Смена вех

Смена вех

Высылка за границу была решением радикальным, но, по сравнению со смертными приговорами, выносимыми на публичных процессах, мерой «гуманной». К тому же советское правительство не могло рискнуть в 1922 году расстрелять сто или двести виднейших представителей русской интеллигенции. Это могло произвести за границей неблагоприятное впечатление. Малочисленность научных и культурных кадров, в которых государство нуждалось, казалась препятствием к резкому их сокращению путем массовых расстрелов. В июле 1921 года происходит событие, которое открывает коммунистической партии новые возможности в борьбе на идеологическом фронте. В Праге выходит сборник «Смена вех», оформляющий «сменовеховство», движение, начавшееся в Советском Союзе и активно поддержанное партией, а затем перекинувшееся в эмиграцию. После Октябрьской революции Россию покинуло более миллиона ее граждан. Точная цифра эмигрантов неизвестна. Ленин говорил об эмиграции, насчитывающей, вероятно, от 1,5 до 2 млн. человек. Зарубежный историк говорит примерно о миллионе эмигрантов. Советский историк называет цифру — 860 тысяч эмигрантов. По данным Лиги Наций, опубликованным в 1926 году, из России после революции выехало 1 600 000 человек. Примерно четверть, покинувших родину, составляли офицеры и солдаты белых армий, в том числе около ста тысяч солдат и офицеров армии Врангеля, эвакуировавшихся из Крыма в Константинополь. Среди гражданских лиц были представители всех сословий и профессий, но преимущественно, что легко понять, те, кто считал советскую власть врагом, и те, кого она считала врагом. Значительный процент эмигрантов составляли представители интеллигенции. В эмиграции были представлены все русские партии: от крайне правых до крайне левых, от монархистов до социалистов-революционеров и анархистов. Политический состав эмиграции был убедительнейшим свидетельством ликвидации политической жизни в советской России. Все партии — за исключением РКП (б) — оказались в лагере противников советской власти, уйдя в этот лагерь добровольно, или будучи выброшенными партией-диктатором. Значительная часть эмиграции, рассеявшейся по всему свету (Чехословакия, Югославия, Болгария, Польша, Германия, Латвия, Франция, Китай), убеждена, что возвращение на родину дело короткого времени, что большевики вот-вот падут. Ее отношение к советской власти резко враждебное. Одновременно среди эмигрантов появляются пораженческие настроения, раздаются одинокие, робкие голоса: мы побеждены. Эти идеи находят поддержку в советской России. «Сменовеховство как течение среди старой интеллигенции возникло в Советской России примерно с 1918 года», — отмечает советский историк. Есть немало сходного в политике советской власти по отношению к священникам, искавшим путей соглашения с государством и шедшим на раскол в церкви, и к интеллигенции, искавшей дорог к примирению с победителями.

Весной 1920 года после нападения Польши на советскую республику, реабилитируется патриотизм. Именно он становится базой, на которой начинает строиться концепция «сменовеховства». Летом 1920 года известный юрист проф. Гредескул, один из бывших руководителей кадетской партии, отправляется в турне по стране. Он читает лекции, затем публикует цикл статей в Известиях. Он действует не только с полного согласия властей, но при их поддержке, Главный тезис Гредескула: «С каждым днем становится все виднее, что перед нами не тупик истории и не случайный ее эпизод, а большая, тарная, светлая дорога, по которой идет исторический процесс, и на этот раз направляемый сознательными усилиями прозорливых деятелей, ведет нас к величайшему перелому во всей человеческой истории».

