43. АТАКА НА ВЛАСТЬ
43. АТАКА НА ВЛАСТЬ
Проблемы, вставшие перед Россией, царь попытался решить не затягиванием административных гаек, а наоборот, более широкой опорой на общественность. Да ведь вроде она поддерживала и сама услуги предлагала. В мае состоялся съезд промышленников, на котором председатель Думы Родзянко выдвинул лозунг: "Все для войны". А в июне было созвано Особой Совещание по обороне из представителей банков, промышленников, общественных деятелей, руководителей военного ведомства. Был организован и Центральный военно-промышленный комитет под председательством депутата Думы А.И. Гучкова, координировавший работу 220 местных военно-промышленных комитетов и объединивший таким образом в общую структуру все заводы и фабрики, работавшие на оборону. А чуть позже возникли Особые Совещания при министрах путей сообщения, топлива и промышленности, земледелия, внутренних дел.
Чтобы упрочить отношения с общественностью, царь пошел навстречу думцам в политических вопросах и снял ряд министров, вызывавших наибольшее раздражение в общественных кругах — военного министра Сухомлинова (вместо которого был назначен популярный ген. Поливанов), обер-прокурора Синода Саблера, обвинявшегося в связях с Распутиным (его место занял безукоризненно честный Самарин), но расстались с портфелями и лица, которые были вполне на своем месте, всего лищь из-за того, что по самой своей должности вызывали нападки — министры внутренних дел Маклаков и юстиции Щегловитов. По поводу Сухомлинова позже была назначена следственная комиссия под председательством члена Госсовета Петрова. И вскрылись факты многочисленных злоупотреблений, взяточничества, поразительной беспечности генерала — несколько изобличенных шпионов сумели стать его доверенными лицами и бывали у него как дома. Сухомлинов был обвинен в лихоимстве и измене, по окончании следствия предан суду. Измена осталась недоказанной, и министр был осужден за халатность и злоупотребления. Но царь пожалел старика, попавшего в переплет по легкомыслию, и вскоре без особого шума выпустил.
В принципе поворот к широкому привлечению общественности дал быстрые и неплохие результаты. Уже за первый месяц работы Особого Совещания выпуск снарядов в России увеличился вдвое — только лишь за счет организации и повышения дисциплины поставок. Дальнейшее развитие получила деятельность Земгора. К проблемам снабжения армии он привлек 1300 мелких и средних предприятий, десятки тысяч кустарных мастерских, открывал в войсках питательные пункты, бани, парикмахерские. Создавалось 120 новых заводов под эгидой военно-промышленных комитетов. Однако стоит помнить, что делалось все это отнюдь не бескорыстно. Дельцы, дорвавшиеся до таких кормушек, как ВПК и Земгор, получали колоссальные прибыли и на производстве, и на посредничестве. Скажем, 3-дюймовая пушка, произведенная на казенных заводах, обходилась государству в 7 тыс. руб., а через ВПК — 12 тыс. Но ведь размещение заказов и распределение сырья зависело теперь от тех же ВПК, и они направлялись в частный, а не в государственный сектор. Барыши русских промышленников на поставках достигали порой 300 %, а бывало, что и 1000 %.
Изначально капитал Земгора составлял 600 тыс. руб., собранных по подписке — теперь он довел свой бюджет до 600 млн., и уже не частных, а казенных денег, требуя их у государства. И выступая, по сути, тоже посредником, имел на этом солидный куш. Оклады земских чиновников были в 3 — 4 раза выше государственных, а протекающие через них огромные средства расходовались совершенно бесконтрольно, вызывая массу злоупотреблений. Впрочем, это было общей болезнью всех воюющих государств. Сверхприбыли не стеснялись грести предприниматели и во Франции, и в Германии, и в Англии. Так, французские фирмы по производству стали за год увеличили барыши вчетверо. А когда во Франции решили ввести дополнительный налог на сверхприбыли, то прикинули, что увеличение дохода фирм на 20–30 % по сравнению с довоенным надо считать не «сверх», а «нормальным». И взяточничество там было вполне легальным — чиновнику, ведавшему распределением заказов, предлагали "войти в долю", по французским законам это не возбранялось, и парижские бизнесмены даже удивлялись, почему русские военные представители с гневом отвергают подобные предложения.
