III. Вторая Афинская держава

Последнюю попытку сковать такое единство предприняли Афины. Заново построив стены и флот, обеспечив надежность собственной монеты, воспользовавшись устоявшимися финансовыми и торговыми преимуществами, они постепенно отвоевывали коммерческое господство в Эгейском море. Их прежние подданные и союзники усвоили из войн последнего пятидесятилетия необходимость более прочной безопасности, чем та, которую способны обеспечить упрямые независимость и одиночество; в 378 году большинство из них вновь объединились под эгидой Афин. В 370 году Афины снова были крупнейшей державой восточного Средиземноморья.

Основой афинской экономики стали теперь промышленность и торговля. Почва Аттики никогда не была благоприятной для общинного земледелия; благодаря терпеливому труду здесь стали плодоносить оливковые рощи и виноградники, но они были уничтожены спартанцами, и не многие крестьяне собирались десятки лет ждать, пока вырастут оливы. Большинство довоенных земледельцев умерли; многие из уцелевших слишком отчаялись, чтобы возвращаться на свои разоренные участки, и продавали их по низкой цене городским землевладельцам, которые могли позволить себе долгосрочные вложения. Таким образом, а также путем выселения крестьян-должников, земля Аттики перешла в собственность нескольких семейств, которые возделывали многие поместья руками рабов[1698]. Вновь открылись Лаврионские рудники, под землю были сосланы новые жертвы, серебряная руда и людская кровь обращались в новые состояния. Ксенофонт[1699] выдвинул гениальный план пополнения афинской казны: городу следовало купить десять тысяч рабов и сдавать их в аренду лаврионским подрядчикам. Серебро добывалось здесь в таких количествах, что добыча металла превысила производство товаров, цены росли быстрее заработных плат, и всю тяжесть перемен несли на себе бедняки.

Промышленность процветала. В карьеры Пентеликона и гончарные мастерские Керамика поступали заказы со всей Эгеиды. Состояния наживались на закупке дешевых изделий домашнего производства или мелких мастерских, перепродававшихся затем по высоким ценам внутри страны и за границей. Рост торговли и накопление богатства в виде денег, а не земельной собственности способствовали стремительному увеличению числа афинских банкиров. Они принимали на хранение деньги или ценности, но, по всей видимости, не платили процентов по вкладам. Быстро обнаружив, что при нормальных условиях не все вклады снимаются одновременно, банкиры начали ссужать деньгами под немалые процентные ставки, предоставляя поначалу не кредит, а наличные. Они выступали поручителями за своих клиентов и исполняли для них инкассаторские функции; они выдавали деньги под залог земли или драгоценностей и предоставляли средства для перевозки товаров. С их помощью, а чаще всего за счет спекулятивных займов у частных лиц, купец мог арендовать корабль, доставить свой товар на зарубежный рынок и приобрести там встречный груз, который по возвращении в Пирей находился в собственности заимодавцев, пока оставалась невыплаченной ссуда[1700]. В четвертом веке получила развитие полноценная система кредитования: вместо выдачи наличных банкиры выпускали аккредитивы, денежные переводы и чеки; богатство могло теперь переходить от одного клиента к другому при помощи простой записи в банкирских книгах[1701]. Появились также облигации торговых займов, и любое крупное наследство включало некоторое количество таких облигаций. Отдельные банкиры, подобно бывшему рабу Пасиону, обзаводились выгодными связями и благодаря исключительной честности приобретали столь высокую репутацию надежности, что их обязательства ценились во всем греческом мире. В банке Пасиона было много отделений и служащих, по большей части рабов; здесь была налажена сложная система учета, и каждая сделка регистрировалась столь тщательным образом, что суды обычно расценивали эти отчеты как неоспоримое доказательство. Банкротства не были редкостью, и нам известны случаи «паники», когда банки закрывались один за другим[1702]. В серьезных преступлениях обвинялись даже самые видные банки, и народ взирал на банкиров снизу вверх с той смесью зависти, восхищения и неприязни, с какой беднота смотрит на богатых во все времена[1703].