Идея «сменовеховства» самопроизвольно и под влиянием Гредескула и его сторонников рождается в эмиграции. Редактор выпускаемой в Праге газеты «Славянская заря» Е. А. Ефимовский начинает весной 1920 года доказывать, что именно большевики защищают национальные и государственные русские интересы. Говоря в одной из своих статей о неизбежном, по его мнению, споре Европы с Советской Россией, он пишет: «В этом споре мы будем на стороне Советской России. Не потому, что она советская, а потому что она — Россия». В Париже Ю.В. Ключников читает пьесу «Единый куст». Среди приглашенных «Бунин, Куприн, Толстой, Алданов, Илья Эренбург, недавно бежавший из Крыма, Ветлугин и автор настоящей хроники». Присутствующие согласны в оценке пьесы: скучна, как солдатское сукно — мнение Куприна, бездарна, как ржавый гвоздь — мнение А. Толстого. Но, утверждает Толстой, дело в идее, в руководящей мысли. Мысль пьесы заключалась в том, что «родина есть Единый куст, и все ветви его, даже те, которые растут вбок или в сторону, питаются одними и теми же живыми соками...». А.Толстой делает вывод: «Там в России веет суровым духом отказа, а здесь на Западе, одна гниль, безнадежный, узколобый материализм и полное разложение...»

Осенью 1920 года в Харбине выходит сборник статей Н.Устрялова В борьбе за Россию. В этой книге содержится вся идеология «сменовеховства» и когда в июле 1921 года в Праге выйдет сборник «Смена вех», который даст имя движению, в нем ничего существенно нового по сравнению со статьями из сборника Устрялова не будет.

Главный идеолог сменовеховского движения, талантливый публицист Николай Устрялов посвящает свою книгу «генералу А. А. Брусилову, мужественному и верному служителю Великой России в годину ее славы и в тяжкие дни страданий и несчастья». Поведение генерала Брусилова, призвавшего в дни польского наступления забыть «эгоистическое чувство классовой борьбы», но помнить о «своем родном русском народе» и «своей Матушке-России», кажется Устрялову образцом подлинного патриотизма. В борьбе за Россию прежде всего — предложение признать поражение белых армий, пойти в Каноссу. Более того, Н. Устрялов призывает Врангеля, который еще сопротивляется в Крыму, добровольно обратиться», то есть принять «иную веру» и приветствовать Брусилова. Русская интеллигенция, — объясняет Устрялов свой призыв, — боролась против большевизма по многим основаниям, «но главным и центральным был в ее глазах мотив национальный». Интеллигенция стала врагом революции потому, что она разрушала государство, разлагала армию, унижала отечество. По мнению Устрялова, борьба против большевиков не имела бы никакого смысла, ее бы и не было, если бы не национальные мотивы.

Поражения белых армий позволили Устрялову прозреть. Он признает, что ошибался — вместе с большей частью русской интеллигенции — в оценке большевизма. Новый взгляд Н. Устрялова на большевизм можно свести к трем пунктам. Первый — революция в России была национальной, ее корни уходят в славянофильство, чаадаевский пессимизм, герценовский революционный романтизм, писаревский утилитаризм; среди ее предков — Чернышевский, якобинизм Ткачева, достоевщина — от Петруши Верховенского до Алеши Карамазова, русский марксизм 90-х годов, «руководимый теми, кого мы считаем теперь носителями подлинной русской идеи — Булгаковым, Бердяевым, Струве», М. Горький, «соловьевцы» Андрей Белый и Александр Блок. Русская революция была революцией национальной и «развивалась через типичнейший русский бунт „бессмысленный и беспощадный“». Устрялов видит в ней некую «правду», но полагает, что она свое сделала и пора ее «остановить»: только большевизм «при всех пороках своего тяжелого и мрачного быта» смог «подморозить», по словам К. Леонтьева, «загнивающие воды революционного разлива».

«Подморозив» революцию, советская власть приступила, по Убеждению Устрялова, к выполнению национальных задач страны. И это второй пункт концепции Устрялова: большевики оказались не анархистами, как все боялись, а — государственниками, сторонниками и строителями сильного государства. Именно большевики, — утверждает Устрялов (и это третий пункт его программы), — «способны восстановить русское великодержавие». Восстановить русскую империю. Безоговорочный сторонник «Единой и Неделимой», Устрялов убежден что «большевистский централизм» лишь «внешне окрашен демагогией «свободного самоопределения народов». Именно в интересах русской империи необходимо, по мнению Устрялова, прекратить борьбу с большевизмом. Во имя империи осуждает он крестьянское движение, крестьянские мятежи, «погромную анархическую волну», которая, в случае победы, может, по его словам, превратить «Великую Россию в месиво «освободившихся народностей с «независимой Сибирью» на востоке, «самостийной Украиной» и «свободным Кавказом» на юге, «Великой Польшей» и десятком «меньших» народностей на Западе».