Но в России была и своя, присущая лишь ей специфика. Если на Западе широкое привлечение предпринимателей и общественности не нарушало строгой военной централизации — само собой подразумевалось подчинение любых частных инициатив правительству вплоть до "диктатуры тыла", — то российские либералы любое вмешательство сверху и попытки контроля расценивали как оскорбление, все ВПК и Земгоры превращались в "государства в государстве". И вместо централизации пошла децентрализация хозяйства. Наконец, если какому-нибудь Рено давали возможность заработать на поставках, ему и в голову не пришло бы быть чем-то недовольным и желать чего-то еще. Русским же промышленникам и обретающейся возле них общественности этого показалось мало. Наоборот, они вошли во вкус «рулить» государственными процессами, и головы закружились. Теперь им захотелось еще и власти. Так что опора на общественность привела не к единению страны, а к нарушению этого единения. Впрочем, уже условного. Милюков перед майским промышленным съездом призывал не оказывать никакой поддержки царскому правительству, но победила другая точка зрения: "Снабдим фронт, отобрав эти функции у правительства". Покажем, мол, на что мы способны, и "тот, кто умеет работать, тот и будет хозяин страны". Но доказывать это только работой было слишком долго и утомительно. Тем более, катастрофу на фронте восприняли как лучшее доказательство, что царская администрация работать не умеет. И в разгар военных поражений началась первая массированная атака на власть.
В этот момент обострились и другие проблемы — скажем, проблема беженцев. В литературе можно встретить утверждения, будто русские армии при отступлении угоняли население и использовали "тактику выжженной земли", как в 1812 г. Основываются такие данные исключительно на германской пропаганде и действительности не соответствуют. На самом деле существовало распоряжение Ставки об эвакуации населения из прифронтовой полосы, но действовало оно лишь первые 9 месяцев войны. Когда же началось масштабное отступление, в Ставке не могли не понять, во что выльется такая эвакуация. Как раз в мае 1915 г. после Горлицкого прорыва это распоряжение было отменено. И в связи с этим генерал-губернатор Галиции Бобринский отдал приказ: "Не должно быть допускаемо уничтожения сельских построек, не мешающих действию войск, также строго карать грабежи и насилия. В виду отмены принудительного выселения объявлять жителям, что неприятель непременно соберет в свои ряды всех мужчин в возрасте от 18 до 50 лет, и потому желательно добровольное своевременное выселение". Как видим, речь шла лишь о том, чтобы лишить врага пополнений на отбитых территориях, да и то, в отличие от немцев, на добровольной основе.
Но население уходило с русскими само, зная о бесчинствах противника. Уходили даже австрийские подданные, православные русины, наслышанные о расправах с «изменниками». Уходили и жители наших западных губерний, целыми таборами, запрудив все дороги. Ген. Гурко писал: "Люди, воевавшие в нескольких войнах и участвовавшие во многих кровавых битвах, говорили мне, что никакой ужас битвы не может сравниться с ужасным зрелищем бесконечного исхода населения, не знающего ни цели своего движения, ни места, где они могут отдохнуть, найти еду и жилище… Только Бог знает, какие страдания претерпели они, сколько слез пролито, сколько человеческих жизней было принесено ненасытному Молоху войны…" С беженцами распространялись эпидемии. И панические слухи. Их надо было где-то размещать, кормить, лечить. Особенно страдал транспорт, и без того перегруженный военными перевозками. Только под жилье беженцев было занято 120 тыс. товарных вагонов, многие запасные пути превратились в жилые городки на колесах. Тяжелые бои обострили и проблему раненых — при эвакуации госпиталей из западных районов число коек сократилось на 30 тыс. Царь повелел отдать под лечебные учреждения высочайшие дворцы, монастырские здания. Организовывались частные и городские госпитали.
