III. Эсхил

Почти сразу; ибо как в наследственности и истории дорогу гению торят многие таланты, так между Феспидом и Эсхилом творили менее значительные драматурги, чьи имена могут быть здесь с чистой совестью опущены. Возможно, именно успешное сопротивление Персии наделило Афины гордостью и вдохновением, необходимыми для эпохи великой драмы, тогда как богатство, принесенное после войны торговлей и империей, сделало возможными дорогостоящие дионисийские состязания певцов дифирамба и хоровых пьес. Гордость и вдохновение были пережиты Эсхилом лично. Как многие греческие писатели пятого века, он не только писал, но и жил, и умел не только говорить, но и действовать. В 499 году двадцати шести лет он сочинил свою первую пьесу; в 490-м он и двое его братьев сражались при Марафоне — столь доблестно, что Афины постановили увековечить их подвиги на картине; в 484 году он завоевал первую награду на празднике Диониса; в 480-м он сражался при Артемисии и Саламине, а в 479-м — при Платеях; в 476-м и 470-м он посещал Сиракузы и с почетом был принят при дворе Гиерона I; в 468 году, после того как при жизни целого поколения он был законодателем афинской литературы, Эсхил уступает первую награду в состязании драматургов юному Софоклу; в 467-м он возвращает себе первенство, представив «Семерых против Фив»; в 458-м он одерживает свою последнюю и величайшую победу «Орестеей»; в 456-м он вновь на Сицилии, где в этом же году и умирает.

Чтобы придать греческой драме ее классическую форму, потребовался человек, одаренный неистощимой энергией Эсхила. Это он добавил второго актера к первому, которого Феспид отделил от хора; тем самым он завершил преобразование дионисийской песни из оратории в пьесу[1509]. Он написал семьдесят (некоторые говорят, девяносто) драм, из которых уцелело семь. Три ранние драмы не столь значительны, как остальные[1510]; самое знаменитое его произведение — «Прометей прикованный»; величайшая из композиций — трилогия «Орестея».

«Прометей прикованный» также, быть может, составлял часть трилогии, хотя античные источники это не подтверждают. Нам известно о существовании сатировской драмы Эсхила под названием «Прометей, приносящий огонь», но она была написана отдельно от «Прометея прикованного» и примыкала к совершенно иной трилогии[1511]. Сохранились фрагменты от «Прометея освобожденного»; они не сообщают практически ничего нового, но обеспокоенные ученые уверяют, что, будь у нас текст целиком, мы нашли бы, что Эсхил дает удовлетворительные ответы на все еретические высказывания, которые вкладывает в уста героя дошедшая до нас пьеса. Даже если и так, все равно нельзя не отметить, что афинская публика на религиозном празднике должна была мириться с богохульствами титана. Пьеса начинается с того, что по приказу Зевса Гефест приковывает Прометея к скале на Кавказе; Прометей прогневил Зевса, подарив людям огонь. Гефест говорит:

Фемиды мудрой сын высокомыслящий,

Я против воли и твоей и собственной

Тебя цепями к голой прикую скале,

Где голосов не слышно человеческих

И лиц людских не видно. Солнце жгучее

Тебе иссушит тело. Будешь ночи рад,

Что звездным платьем жаркий закрывает свет,

И солнцу, что ночную топит изморозь.

Не будет часа, чтобы мукой новою

Ты не томился. Нет тебе спасителя.

Вот человеколюбья твоего плоды.

Что ж, поделом, ты бог, но гнева божьего

Ты не боялся, а безмерно смертных чтил…

Висеть ты будешь вечно: непреклонен Зевс.

Всегда суровы новые правители[1512].

Беспомощно висящий на скале Прометей бросает вызов Олимпу и гордо перечисляет свои поступки, которые принесли цивилизацию первобытным людям:

Солнечных не строили

Домов из камня, не умели плотничать,

А в подземельях, муравьями юркими,

Они без света жили, в глубине пещер.

Примет не знали верных, что зима идет,

Или весна с цветами, иль обильное

Плодами лето, — разуменья не было

У них ни в чем, покуда я восходы звезд

И скрытый путь закатов не поведал им.