Переход от земельного к движимому капиталу вызвал к жизни лихорадочную борьбу за деньги, и греческому языку пришлось изобрести слово pleonexia, чтобы обозначить стремление заполучить «еще и еще», а слово chrematistike обозначало профессиональную погоню за богатством. О товарах, услугах и людях все чаще судили с точки зрения денег и собственности. С неслыханной скоростью наживались и проматывались целые состояния, тратившиеся щедро и напоказ, что неприятно поразило бы Афины эпохи Перикла. Нувориши (греки называли их neoplutoi) строили кричащие особняки, наряжали своих женщин в роскошные одежды и драгоценности, баловали их дюжиной служанок и взяли за правило подавать своим гостям только самые дорогие напитки и яства[1704].

Среди всего этого богатства росла бедность, потому что разнообразие и свобода обмена, помогавшие делать деньги ловкому, позволяли простецу расставаться с ними еще быстрее, чем прежде. В условиях новой торговой экономики бедные были относительно беднее, чем в эпоху своего тяжкого труда на земле. В сельской местности пот трудолюбивых крестьян обеспечивал их толикой масла или вина; в городах заработки свободных тружеников поддерживались на низком уровне из-за конкуренции со стороны рабов. Существование сотен граждан зависело от вознаграждения за посещение народного собрания или судов; тысячи горожан были вынуждены кормиться при храмах или за счет государства. Число избирателей (не говоря о населении в целом), не владеющих собственностью, составляло в 431 году около сорока пяти процентов электората; к 355 году оно возросло до пятидесяти семи процентов[1705]. Средние классы, численность и влияние которых поддерживали равновесие между аристократией и простым народом, лишились значительной доли своего богатства и более не могли выступать посредниками между богатыми и бедными, между непоколебимым консерватизмом и утопическим радикализмом; афинское общество разделилось на «два города» Платона: «один город состоит из бедных, другой — из богатых; они находятся в состоянии войны друг с другом»[1706]. Бедные замышляли ограбить богатых с помощью законотворчества или революции, богатые создавали общества, чтобы защититься от бедноты. Члены некоторых олигархических клубов давали, по словам Аристотеля, торжественную клятву: «Я буду врагом народа [т. е. людей низкого происхождения] и в Совете я буду причинять ему столько зла, сколько сумею»[1707]. «Богачи прониклись такими антиобщественными настроениями, — пишет около 366 года Исократ, — что располагающие собственностью скорее бросили бы ее в море, чем пришли на помощь нуждающимся, тогда как те, что находятся в более стесненных обстоятельствах, предпочли бы завладеть имуществом богатых, нежели найти клад»[1708].

