Глава девятая ПАМЯТЬ И ЗАБВЕНИЕ: РОЛЬ ПРОШЛОГО В ТВОРЧЕСТВЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава девятая

ПАМЯТЬ И ЗАБВЕНИЕ: РОЛЬ ПРОШЛОГО В ТВОРЧЕСТВЕ

Теперь, когда мы ознакомились со всем сказанным выше, возникает следующий вопрос. Почему румынское прошлое всех троих наших героев никогда не переставало взывать к их совести? Почему даже в 60-е годы и потом, до 80-х годов, когда они, завоевав огромный авторитет, превратились каждый в своей области в своего рода священную корову, они не могли отделаться от этого призрака? Одно совершенно неоспоримо: в творчестве всех троих связь с периодом до 1945 г. имеет основополагающее, фундаментальное значение. Критики слишком часто пренебрегают этим обстоятельством, упрямо пытаясь применить к анализу их произведений абсолютно внеисторичный подход.

В этой связи предстоит выяснить природу той связи, которую так точно отражает излюбленная категория англосаксонских социологов: постзависимость (past-dependency). В чем ее сущность: в отступничестве или в отречении? Писать, чтобы стереть прошлое, чтобы изгнать таящихся в нем демонов? Или чтобы вновь подтвердить тогдашнюю приверженность прежним подходам, прежней идеологии, в выборе которых никто не раскаивается? Создание Священного писания, где главная роль принадлежит самому автору, — навязчивая идея Элиаде и Ионеско; она присуща и Чорану, судя по его «Тетрадям». Что это — упражнения в искренности или, наоборот, попытка скрыть, даже фальсифицировать истину, ловко прикрываясь выборочной потерей памяти? Что здесь преобладает: расчет, чтобы не сказать цинизм, или угрызения совести? Страх разоблачения или желание сохранить преемственность с политическими взглядами, которых они придерживались до 1945 года?

Общие условия анализа

Необходимо прежде всего отметить, что прочтение исключительно французских текстов представляется недостаточным: требуется обратиться к тому, что было написано в Румынии[868]. Большинство пьес Ионеско в значительной мере носят автобиографический характер; но для понимания творчества Элиаде и Чорана необходимо относиться к ним как к единому диптиху, французская часть которого во многих отношениях представляет собой негласную переработку того, что когда-то было сделано в Румынии.

Данное обстоятельство не прошло мимо внимания даже наиболее благорасположенных к Мирче Элиаде толкователей его творчества. Так, Цви Вербловски в 1984 г. настаивал на значимости румынского опыта своего коллеги для понимания его концептуального подхода к истории[869]; Раффаэле Петтаццони относительно «решающих отрывков» своей переписки с Элиаде делает аналогичное замечание: стремление творца мифа о вечном возвращении уйти от линейности времени, несомненно, обусловлено не столько академическими изысканиями, сколько биографией самого ученого, на которой сказались бури его века, может быть, «превратности его собственной судьбы»[870]. Следует также отметить, что и сам Элиаде всегда подчеркивал единый характер своего творчества. «Мой долг — в том, чтобы показать порой наивное, порой чудовищное, трагическое величие архаических способов бытия», — писал он, в частности, в 1963 г.[871] Суть этих слов, декларирующих его миссию, аналогична сути итога румынского периода его творчества, подведенного им в 1944 г.

Достаточно символичен и случай Чорана. Все знавшие его свидетельствуют, что Румыния неотступно преследовала его до конца его дней. О том же говорят его собственные «Тетради» и эссе. Те из его комментаторов, которые, вслед за автором этих строк, пройдут удивительным маршрутом тройного прочтения — сперва его произведений, написанных во Франции, потом — в Румынии, а затем снова вернутся к французской части его творчества, — придут к одинаковому выводу: об отсутствии какой-либо связи между второй и первой частями. Например, по мнению американского ученого Матеи Калинеску, трудно найти у Чорана такие работы, которые можно было бы понять, не опираясь на «скрытый подтекст» его румынских политических писаний 30-х годов[872]. То же рассуждение обнаруживается в работе молодого исследователя Ива Буассо, ныне преподавателя филологии в Тулузе: выучив румынский язык и переведя на французский «Преображение Румынии», он приходит к выводу, что «своими французскими произведениями Чоран словно пытается зачеркнуть нечто, за чем скрывается (почти) первородный грех»[873].

Вопросы, сформулированные в начале настоящей главы, на самом деле на разные лады формулируют одну и ту же основную задачу: узнать, изменились ли эти люди или остались прежними. Стремление ее решить требует рассматривать их в трех разных аспектах. Во-первых, в моральном плане, который, впрочем, также подвержен изменениям: речь идет об отношениях человека с его совестью. Второй аспект мы, вслед за Морисом Хальбваксом, назовем «социальными рамками» памяти: данный подход напоминает, что человек никогда ничего не вспоминает самостоятельно, но всегда — вместе с другими. Ни один из трех писателей при обращении к своему прошлому не сможет полностью абстрагироваться от коллективных воспоминаний, сохранившихся в коллективной памяти данного общества. Это относится, в частности, к воспоминанию о Катастрофе, ключевому для данной проблематики: к воспоминанию с его ритуалами и ритмами, его скрытыми требованиями, его законами и периодизацией — все они абсолютно не обязательно окажутся абсолютно идентичными друг другу во Франции и в США (для Элиаде — с конца 50-х годов). Как они будут соотносить себя с этими нормами?

Наконец, существует полемический аспект, касающийся постепенного выяснения обстоятельств румынского периода (информация по этому поводу начинает просачиваться очень рано, но существенно увеличивается в 80-е и 90-е годы), он сопровождается дополнительными противоречиями. Речь идет, в частности, о соперничестве между румынской и румыно-еврейской эмигрантскими диаспорами; данное различие применительно ко второй группе скрывает операциональную социологическую реальность; это еще и вопрос международного характера критики и национального — защиты, безусловной реабилитации трех писателей. Это три литературных мифа, по поводу которых премьер-министр Румынии Адриан Настасе так элегантно выразился на первой странице газеты «Монд» в 2001 г., заявив, что с точки зрения потенциального вклада его страны в Европу они представляют собой настоящую «культурную ценность».