Премудрость чисел, из наук главнейшую,

Я для людей измыслил и сложенье букв,

Мать всех искусств, основу всякой памяти.

Я первый, кто животных приучил к ярму…

Не кто иной, как я, льняными крыльями

Суда снабдил и смело по морям погнал.

Вот сколько ухищрений для людей земных

Придумал я, злосчастный. Мне придумать бы,

Как от страданий этих самому спастись[1513].

Вся земля скорбит вместе с ним. «Кричат, сшибаясь, волны моря и стонут в глубине; из недр Аида несется вопль». Все народы посылают свои соболезнования этому политическому заключенному и молят его помнить о том, что страдание посещает всех: «Скорбь странствует по земле и сидит у ног каждого в положенный срок». Но они ничего не предпринимают, чтобы его вызволить. Океан советует ему уступить, «сознавая, что тот, кто царит, царит по жестокости, не по закону»; и хор Океанид, дочерей моря, недоумевает, неужели человечество заслуживает таких страданий. «Воистину, бесполезная жертва, // О возлюбленный… Разве не видишь ты род людской: сколь беспомощен он и слаб, спящий в оковах?»[1514] И все же они так восхищены Прометеем, что, когда Зевс грозит низвергнуть их в Тартар, Океаниды остаются рядом с мучеником и вместе с ним обрушиваются в бездну, сметенные Зевсовым Перуном. Но Прометею как богу нет смерти, нет избавления. В утраченном завершении трилогии он вновь восставал из Тартара, чтобы быть прикованным к горной скале, а Зевс поручал орлу терзать печень титана. Днем орел пожирает печень, которая востанавливается ночью. Эту муку Прометей терпит в течение тринадцати людских поколений. Затем добрый великан Геракл убивает орла и уговаривает Зевса освободить Прометея. Титан раскаивается, примиряется со Всемогущим и надевает на палец железное кольцо необходимости.

В этой простой и сильной трилогии Эсхил предопределил тему греческой драмы — это борьба человеческой воли против неотвратимого рока — и тему греческой жизни пятого столетия — это столкновение мятежной мысли и традиционной веры. Вывод Эсхила консервативен, но драматургу известны доводы в пользу мятежника, которому он отдает все свое сочувствие; даже у Еврипида не найдем мы столь критичного взгляда на Олимп. Это — другой «Потерянный Рай», где вопреки благочестию поэта падший ангел является центральным героем повествования. Вероятно, составляя выразительные речи Сатаны, Мильтон часто вспоминал Эсхилова титана. «Прометея прикованного» очень любил Гете, воспользовавшийся Прометеем как глашатаем своей непочтительной юности; он послужил прообразом почти всех лирических героев Байрона, а Шелли, никогда не ладивший с судьбой, подарил этому мифу вторую жизнь в «Прометее освобожденном», где мятежник остается непреклонен. За этим сказанием таится несколько аллегорий: страдание — плод с древа познания; провидеть будущее — значит терзать собственное сердце; освободителя всегда распинают; наконец, следует признать существующие пределы, man muss entsagen, следует действовать, сообразуясь с природой вещей. Это — возвышенная тема, и вместе с величественным языком Эсхила она делает «Прометея» трагедией «большого стиля». Никогда еще война между знанием и суеверием, просвещением и обскурантизмом, гением и догмой не изображалась с такой мощью и не возвышалась до такой символической выразительности. «Другие произведения греческих трагиков, — говорил Шлегель, — суть множество трагедий; но эта — трагедия как таковая»[1515].