Недостатка продовольствия и предметов первой необходимости еще не было. Но в связи с транспортными проблемами в разных местах начались «недохваты» — там одного, там другого, что приводило к подорожанию. И очень быстро торговцы научились создавать «недохваты» искусственно, чтобы взвинтить цены. Власть пыталась бороться с этим созданием резервных запасов, введением твердых такс. Но тогда товары просто прятались и продавались из-под полы, что вело к дальнейшему росту дороговизны. Все это раздражало народ. И накладывалось на раздражение «болельщиков» по случаю поражений. Кстати, сравнивая сейчас официальные сообщения тех лет о положении на фронтах с реальной ситуацией, можно отметить, что информация давалась весьма объективная — куда более полная, чем в 1941–1945 гг. Но когда ж это российская интеллигенция верила официальной информации! В ходу были только слухи, многократно гиперболизирующие действительные поражения.
Источниками их становились иностранные ("правдивые"!) газеты — хотя, например, шведы, датчане швейцарцы огульно перепечатывали германские пропагандистские байки. Вносили свою лепту и гастролеры из земских деятелей и офицеров тыловых ведомств, на недельку заскочившие на фронт и видевшие разве что эвакуируемые обозы — заражаясь от них паническими домыслами. Добавлялись и рассказы раненых — это, кстати, отмечалось психологами в разных войнах, что раненые всегда склонны видеть ситуацию хуже, чем на самом деле, для них она усугубляется собственными страданиями, перенесенным шоком, им невольно хочется вызвать сочувствие. И растекались истории, как "немец прет, ничем не остановишь", как вражеская артиллерия сметает целые полки, как "драпаем без оглядки, даже не видя противника". Что ж, случаи гибели полков были. Но всего несколько за войну. А чаще подобные оценки были чисто эмоциональными или взятыми из непроверенных сообщений — при отступлении подразделения нередко отбивались от своих частей, присоединялись к другим или шли самостоятельно. Потом «находились», когда их считали погибшими. А что касается очень многочисленных рассказов о «драпе» не видя противника, то ведь это свидетельствует как раз об искусстве, с каким проводилось отступление. Когда главное в том и заключается, чтобы оторваться от врага — а вот отходить, когда он преследует и долбит сзади, это и есть полная катастрофа. Но о таких «мелочах», конечно, никто не задумывался, ахали и хватались за головы, и подобные известия перетекали в донесения иностранцев, густо украшали потом воспоминания общественных деятелей.
Покатились и слухи о «заговоре», о предательстве «немки-царицы». Кстати, она фактически немкой и не была. Хотя и родилась в Гессене, но германские князья были весьма космополитичны, поставляя монархов и невест для всей Европы. Точно такими же немцами являлась британская династия, и королева Виктория была бабушкой Алисы. В шестилетнем возрасте забрала внучку к себе, и та росла и воспитывалась в Виндзорском дворце, где и познакомилась с Николаем. Своей настоящей родиной она считала Англию, а родным языком — английский, сама о себе говорила "я англичанка, а не немка". И хотя до конца жизни говорила с акцентом, но тоже с английским. От бабушки Виктории она переняла неприязнь к Германии (которая к моменту ее рождения только-только образовалась). Вильгельма же царица ненавидела поскольку он всех представителей немецких княжеских родов представлял чуть ли не своими подданными. А самого его по личным впечатлениям считала хамом и тупицей. Но толпе не укажешь, и Алису упорно честили «немкой», продающей Россию через Распутина. К чему приложили руку и либералы, и социалисты, и германская агентура. Ей-то было без разницы, под каким соусом подрывать доверие народа к властям.