Национальная функция русской революции настолько для Устрялова очевидна, что он категорически отвергает ее «инородческий» характер: «И если даже окажется математически доказанным, что девяносто процентов русских революционеров — инородцы, главным образом евреи, то это отнюдь не опровергнет чисто русского характера движения. Если к нему и прикладываются «чужие» руки, — душа у него, «нутро» его, худо-ли, хорошо-ли, все же истинно русское, — интеллигентское, преломленное сквозь психику народа».

Проницательность Н. Устрялова, увидевшего в ленинском государстве многие черты сталинского Советского Союза, увидевшего то, чего не видели многие из руководителей большевистской партии, объясняется убеждением идеолога сменовеховства в сходстве между русской и французской революциями. «Переход от состояния революции к нормальному государственному состоянию произойдет, — пишет он, — не вопреки и против революции, а через нее». В России, по мысли Устрялова, повторится неизбежное: летом 1920 года ему видится приближение консулата, сражения с Польшей кажутся «Аркольским Мостом и Маренго». А потом — Наполеон станет императором.

Метод исторических аналогий позволяет Н. Устрялову предвидеть некоторые черты рождающегося советского государства и одновременно приводит его к жесточайшим ошибкам. В революции он видит «обновляющую» животворную силу и глубоко верит, что, «гениально оживив традиции Белинского, она /революция/ заставит Россию с потрясающей силой пережить и правду Тютчева, Достоевского, Соловьева...»

В. Шульгин, заканчивая свою книгу о поражении белого движения, об исходе, утешает себя предположением, во многом совпадающим с мыслями Устрялова: «Наши идеи, — пишет В. Шульгин, — перебежав через фронт, покорили их /красных/ сознание... Допустим, что им, красным, только кажется, что они сражаются во славу Интернационала... На самом же деле хотя и бессознательно они льют кровь только для того, чтобы восстановить „Богохранимую Державу Российскую“... Если это так, то это значит, что Белая мысль, пробравшись через фронт, покорила их подсознанье... Мы заставили их красными руками делать белое дело... Мы победили... Белая мысль победила...»

Сменовеховство рождается среди консервативной, правой части русской интеллигенции. Монархист Е. Ефимовский, сторонники Колчака Ю. Ключников и Н. Устрялов, монархист В. Шульгин, правый кадет Гредескул «меняют вехи», придя к убеждению, что «красными руками» делается «русское дело». Идеологи сменовеховства, люди правых убеждений, сторонники — как Н. Устрялов — Константина Леонтьева и Жозефа де Местра, принимают большевизм, ибо идеи свободы, волнующие левую интеллигенцию, кажутся им второстепенными.

Решение Десятого съезда перейти к новой экономической политике представляется сменовеховцам подтверждением их предвидений: «На наших глазах, — пишет Устрялов в ноябре 1921 года, — происходит то тактическое „перерождение большевизма“, которое нами упорно предсказывалось вот уже более полутора лет». Для Устрялова и его сторонников нет сомнения: большевизм перерождается. В статье «Редиска» Устрялов утверждает, что Советская Россия — «извне — красная, внутри — белая». Эту «редисочность» советского строя символизирует, по мнению идеолога сменовеховства, «красное знамя на Зимнем дворце и звуки Интернационала на кремлевской башне». Сменовеховцы берут на вооружение термин — «национал-большевизм», появившийся в 1919 году в Германии. Национал-большевизм предлагается как идеология для русской интеллигенции после «ликвидации белого движения в его единственной серьезной и государственно-многообещающей форме (Колчак — Деникин)». Вешающей ошибкой П. Б. Струве, возражавшего сторонникам национал-большевизма, является, по мнению Н. Устрялова, «смешивание большевизма с коммунизмом». Большевизм, — считает он, — явление русское, коммунизм — интернациональное, России чуждое. Юрист и политический публицист Н. Устрялов рассуждает примерно так же, как рассуждал знахарь Егорка в романе Пильняка Голый год: «Говорю на собрании: нет никакого интернациенала, а есть народная русская революция, бунт — и больше ничего. По образцу Степана Тимофеевича. — А Карла Марксов?» — спрашивают. — Немец, говорю, а стало быть дурак. — «А Ленин?» — Ленин, говорю, из мужиков, большевик, а вы должно комунесты». Программа знахаря Егорки: коммунистов вон, большевики сами обойдутся — выражала надежды сменовеховцев.