И все же «Орестея» еще более грандиозна; по общему суждению, это прекраснейшее свершение в области греческой, а возможно, и мировой драматургии[1516]. Она была создана в 458 году, вероятно, через два года после «Прометея прикованного» и за два года до смерти автора. Ее тема — роковая цепь насилия, вскармливаемого насилием, и неизбежность кары, которую несут одно поколение за другим, — кары за дерзкую гордыню и попрание меры. Мы называем это легендой, но греки называли это историей и, может статься, были правы. В том виде, в каком это сказание излагается всеми великими трагиками, оно может быть названо «Дети Тантала», потому что именно Тантал — фригийский царь, безрассудно кичившийся своим богатством, — стал первым звеном в цепи преступлений и навлек на себя возмездие фурий, похитив у богов нектар и амброзию и вручив божественные яства своему сыну Пелопу; во все времена находились люди, приобретавшие богатства большие, чем подобает человеку, и использовавшие их, чтобы развратить своих детей. Мы уже знаем о том, как Пелоп подлостью захватил трон Элиды, убил своего сообщника и женился на дочери обманутого и погубленного им царя. От Гипподамии у него было трое детей: Фиест, Аэропа и Атрей. Фиест соблазнил Аэропу; Атрей, чтобы отомстить за сестру, устроил пир и угостил брата плотью его детей, после чего Эгисф — сын Фиеста от собственной дочери — объявил вендетту Атрею и его дому. У Атрея было двое сыновей — Агамемнон и Менелай. Агамемнон женился на Клитемнестре и имел от нее двух дочерей — Ифигению и Электру — и одного сына — Ореста. Когда на пути в Трою его корабли заштилели в Авлиде, Агамемнон, к ужасу Клитемнестры, принес Ифигению в жертву ветрам. Пока Агамемнон осаждал Трою, Эгисф начал ухаживать за его погруженной в горькие думы женой, покорил ее и вместе с нею замыслил убить царя. С этого места и подхватывает повествование Эсхил.

В Аргос пришла весть об окончании войны, а гордый Агамемнон — «закованный в сталь, и войско трепещет его гнева» — высаживается на побережье Пелопоннеса и приближается к Микенам. Перед царским дворцом появляется хор стариков и зловещей песней напоминает о заклании Ифигении:

Ярму судьбы подставляя выю,

Ожесточаясь решеньем диким,

Бесчестным замыслом и безбожным,

Не ведал жалости Агамемнон.

Увы, от первого преступленья

Родится дерзость у человека.

Он решился дочь убить,

Чтоб отплыли корабли,

Чтоб скорей начать войну

Из-за женщины неверной…

Уздою накрепко стянут рот.

Ручьем шафрановым покрывало

Струится наземь. А стрелы глаз,

Как на картине, с немой мольбой

Она метнула в убийц, как будто

Напоминала о днях былых,

Когда в родимом своем дому,

На пышностольных мужских пирах,

Под третью чашу, чиста, мила,

Отцу заздравную песню пела[1517].

Входит глашатай Агамемнона объявить о прибытии царя. Эсхил живо передает радость простого солдата, который после долгого отсутствия ступил наконец на родную землю; теперь, говорит глашатай, «я готов умереть, коль пожелают боги». Он описывает хору ужасы и грязь войны, дождь, который пропитывал влагой кости, червей, роившихся в волосах, безветренный жар илионского лета и зиму — столь лютую, что падали замертво птицы. Из дворца выходит Клитемнестра — мрачная, напряженная и все-таки гордая — и велит постелить на пути Агамемнона богатые ковры. Сопровождаемый войском, гордящийся победой, появляется царь на пышной колеснице. За ним едет другая колесница, везущая прекрасную смуглянку Кассандру — троянскую царевну и пророчицу, невольную рабыню похоти Агамемнона; она с болью предсказывает ожидающую его кару и смутно провидит собственный конец. В искусной речи Клитемнестра рассказывает царю о годах тоски по его возвращению: «Не плачу я. Соленых слез источники // Иссякли, до последней капли высохли, // И тусклы стали от недосыпания // Мои глаза, когда, тоской снедаема, // Я по ночам рыдала и костра ждала. // Чуть слышное жужжанье комариное // Меня уже будило, и короткий сон // Казался долгим: столько снилось ужасов»[1518]. Он подозревает ее в неискренности и строго упрекает за расточительность, с которой ора постелила под копыта коням расшитые ковры; но он входит вслед за ней во дворец, и Кассандра безропотно идет вместе с ним. Во время напряженной паузы, образовавшейся в действии, хор глухо запевает песнь, полную недобрых предчувствий. Затем из дворца доносится вопль, к которому приближала каждая строка трагедии, — смертный вопль Агамемнона, убиваемого Эгисфом и Клитемнестрой. Врата распахиваются; в проеме видна Клитемнестра с топором в руке и кровью на челе; она стоит, торжествуя, над трупами Кассандры и царя; и хор затягивает завершающую песнь:

Ах, если бы легкую, быструю смерть,

Без изнуряющей боли, без мук,

Сон бесконечный, блаженный покой,

Мне даровала судьба!