В июне произошел печально-известный "немецкий погром" в Москве. Начавшийся вроде с патриотических выступлений, но после того как толпа дорвалась до винных складов и перепилась, разнесла 732 «немецких» магазина и представительства фирм, разбушевавшиеся погромщики требовали пострижения царицы, смерти Распутина, а то и отречения царя и передачи власти великому князю Николаю Николаевичу. Погромы дополнились грабежами и поджогами, по Москве было 70 пожаров. Пострадало свыше 500 чел., несколько десятков погибло — большей частью «своих» же, русских, от перепоя и в пьяных драках. Пришлось усмирять беспорядки военной силой, стрелять по разошедшейся толпе — 12 чел. было убито, 30 ранено. Кстати, фирмы, по-настоящему связанные с Германией, не пострадали — они давно уже были внешне «русифицированы». По мере неудач на фронте начались и волнения рабочих. И тоже с патриотическими лозунгами, криками об «измене». И власти оказывались в затруднении — ну как будешь разгонять манифестации, буянящие из "лучших чувств"? Однако лучшие чувства быстро отошли на задний план. Рабочие входили во вкус и принимались бастовать уже чисто из шкурных интересов. Были волнения на Коломенском заводе. В августе, в разгар кризиса на фронте, крупнейшие оборонные заводы, Путиловский и Металлический, бастовали, требуя повышения зарплаты на 20 %. А когда арестовывали агитаторов и подстрекателей, это подливало масла в огонь. Так случилось в Иваново-Вознесенске — вспыхнули беспорядки, погромы, пришлось вводить войска. В ходе подавления 16 чел. было убито, 30 ранено.
Добавился к проблемам и финансовый кризис. До войны у России было два основных источника бюджета — экспорт зерна и винная монополия. Но экспорт шел через южные порты, а путь через Босфор закрылся. И доходы от винной монополии исчезли со введением сухого закона. А финансовый вопрос оказался вдруг тесно увязан с "еврейским вопросом". Вопрос этот в России действительно существовал, был весьма болезненным, хотя западной и отечественной либеральной пропагандой обычно раздувался куда больше настоящих размеров и изображался в искаженном виде. Скажем, еврейские погромы в 1905–1907 гг., конечно же, были не следствием "антисемитской политики" царского правительства, а наоборот — ослабления власти в период революции, в результате чего на местах и выплескивались межнациональные противоречия, обострявшиеся стихийной реакцией толпы на очередные теракты революционеров, среди которых было много евреев. Сохранялась и пресловутая "черта оседлости", хотя она во многом была уже номинальной и на деле означала лишь запрет строить синагоги за этой чертой. Она не распространялась на студентов, на всех лиц с высшим образованием, ремесленников широкого ряда профессий. Тех, кто сменил вероисповедание, вообще считали «русскими» (скажем, крещеным евреем был герой Сарыкамыша ген. Букретов). А «временно» (практически — на неограниченное время) черту мог пересекать любой еврей. Делегаты-евреи составляли в Думе собственную группу. Но из них состояла и элита многих других политических партий.
Однако формальное неравноправие существовало. И с войной "еврейский вопрос" резко обострился. На нем сразу стали играть немцы, но и без того евреи в прифронтовой полосе больше сочувствовали Германии и Австро-Венгрии, предпочитая их подданство. По возможности подыгрывали, были факты шпионажа. А при возвращении немцев и австрийцев в занятые русскими селения они обычно от евреев узнавали, кто из русинов и поляков проявил симпатии к России что оборачивалось для тех арестами и казнями. И руские военные власти принимали ответные меры. Шли приказы о выселении евреев из прифронтовой полосы, о назначении из их числа заложников, отвечающих за лояльность сограждан. Впрочем, в данном случае термин «заложники» не совсем точен. Их никто не сажал и не казнил. Брали лишь подписку о невыезде, а аресту они подлежали в случае каких-либо враждебных акций.