В этом конфликте интеллектуалы все чаще и чаще принимали сторону бедноты[1709]. Они презирали купцов и банкиров, чье богатство казалось обратно пропорциональным их образованности и вкусу; даже те из них, кто, подобно Платону, обладал богатством, начинали заигрывать с коммунистическими идеями. Перикл воспользовался колонизацией как отдушиной, позволяющей ослабить классовую борьбу[1710]; но на западе заправлял Дионисий, на севере расширялось Македонское царство, и Афинам становилось все труднее завоевывать и заселять новые земли. Наконец, беднейшим гражданам удалось восторжествовать в народном собрании, и собственность богачей начала перекочевывать в казну государства, откуда она перераспределялась среди нуждающихся и избирателей через государственные предприятия и выплаты[1711]. Политики проявили всю свою изобретательность, чтобы открыть новые источники государственных доходов. Они удвоили непрямые налоги, таможенные пошлины на ввоз и вывоз и ввели однопроцентный налог на сделки с недвижимостью; практика чрезвычайных военных налогов была распространена ими и на мирное время; они призывали к «добровольным» пожертвованиям и предоставляли богатым все новые возможности финансировать общественные мероприятия из собственных средств (литургии); при всяком удобном случае они не пренебрегали конфискациями и экспроприациями и расширили круг плательщиков налога на доход с собственности, чтобы включить в него низшие слои собственников[1712]. Всякий, на кого возлагалась литургия, был вправе насильно передать ее другому, если мог доказать, что тот богаче его и не исполнял литургии в течение двух последних лет. Для облегчения сбора государственных доходов налогоплательщиков разделили на сто симморий; в начале налогового года самые богатые члены каждой симмории должны были выплатить весь годовой налог, причитающийся с их группы, а в течение года им предстояло собирать, по мере возможности, взносы с остальных членов своей симмории. Результатом этих налоговых нововведений стало повальное сокрытие богатства и доходов. Уклонение от налогов приняло всеобщий характер, не уступая в изощренности налоговым органам. В 355 году Андротион был поставлен во главе летучего полицейского отряда, уполномоченного обнаруживать сокрытие доходов, собирать недоимки и заключать в тюрьму уклоняющихся от налогов. Отряд врывался в дома, завладевал имуществом, сажал людей за решетку. Но богатство по-прежнему пряталось или улетучивалось. Старый и богатый Исократ, разгневанный тем, что на него взвалили литургию, жаловался в 353 году: «Когда я был ребенком, богатство считалось вещью столь надежной и замечательной, что едва ли не каждый делал вид, будто владеет большим состоянием, чем было на самом деле… Теперь же человек должен быть готов защищаться от обвинения в богатстве, словно это худшее из преступлений»[1713]. В других государствах процесс децентрализации богатства протекал менее законным образом: должники Митилены устроили массовое избиение кредиторов, оправдывая свои действия голодом; аргосские демократы (370) внезапно напали на богатых, перебили тысячу двести человек и конфисковали их имущество. Состоятельные семьи враждующих государств заключали между собой тайные соглашения о взаимопомощи во время народных восстаний. Средние классы, как и богачи, все меньше доверяли демократии, которая, по их мнению, приводит к власти зависть, а беднота разочаровалась в ней потому, что показное равенство голосов сводилось на нет пропастью в распределении богатств. Нарастающее ожесточение классовой войны раскололо Грецию как изнутри, так и внешнеполитически, и тут на нее набросился Филипп; многие богачи приветствовали его приход как альтернативу революции[1714].

Растущей роскоши и умственному просвещению сопутствовало разложение морали. Массы лелеяли свои суеверия и льнули к мифам; олимпийцы умирали, но рождались новые боги; из Египта или Азии были завезены такие экзотические божества, как Исида и Аммон, Атис и Бендида, Кибела и Адонис, а распространение орфизма изо дня в день приобретало Дионису все новых почитателей. Молодой, наполовину пришлой буржуазии Афин, приученной к практическим расчетам, а не к мистическим переживаниям, было мало дела до традиционной религии; боги-покровители города почитались ими исключительно формально и больше не вселяли в их души угрызений совести или преданности государству[1715]. Философия билась над тем, чтобы в гражданской верности и естественной этике найти некую замену божественным заповедям и всевидящему оку божества; но мало кому из граждан приходило в голову жить так же просто, как Сократ, или так же благородно, как описанный Аристотелем «великодушный».