Мертв он, страны моей доблестный страж,

Женщина мукам его обрекла,

Женщина жизни лишила[1519].

Вторая пьеса трилогии — «Хоэфоры», или «Приносящие возлияние», — названа по хору женщин, приносящих дары на могилу царя. Клитемнестра отослала своего сына Ореста на воспитание в Фокиду, надеясь, что там он позабудет о смерти отца. Но старики научают его древнему закону возмездия: «Пролитая кровь взыскует новой крови»; в те темные дни государство предоставляло карать убийцу сородичам жертвы, а люди верили, что душа убитого не упокоится до тех пор, пока он не будет отмщен. Орест, преследуемый и устрашенный мыслью о своем долге — убить мать и Эгисфа, тайно возвращается в Аргос со своим другом Пиладом, отыскивает могильный курган отца и возлагает на него прядь своих волос. Заслышав приближение хоэфор, юноши удаляются и завороженно следят за тем, как Электра — ничего не забывшая сестра Ореста — приходит вместе с женщинами, стоит над могилой и призывает дух Агамемнона восстать и побудить Ореста на возмездие. Орест открывается сестре; из своего ожесточившегося сердца она вкладывает в его простую душу мысль о том, что он должен убить их мать. Переодевшись купцами, юноши приходят в царский дворец; Клитемнестра гостеприимно их привечает, но когда Орест испытывает ее, говоря, что отправленный ею в Фокиду сын мертв, он потрясенно видит тайную радость, скрывающуюся под личиной скорби. Она призывает Эгисфа, чтобы поделиться с ним известием о том, что мстителя, которого они боялись, больше нет. Орест убивает Эгисфа, загоняет мать во дворец и выходит оттуда мгновение спустя, уже наполовину обезумев от сознания, что он — матереубийца.

Пока я не безумен, люди, слушайте:

Друзья, пред всеми ныне признаюсь:

Я мать свою убил[1520].

В третьей пьесе Ореста преследуют Эринии, или Фурии, в образе которых поэт олицетворяет помраченный разум юноши. Долг Эриний — карать преступников, и пьеса получила свое название по их эвфемистическому, умилостивительному прозвищу «Евменцды». Орест — отверженный, которого сторонятся все; куда бы он ни направился, над ним нависают черные призраки фурий, алчущих его крови. Он бросается к алтарю Аполлона Дельфийского, и Аполлон подает ему утешение; но тень Клитемнестры восстает из недр земли и умоляет фурий терзать ее сына не переставая. Орест приходит в Афины, преклоняет колени перед святилищем Афины и взывает к богине об избавлении. Афина внимает Оресту и называет его «совершенным в страдании». В ответ на возражения Эриний она предлагает им рассмотреть дело Ореста перед советом ареопага; заключительная сцена показывает эту странную тяжбу, которая символизирует вытеснение кровной мести законом. Богиня города Афина председательствует на суде; фурии выступают обвинительницами Ореста, которого защищает Аполлон. Мнения судей разделились поровну; Афина отдает решающий голос в пользу Ореста и объявляет его оправданным. Она торжественно постановляет, что отныне совет ареопага будет верховным судом Аттики, который избавит страну от кровной вражды, без проволочек вынося приговор убийцам, и будет мудро вести государство сквозь все опасности, обступающие любой народ. Своей справедливой речью она умилостивляет раздосадованных фурий, предводительница которых говорит: «В сей день рожден новый порядок».