Существовали и другие аспекты. Так, многие евреи, призванные в армию, будучи людьми со связями, а то и со средствами, оседали в тылах писарями, работниками складов, санитарами. И помогали устроиться соплеменникам. Были случаи, когда таких тыловиков ловили на революционной агитации. Конечно, ловили не только евреев, но, по инерции мышления военной администрации, на них обращали внимание в первую очередь. И шли приказы, запрещающие оставлять евреев в тылах, требующие отправлять их на передовую. Все подобные меры вызывали бурю возмущения. При Думе была создана "Коллегия еврейских общественных деятелей", организовалось "информационное бюро", собиравшее все антисемитские факты и ухитрявшееся доставать даже секретные приказы. Причем "до кучи" собиралось все — скажем, к "Документам о преследовании евреев в России" было причислено даже распоряжение командира пехотной дружины покупать для солдат только качественные конфеты известных фирм, а суррогаты местечковых производителей не брать как вредные для здоровья. Справедливости ради отметим, что в огромной подборке таких документов, собранной "информационным бюро" и опубликованной позже И.В. Гессеном в "Архиве русской революции", нет ни одного упоминания о фактах действительных расправ, казней заложников и погромов.
Но для шума и этого хватало. Причем сообщения о русском антисемитизме широко тиражировались и в странах Антанты, и в США. Упоминавшееся выселение из прифронтовой полосы преподносилось почти на уровне депортации армян, хотя велось оно отнюдь не куда-то в пустыню или Сибирь, а на Левобережье Днепра, в Могилевскую, Полтавскую, Гомельскую губернии. И уже в мае 15-го, опять в связи с отступлением и потоками беженцев, все приказы о выселении были отменены, а выселенным ранее разрешалось вернуться обратно — даже за линию фронта. Как считаете, уменьшило это нападки? Да отмены антисемитских распоряжений даже, вроде, и не заметили, продолжая раздувать тему «преследований»! И в июле, в разгар сражений, правительство вынуждено было рассматривать "еврейский вопрос". Потому что, как признавал министр финансов Барк, пока этот вопрос не будет решен, "западный рынок закрыт, и мы не получим ни копейки". И даже Китченер настаивал, что "для успеха войны одним из важных условий" является "смягчение режима для евреев в России". (Как будто это было на самом деле "режимом"!).17.8 на заседании Совета министров был поставлен вопрос о "быстрых и демонстративных" уступках. И в итоге черта оседлости была отменена.
Кстати, навалившиеся проблемы усугублялись и составом самого правительства. В нем, правда, присутствовали такие специалисты своего дела, как министр иностранных дел Сазонов, юстиции — А.А. Хвостов, финансов Барк, земледелия — Кривошеин, путей сообщения — Рухлов. Но мог ли энергично руководить его деятельностью в столь тяжкой ситуации премьер Н.Л. Горемыкин, тоже опытный администратор — но в возрасте 86 лет? И перестановки, произведенные царем, ничего хорошего не дали. Министр внутренних дел Щербатов тут же стал для «общества» очередным врагом в силу своей должности. А с другой стороны, мог ли он эффективно бороться с подрывными течениями и руководить работой губернаторов, только приняв дела и еще толком не разобравшись в них? Особенно сомнительной «находкой» оказался военный министр Поливанов — назначенный именно в угоду общественности. Да, это был человек энергичный, быстро добился успехов благодаря тесным связям с ВПК и Особым Совещанием (и пожал плоды того, что хоть и медленно, уже начало осуществляться весной Сухомлиновым и начальником артиллерийского ведомства великим князем Сергеем Михайловичем). Но вдобавок Поливанов проявил себя интриганом, балаболкой и паникером. На заседаниях правительства взахлеб распространялся, что на фронте полная катастрофа, армия бежит или сдается. А "немцы наседают, не встречая почти никакого сопротивления", идут на Петроград, Москву и Киев, даже не пускают в бой пехоту, а гонят одной артиллерией, истребляя русских тысячами. Указывал, что "надо думать не о победах, а о том, как бы спасти жизненные центры России". В то время как Ставка и Алексеев чрезвычайными усилиями выводили войска из окружений, Поливанов громогласно обзывал это "тактикой заманивания".