Сменовеховцы надеялись — события, как им казалось, подтверждали эти надежды, — что революция приспособится к национальным интересам страны, сделает то, чего не смог сделать слабый царский режим.

«Идеология примиренчества, — утверждал Н. Устрялов, — прочно входит в историю русской революции». В начале 20-х годов «идеология примиренчества», идеология сменовеховства была встречена в эмиграции резкой критикой, нередко негодованием, осуждением, как предательство. Идеология эта будет — в различных формах — разъедать эмиграцию. Несмотря на критику и осуждение она дает практические результаты. По официальным данным за 10 лет (1921—1931) репатриировалось, вернулось из эмиграции на родину 181432 человек, то есть 10—12% эмигрантов. Причем в 1921 году вернулось 121 843 человек. То есть в первый год НЭПа и в первый год сменовеховства вернулось подавляющее большинство репатриантов. Но главное практическое значение сменовеховства для советской власти заключалось в другом: была расколота интеллигенция, та большая ее часть, которая либо активно выступала против Октябрьского переворота, либо пассивно его не принимала. Сменовеховство было «живой церковью» интеллигенции. В обоих случаях наряду с прямыми агентами государства действовали убежденные люди, верившие, что они действуют в интересах России, что кремлевские башни переварят и выплюнут красный флаг, на них развевающийся. «Красное знамя, — скажет Устрялов, — зацветает национальными цветами».

Сборник «Смена вех» был восторженно встречен советской печатью. «Сущность всех статей сборника, — говорилось в статье «Психологический перелом», помещенной в «Известиях», — сводится к приятию Октябрьской революции и к отречению от всякой борьбы против ее результатов». Известия поражаются, «до чего людям, еще вчера с оружием в руках боровшимся с трудовой Россией, удалось понять ее дух и историческое призвание». «Правда», приветствуя сменовеховцев, посвящает сборнику передовую статью «Знамение времени». Сборник перепечатывается советскими типографиями. О нем говорит Ленин. Троцкий в октябре 1921 года на Втором съезде политпросветов настаивает: «Нужно, чтобы в каждой губернии был хоть один экземпляр этой книжки „Смена вех“». Сменовеховство обсуждается на Одиннадцатом съезде партии, на Двенадцатом съезде партии.

Сменовеховство используется прежде всего для разложения эмиграции: существование организованной и враждебной эмиграции советская власть будет долгие годы рассматривать как серьезную опасность. Борьба с эмиграцией будет вестись с помощью ГПУ и с помощью идеологии. Создав провокационную «монархическую организацию Трест», ГПУ с 1921 до 1927 года будет вести успешную игру, взрывая изнутри, прежде всего, монархические эмигрантские организации, и водя за нос иностранные разведки. Сменовеховские идеи проникали в широкие слои эмиграции, они станут потом важной частью идеологии «возвращенчества», войдут составным элементом в «евразийство».

Н. Устрялов был несколько сконфужен комплиментами «Правды» и в ответ на передовую «Знамение времени» писал, что авторы «Смены вех» отнюдь не являются «без пяти минут коммунистами». Логика примирения с властью вынуждала, однако, сменовеховцев, веривших, что они смогут стать «оппозицией Его Величества», партнерами в диалоге с большевиками, одобрять террор, одобрять высылку «людей мысли» из страны, приветствовать рождение ГПУ. ГПУ приветствовалось, ибо оно пришло на смену «знаменитой Чрезвычайки». Террор приветствовался, ибо «нужно было страхом заморозить сердца, сковать волю врагов, воссоздать дисциплину в армии и в разнуздавшихся массах. Для этого все средства хороши и любые руки приемлемы». Высылка оправдывалась, ибо «в настоящее время в России происходит чисто животный процесс восстановления органических государственных тканей. «Мозг страны» в этот период (по необходимости непродолжительный) не должен ни в какой мере мешать этому процессу».