После «Илиады» и «Одиссеи» «Орестея» — высшее достижение греческой литературы. Трилогию отличает широта замысла, единство мысли и исполнения, мощь драматического развития, понимание характера и величие стиля; все вместе эти качества получат свое воплощение лишь у Шекспира. Трилогия связана воедино как три акта хорошо организованной драмы; каждая часть предвещает следующую и нуждается в ней с логической неотвратимостью. Из пьесы в пьесу ужас нарастает, пока мы не начинаем смутно осознавать, сколь глубоко волновало греков это сказание. Это правда, что даже для четырех убийств здесь слишком много разговоров, что лирические партии часто темны, метафоры преувеличенны, язык иногда тяжеловесен, неотделан и натянут. Тем не менее партии хора являются непревзойденными в своем роде, они исполнены величия и нежности, красноречиво отстаивают новую религию прощения и достоинства политического порядка, уходившего в историю.

Дело в том, что «Орестея» столь же консервативна, сколь радикален «Прометей», хотя по времени их отделяют друг от друга всего два года. В 462 году Эфиальт лишил ареопаг его полномочий; в 461-м он был убит; в 458-м Эсхил выступил «Орестеей» в защиту совета ареопага как самой мудрой ветви афинского правительства. Поэт был уже в преклонном возрасте, и старое было ему понятнее нового; подобно Аристофану, он тосковал по доблестям победителей при Марафоне. Афиней пытается уверить нас в том, что Эсхил был не дурак выпить[1521], но в «Орестее» к нам обращается пуританин на котурнах, читающий проповедь о грехе и воздаянии, о мудрости, рожденной страданием. Закон гибрис и немесиды — это иная версия учения о карме, или первородном грехе; всякое злодеяние будет раскрыто и наказано в этой жизни или в следующей. Таким путем греческая мысль пытается примирить существование зла с существованием Бога: всякое страдание порождено грехом, пусть даже это грех поколения, сошедшего в могилу. Автор «Прометея» не был наивным пиетистом; его пьесы, даже «Орестея», испещрены ересями; его обвинили в разглашении обрядовых тайн, и он был спасен только заступничеством родного брата Аминия, который обнажил перед народным собранием раны, полученные драматургом при Саламйне[1522]. Но Эсхил был убежден, что нравственность, если только она желает противостоять антиобщественным порывам, нуждается в сверхъестественном обосновании; он надеялся, что

…услышит пронзительный, жалобный крик

Аполлон, или Пан, или Зевс в вышине,

Пожалеет небесных соседей своих

И Эриний пошлет,

И карают Эринии вора[1523].

Поэтому речь его исполнена торжественного почтения к религии, и ему ничего не стоит подняться над политеизмом к представлению о едином Боге.

Кто бы ни был ты, великий бог,

Если по сердцу тебе

Имя Зевса, Зевсом зовись.

Нет на свете ничего,

Что сравнилось бы с тобой.

Ты один лишь от напрасной боли

Душу мне освободишь[1524].

Он отождествляет Зевса с олицетворенной Природой вещей, Законом, или Разумом мира: «Закон, или Судьба, Отец, Вседержитель сливаются здесь в одно»[1525].

Возможно, эти завершающие строки шедевра Эсхила стали последним словом поэта. Два года спустя мы снова застаем его в Сицилии. Некоторые полагают, что публике, более радикальной, чем судьи, трилогия не понравилась; но это едва ли согласуется с тем фактом, что афиняне несколько лет спустя в полном противоречии с обычаем постановили, что пьесы Эсхила могут повторяться в Театре Диониса и что каждому, кто возьмется за их постановку, будет предоставлен хор. Таких оказалось немало, и Эсхил продолжал завоевывать награды и после смерти. Древнее предание гласит, что в Сицилии он был убит орлом, который сбросил черепаху на его лысую голову, по ошибке приняв ее за камень[1526]. Здесь же он и был похоронен под автоэпитафией, которая столь странно умалчивает о пьесах и столь по-человечески гордится ранами:

Евфорионова сына Эсхила Афинского кости

Кроет собою земля Гелы, богатой зерном;

Мужество помнят его Марафонская роща и племя

Длинноволосых мидян, в битве узнавших его.

(Перевод Л. Блуменау)