А чего стоит заявление на заседании 17.8: "Уповаю на пространства непроходимые, на грязь невылазную и на милость угодника Николая Мирликийского, покровителя Святой Руси!" Или 19.8: "По состоянию наших сил нет надежды добиться хотя бы частичных успехов, а тем более трудно надеяться на приостановку победного шествия немцев". Как вы считаете, вправе ли военный министр после подобных высказываний оставаться на своем посту или он морально обязан подать в отставку? Поливанов не подавал. А высказывался и в Думе, и в ВПК. Хотя цель у него была вполне определенная. Он надеялся таким образом свалить начальника штаба Ставки Янушкевича и самому занять его пост. А будучи завзятым карьеристом, решил, что ветер уже устойчиво дует в паруса «общественности» и себя поставил на роль чуть ли не думского представителя в правительстве, создав там «оппозицию» против Горемыкина и Щербатова.
И вот в такой обстановке развернулась атака на власть со стороны либералов. Прежде всего она выразилась в ожесточенной информационной войне. Кривошеин говорил: "Наша печать переходит все границы не только дозволенного, но и простых приличий. До сих пор отличались только московские газеты, а за последние дни и петроградские будто с цепи сорвались. Они заняли такую позицию, которая не только в монархии — в любой республиканской стране не была бы допущена, особенно в военное время. Сплошная брань, голословное осуждение, возбуждение общественного мнения против власти, распускание сенсационных известий — все это день за днем действует на психику 180-миллионного населения". А Горемыкин указывал: "Наши газеты совсем взбесились. Даже в 1905 г. они не позволяли себе таких безобразных выходок, как теперь… Надо покончить с газетным враньем. Не время теперь для разнузданности печати. Это не свобода слова, а черт знает что такое…"
Но выяснялось, что правительство даже с собственной прессой сделать ничего не может. Политической цензуры в стране давно не существовало, а военная действовала в соответствии с законом и утвержденными циркулярами, освобождающими "военных цензоров от просмотра печатных произведений в гражданском отношении". Да и сами цензоры были прапорщиками военного времени из студентов, адвокатов и т. п. и в своей массе симпатизировали либералам. Компетенция МВД не распространялась на "театр военных действий", в том числе и Петроград. А если где-то в Москве министерство могло наложить штрафы на газеты, это служило поводом для возмущения и думских запросов. Раскачка шла по всем направлениям. Абы за что зацепиться — точно так же, как действуют нынешние «прогрессивные» СМИ. Скажем, в июне разразились протесты… по поводу военных неудач? Нет. Возмущались «преследованиями» галицийских униатов — когда русофоба Шептицкого выслали из Львова в Киев. Так и эдак поднимали "польский вопрос", "еврейский вопрос", раздражались "недоверием общественной помощи" — попытками контролировать земцев и мешать их агитации среди нижних чинов армии. 24.7 открылся съезд Земгора. Насчет недостатков снабжения? Вот уж нет! О дороговизне! То бишь по вопросу, болезненному для всех обывателей.
А 29.7 открылась очередная сессия Думы, и подобные нападки приняли лавинообразный характер. И протоколы заседаний Совета министров отмечают у Думы полное "отсутствие охоты нести текущую работу над рассмотрением внесенных правительством законопроектов, хотя они и вызваны потребностями обороны, а напротив, склонность к потрясающим речам и запросам". Темы опять оказывались произвольными. Неудачи на фронте — значит насчет неудач. Но на Кавказе операции развивались успешно — так вроде радоваться нужно? Но нет, доморощенные стратеги доказывали, что как раз там победы не нужны. А им вторил «авторитетный» Поливанов, восклицая "как бы не было катастрофы" или мудро изрекая: "В самом деле, куда мы там, с позволения сказать, прем?" Кстати, особое возмущение по поводу операций в Закавказье высказывала социалистическая фракция Думы, в коей тогда лидировали… грузинские меньшевики — Чхеидзе, Церетели и пр. Чхеидзе вопил, что это "чересчур опасно" и обвинял власть в "пристрастности к армянским домогательствам". Дескать, Кавказской армией командует не Воронцов-Дашков, а его супруга, "опутанная армянскими сетями". И руководит мужем для создания в угоду своим друзьям "Великой Армении" (отметим, что эти обвинения высказывали именно те люди, которые позже, под эгидой немцев, попытались создать "Великую Грузию").
