оплодотворяя своими идеями.

По этому поводу можно лишь заметить, что изучение подобных биографий стимулирует более подробное исследование тех силовых линий, которые в значительной мере отрицают подход к интеллектуальной истории как к исключительной сфере деятельности уроженцев данной конкретной страны (национальных кадров). Вся динамика этих трех жизненных маршрутов заставляет обратить пристальное внимание на пересечения влияний (главным образом немецкого и французского), циркуляцию моделей, феномены передачи, заимствования идеологий, не говоря уже о последствиях культурного резонанса, которые после 1945 г. определят отношение к их произведениям во Франции. В этом смысле совсем не безразлично то обстоятельство, что их мировоззрение и поставленные ими вопросы встретили в Париже такой прием.