По мере того как государственная религия теряла свою власть над образованными классами, индивидуум получал все большую свободу от древних моральных ограничений: сын освобождался из-под власти отца, мужчина — от супружества, женщина — от материнства, гражданин — от политической ответственности. Аристофан, несомненно, сгустил краски, описывая эти явления; и хотя Платон, Ксенофонт и Исократ были с ним согласны, все они являлись консерваторами, которых, бесспорно, повергали в дрожь любые поступки подрастающего поколения. Военные нравы в четвертом веке улучшились, а вслед Еврипиду, Сократу и примеру Агесилая поднялась волна просвещенческого гуманизма[1716]. Но половая и политическая мораль по-прежнему клонились к упадку. Входило в моду сожительство холостяков с куртизанками, а свободные союзы потеснили законный брак[1717]. «Разве не предпочтительнее иметь не жену, а наложницу? — вопрошает персонаж комедии четвертого века. — На стороне первой — закон, который принуждает тебя жить с ней, сколь бы отвратительна она ни была, а наложница знает, что должна удерживать мужчину хорошим поведением, в противном же случае ей придется подыскивать себе другого»[1718]. Так, Пракситель, а после него Гиперид жили с Фриной, Аристипп — с Лайдой, Стильпон — с Никаретой, Лисий — с Метанирой, строгий Исократ — с Лагискион[1719]. «Молодые люди, — пишет с преувеличением моралиста Феопомп, — проводят все свое время среди флейтисток и куртизанок; те, что чуть постарше, предаются азартным играм и распутству, а целый народ тратит на публичные застолья и развлечения больше, нежели на то, что необходимо для благополучия государства»[1720].

Добровольное ограничение семьи стало велением дня и осуществлялось при помощи контрацепции, абортов или детоубийства. Аристотель замечает, что некоторые женщины предохраняются от зачатия, «натирая ту часть лона, куда падает семя, кедровым маслом, свинцовой мазью или ладаном, смешанным с оливковым маслом»[1721][1722]. Старинные семейства вымирали; они сохранились, говорил Исократ, только в своих склепах; численность низших классов росла, но количество граждан сократилось в Аттике с 43 000 в 431 году до 22 000 в 400-м и 21 000 в 313 году[1723]. Соответственно сокращался и призыв граждан на военную службу, что объясняется отчасти дисгеническим действием кровавых войн, отчасти сокращением числа тех, кто имел долю собственности в государстве, отчасти нежеланием служить; жизнь в уюте и домашнем тепле, посвященная предпринимательству и науке, пришла на смену упражнениям, воинской дисциплине и исполнению общественных должностей, свойственных жизни Перикловых Афин[1724]. Будучи эфебами, юноши получали некоторые навыки в искусстве войны, но взрослые находили сотни лазеек для уклонения от воинской службы. Сама война стала предметом учебных пособий для профессионалов и требовала участия мужчин, посвящающих все свое время специальной подготовке; на смену войску граждан пришли наемники, предвестники того, что вскоре власть в Греции перейдет от политиков к солдатам. Пока Платон рассуждал о царях-философах, солдатские цари вырастали у него под носом. Греческие наемники без всяких предубеждений продавались греческим или «варварским» военачальникам и сражались против Греции столь же часто, сколь и за нее; в персидских войсках, с которыми сталкивался Александр, было полно греков. Теперь солдаты проливали кровь не за отечество, но за самого щедрого хозяина, какого им только удавалось найти.

За почетными исключениями архонтства Евклида (403) и времени, когда финансами управлял Ликург (338–326), политическая коррупция и неразбериха, наступившие после смерти Перикла, не ослабевали весь четвертый век. По закону взяточничество наказывалось смертью; по свидетельству Исократу[1725], оно приносило военные и политические льготы. Персии было совсем нетрудно подкупать греческих политиков, чтобы вовлечь их в войну против других греческих государств или Македонии; наглядной иллюстрацией нравов того времени было поведение Демосфена. Он относился к числу благороднейших представителей одного из низших слоев афинского общества — слоя риторов, или наемных ораторов, которые в четвертом веке становились профессиональными адвокатами или политиками. Некоторые из этих людей были, подобно Ликургу, весьма порядочны; некоторые, подобно Гипериду, — галантны; большинство же было не лучше, чем водится. Если принимать свидетельство Аристотеля, многие из них сделали своей специальностью опротестование завещаний[1726]. Некоторые из них сколотили крупные состояния пои помощи политического оппортунизма и беззастенчивой демагогии. Риторы делились на партии и сотрясали воздух своими словопрениями. Каждая партия создавала комитеты, придумывала лозунги, назначала своих представителей и собирала средства; лица, бравшие расходы на себя, откровенно признавались, что рассчитывают «вернуть вдвое больше»[1727]. Рост политической напряженности сопровождался угасанием патриотизма; энергия и симпатии общества были полностью поглощены борьбой партий, так что на долю города их почти не оставалось. Конституция Клисфена и индивидуализм коммерции и философии ослабили семью и освободили индивидуума; теперь же, словно бы мстя за семью, свободный индивидуум расшатывал государство.