Ну а в целом получалось, что кризис на фронте и в тылу дополнился общим кризисом власти. И военной, и гражданской. С разных сторон шли нападки на Ставку. Против великого князя Николая Николаевича выступала царица, недолюбливавшая его. И его враги из придворных, умело внушавшие царю и царице, что Верховный приобрел слишком большую власть и "как бы чего не вышло". И Распутин. На Ставку обрушивалось и правительство, недовольное «двоевластием» и возникающими отсюда трениями. Возмущалась и общественность — отступлениями и поражениями. Но она популярного Николая Николаевича старалась не задевать, сосредоточив гнев против Янушкевича и Данилова и объявив их абсолютными бездарностями. Хотя как раз летом 15-го при выводе армий из «котлов» они проявили себя с самой лучшей стороны. А что касается «бездарности» — то попробуй-ка повоюй без оружия и боеприпасов!
А одновременно объектом натиска со стороны общественности стало правительство. И уже не персональный состав, а сам принцип его формирования. В августе по инициативе думской фракции прогрессистов, влиятельных промышленников А.И. Коновалова и И.И. Ефимова, был сформирован "прогрессивный блок", куда вошли от Думы "прогрессивные националисты", "группа центра", «земцы-октябристы», "левые октябристы", кадеты, а от Госсовета — "академическая группа", «центр», "группа беспартийного объединения". Блок выработал единую программу — в нее напихали все, что можно: обновление местной администрации, прекращение дел по политическим преступлениям, освобождение политзаключенных и восстановление в правах, вплоть до права быть избранным, возвращение ссыльных, решение «польского», "еврейского", «финского», "украинского" вопросов, прекращение преследований по принадлежности к нелегальным партиям, наделение большими полномочиями земств и т. п. Когда представитель правительства госконтролер Харитонов попытался вести с прогрессистами переговоры, он потом разводил руками, придя к выводу — они сами не знают, чего хотят. Мол, со всеми доводами соглашаются — что нельзя скопом амнистировать всех «политических», что нельзя национальные вопросы решать с бухты-барахты, что в реформах нужна постепенность…
Но они хорошо знали, чего хотели. Власти. И все перечисленные пункты были лишь довесками к главному, на чем блок стоял твердо. Нужно, мол, "правительство общественного доверия". Подотчетное Думе и состоящее из "народных избранников". Читай — из них самих. Да ведь и сами были уверены, что раз они лучше царской администрации справились с проблемами снабжения, то и государством сумеют править не хуже. Прогрессисты провозглашали: "Только сильная, твердая и деятельная власть может привести отечество к победе". А таковою может быть лишь власть, "опирающаяся на народное доверие" и "способная организовать сотрудничество всех граждан". В резолюциях указывалось на "неспособность правительственного элемента организовать страну для победы". Главным рупором блока стала Дума. Причем шел откровенный шантаж. Дескать, если последует указ о роспуске Думы, то внесут запрос о Распутине. Угрожали и забастовками рабочих.