Быть может наиболее важным практическим результатом сменовеховства было создание идеологии для интеллигенции, остававшейся в стране, для бюрократического аппарата, разраставшегося с чудовищной быстротой. Вернувшись в 1922 году после болезни на работу, Ленин с ужасом обнаружил, что Совнарком, председателем которого он был, создал в его отсутствие 120 комиссий — по расчетам руководителя государства было достаточно 16 комиссий. Национализация промышленности, система разверстки (конфискации и распределения) вели к увеличению числа чиновников. Полная неподготовленность большинства из них вынуждала ставить на одно место по несколько человек: аппарат снова разбухал. В 1917 году в учреждениях работало около 1 миллиона чиновников, в 1921 году — 2,5 миллиона. На транспорте в 1913 году было занято 815 тысяч работников, в 1921 — 1229 тысяч, хотя перевозки сократились в 5 раз. В 1913 году чиновники составляли 6,4% общего числа работающих, в 1920 году — 13,5%. В большинстве эти люди пошли работать в советские учреждения по необходимости, ради пайка. Сменовеховство дало им идеологические аргументы.

В сентябре 1922 года «Правда» опубликовала результаты «статистического обследования». Было опрошено 230 инженеров, работников советских учреждений и трестов. На вопрос: как вы относитесь к советской власти, 12 ответили: враждебно, 46: безразлично, 34 не дали ответа, 28 ответили: сочувственно, 110 назвали себя «сменовеховцами». Если можно предположить, что среди не давших ответа были люди, враждебно относившиеся к советской власти, подавляющее большинство «сменовеховцев» не оставляет сомнения. Ответ на второй вопрос позволяет понять причины успеха сменовеховских идей. На вопрос о перспективах советской республики не составили определенного мнения — 34; не ответили — 34; 68 ответили, что укрепление государственного капитализма приведет к победе коммунизма; 94 видели в будущем крах государственного капитализма и возвращение к прежним капиталистическим отношениям. Именно так поняли они «послание» сменовеховцев: большевистское правительство восстановит сильную власть и самоустранится или трансформируется.

Приветствовав появление сменовеховства, используя его, Ленин не перестает твердить об опасности сменовеховской идеологии. Опасность проникновения «буржуазных» идей в марксизм (который через год станет ленинизмом), несомненно, существовала.

Сменовеховство давало новую легитимность большевикам, захватившим власть, объявляя их подлинными наследниками русской истории. Сменовеховство оправдывало все методы управления, используемые новой властью. Отмечая седьмую годовщину Октября, Н. Устрялов не без одобрения отмечал: «Привольно гуляет по бескрайним русским равнинам доселе дремавший лозунг Константина Леонтьева: Нужно властвовать беззастенчиво»

Сменовеховство, наконец, легитимизировало национальную политику большевиков. Однако, делало это слишком открыто, слишком «беззастенчиво». Когда в «Смене вех» Устрялов писал: «Советское правительство естественно добивается скорейшего присоединения к „пролетарской революции“ тех мелких государств, что подобно сыпи высыпали ныне на теле „бывшей Российской Империи“». Это не могло не вызывать негодования коммунистов — представителей национальных меньшинств. На Одиннадцатом съезде партии украинец Н. Скрыпник требовал дать отпор сторонникам сменовеховцев в государственном аппарате: «Единая и неделимая Россия — бывший лозунг деникинцев и врангелевцев является в настоящее время лозунгом всех этих сменовеховцев. И профессор Устрялов является защитником этого лозунга». На Двенадцатом съезде Сталин жаловался, что «великодержавные идеи сменовеховства просачиваются в партию», подпадающую под гипноз «великорусского шовинизма». Проникновение «великодержавных идей сменовеховства в госаппарат и в партию было в этот период — прежде всего с точки зрения Ленина — вредным. В 1921—22 году в партийном руководстве идут споры о форме будущего государственного устройства.