В 400 году или около этого времени, чтобы обеспечить присутствие в экклесии беднейших граждан и предотвратить господство в ней имущих классов, торжествующие демократы распространили государственные выплаты и на посещение народного собрания. Поначалу каждый гражданин получал один обол (17 центов); по мере того как стоимость жизни росла, вознаграждение было увеличено до двух, затем до трех оболов, а во времена Аристотеля составляло драхму (1 доллар) в день[1728]. То было разумное нововведение, потому что к концу четвертого века средний гражданин получал за дневную работу полторы драхмы; не следовало ожидать, что он покинет свое рабочее место, если его потери не будут каким-то образом Компенсированы. Таким образом беднота вскоре получила в собрании большинство; люди состоятельные, отчаявшись в победе, все чаще оставались дома. Ничего не решало и то, что пересмотренная конституция 403 года передавала законодательные полномочия коллегии пяти номофетов, или законодателей, избиравшихся из граждан, которым выпал жребий заседать в суде; новая коллегия также склонялась на сторону простого народа, а ее посредничество ослабило престиж и авторитет более консервативного Совета. Возможно, после введения платы за вход умственный уровень собрания в четвертом веке понизился, хотя нашими источниками выступают здесь такие предубежденные реакционеры, как Аристофан и Платон[1729]. Исократ считал, что враги Афин должны платить собранию, чтобы оно заседало как можно чаще, ведь оно совершало такое множество ошибок[1730].

Эти ошибки стоили Афинам державы и свободы. Жажда богатства и власти, которая подточила первый Союз, разрушила и второй. После поражения Спарты при Левктрах Афины решили, что настало время новой экспансии. Создавая новую державу, они обязались не допускать присвоения их подданными земли за пределами Аттики[1731]. Теперь же они захватили Самос, Херсонес Фракийский, города Пидну, Потидею и Метону на побережье Македонии и Фракии, заселив их афинскими гражданами. Союзные государства протестовали, и многие вышли из Союза. Методы принуждения и наказания, использованные и провалившиеся в пятом веке, провалились и на этот раз. В 357 году восстали Хиос, Кос, Родос и Византий. Когда двое способнейших афинских стратегов, Тимофей и Ификрат, сочли, что неразумно сражаться с флотом мятежников в бурю, народное собрание осудило их за трусость. Тимофей был оштрафован на немыслимую сумму в сотню талантов (600 000 долларов) и бежал; Ификрат был оправдан, но более не служил Афинам. Повстанцы отразили все попытки их обуздать, и в 355 году Афины подписали договор, признавший их независимость. Великий город остался без союзников, без вождей, без средств и без друзей.

Возможно, ослаблению Афин способствовали и более тонкие факторы. Мысль расшатывает любую цивилизацию, украшением которой она является. Ранние стадии национальной истории не богаты мыслью; процветает действие; люди прямолинейны, необузданны, откровенно неуживчивы и сексуальны. С развитием цивилизации, по мере того как обычаи, установления, законы и мораль все более ограничивают активность естественных инстинктов, действие уступает место мысли, воображение — успеху, прямолинейность — хитрости, откровенность — скрытности, жестокость — состраданию, вера — сомнению; поведение становится фрагментарным и нерешительным, осознанным и расчетливым; драчливость переходит в предрасположенность к нескончаемым спорам. Не многие народы смогли достичь умственной тонкости и эстетической чуткости, не пожертвовав при этом мужеством и единством настолько, чтобы их богатство не стало неодолимым искушением для безденежных варваров. Вокруг каждого Рима кружат свои галлы; на каждые Афины есть своя Македония.