И требования "правительства общественного доверия" (оно же "ответственное министерство" — ответственное перед Думой) посыпались со всех сторон. Председатель Московского военно-промышленного комитета Рябушинский писал в газетах, что для сохранения "великой России" необходима "замена существующего режима правления конституционным", что обеспечит "мощную поддержку буржуазии либеральному правительству". О том же Гучков направил письмо Горемыкину. Львов на заседании Земгора восклицал: "Отечество живет не только восстановлением мирной жизни, но и реорганизацией ее". Дошло до того, что "Утро России", газета финансовых и промышленных магнатов, требуя отставки правительства, 26.8 запустила "пробный шар", опубликовав желательный список нового кабинета во главе со Львовым. Похожие друг на дружку резолюции насчет "ответственного министерства" покатились от прогрессивной фракции Госудмы, от Мосгордумы, Биржевого общества, Старообрядческого съезда, Московского ВПК, Яхтклуба, Объединенного Дворянства… Впрочем, люди-то за этими названиями стояли одни и те же. Гучков, Рябушинский, Коновалов, Львов, Челноков, Терещенко и еще десяток-другой. Которые выступали то в статусе депутатов, то лидеров перечисленных организаций — чтобы создать иллюзию "массового напора". (И насколько они были способны стать "сильной, твердой и деятельной властью", показал Февраль 17-го, когда как раз эти лица составили костяк Временного правительства, мгновенно развалившего государство).
Царь в ответ на эту вакханалию издал высочайшее повеление, ставящее на место зарвавшихся купцов и заводчиков. Те взвились на дыбы. Лидер самого решительного крыла, Рябушинский, открытым текстом призвывал "путем давления на центральную власть добиться участия общественных сил в управлении страною… нам нечего бояться, нам пойдут навстречу в силу необходимости, ибо армии наши бегут перед неприятелем". И предлагал "объявить ультиматум о немедленном принятии правительством программ прогрессивного блока и в случае отказа — приостановить деятельность всех общественных учреждений, обслуживающих армию". Но на такое у большинства духу не хватило. Выглядело слишком уж некрасиво — угрозой удара в спину. Против была умеренная часть думцев, решительным противником выступил и Львов, сочтя такие демарши достойными лишь "праздных болтунов". И ограничились тем, что попросили аудиенции у царя — вручить ему обращение, где говорилось: "После тяжелых военных поражений все пришли теперь к выводу, что так продолжаться не может, что для достижения нашей победы необходима скорейшая смена существующей власти".
Правительство же оказалось в совсем затруднительном положении. Отовсюду ему кричали «долой». Общественность фактически перестала с ним считаться, уже сбросив со счетов. Поддержки сверху тоже не чувствовалось Николай не хотел портить отношения с общественностью. И министры подали коллективное прошение об отставке. Разрубил "гордиев узел" сам царь. Ту часть проблем, которая касалась критики Ставки, он разрешил тем, что принял пост Верховного Главнокомандующего на себя. И тут уже запаниковала общественность. Государя отговаривали все, кому не лень, приводя зачастую диаметрально противоположные доводы. Но он твердо стоял на своем, заявив: "В такой критический момент верховный вождь армии должен стать во главе ее". Наместнику на Кавказе намекнули, что желательно подать в отставку — он и не возражал, находясь в преклонных летах и часто болея. А на его место перевели великого князя Николая Николаевича, пожелавшего забрать с собой и Янушкевича с Даниловым, с которыми хорошо сработался.
В армии смену Верховного Главнокомандующего восприняли спокойно. Солдаты и без того считали царя своим высшим начальником. Офицеры же понимали, что его руководство будет в значительной мере номинальным, и больше интересовались, кто станет начальником штаба. И успокоились, узнав, что Алексеев. Главнокомандующим Западным фронтом стал Эверт, сумевший при отступлении отвести свои войска более организованно и с меньшими потерями, чем другие командармы. Прошение министров об отставке Николай отверг. В аудиенции прогрессистам отказал. И 15.9 подписал указ о роспуске Думы. И никакой гром не грянул. Никаких предрекаемых волнений не случилось (отсюда, кстати, видно, какой на самом деле "всенародной поддержкой" пользовалась оппозиция). И разошедшиеся либералы сразу прикусили языки. Первая атака на власть захлебнулась.