Глава I. РЕВОЛЮЦИЯ И НАШЕСТВИЕ.

Глава I. РЕВОЛЮЦИЯ И НАШЕСТВИЕ.

 По окончании Семилетней войны политические организмы (politischen Gebilde) Европы впали в своего рода оцепенение. Колоссальная борьба этих семи лет закончилась, не внеся ни территориальных изменений в Европе, ни перемещений в соотношении сил. Державы, поняв, что они не могут нанести друг другу существенного ущерба, стали пытаться прийти к взаимному соглашению, не прибегая к решениям силой оружия. Первый раздел Польши, отторгнувший от нее Западную Пруссию, Галицию и обширные восточные области, был произведен путем дипломатических переговоров. То же самое, что характеризует политику того времени, наблюдается и в стратегии, и в военном деле вообще. Мы видели, как уже в Семилетнюю войну Фридрих все более и более стал приближаться к маневренному полюсу. В течение двух последних кампаний 1761 и 1762 гг., а также во время войны за Баварское наследство 1778 г. он уже не дал ни одного сражения: в 1762 г. - несмотря на свое численное превосходство, в 1778 г. - несмотря на приблизительное равенство его сил с силами противника. Теория шла по тому же пути. Думали, что возможно совершенно отказаться от решения при помощи сражения, и выработали чистую маневренную методику, которую и раньше кое-кто рекомендовал.

 Фэш в "Правилах и принципах военного искусства" 1771 г. (Fdsch. Regeln und Grundsдtze der Kriegskunst, I, 213) цитирует Тюрпена де Криссе: "Полководец никогда не должен ни допускать, чтобы его принудили к сражению, ни давать такового без особой нужды. Но если он решается дать сражение, он должен стремиться скорее щадить человеческую кровь, чем ее проливать".

 Саксонский капитан Тильке1 поучает, что не только нравы облагораживаются наукой, но и "что по мере того как тактика будет достигать все большей и большей высоты и совершенства, а офицеры приобретут в ней глубокое понимание и силу, все реже и реже будут иметь место сражения, да и сами войны".

Англичанин генерал Ллойд, служивший во французских, прусских, австрийских и русских войсках и составивший первое всеобъемлющее, прагматическое описание Семилетней войны, пишет (1780 г.): "Умные всегда скорее положат в основу своих мероприятий эти предметы (знание местности, науку о выборе позиций, об устройстве лагерей, о маршах), чем вверят свое дело случайности исхода сражения. Тот, кто знает толк в этих делах, может руководить военными действиями с геометрической точностью и постоянно вести войну, никогда не оказываясь вынужденным дать сражение"2.

 Ллойд отнюдь не был незаслуживающим никакого внимания, незначительным человеком. Так, например, он отлично доказывает (I, 320), что единственная разумная цель всякого маневрирования заключается в том, чтобы на одном каком-нибудь пункте ввести в бой больше людей, чем противник.

 Также и блещущий богатством мысли французский военный писатель граф Гибер, написавший весьма распространенное сочинение по тактике и радушно принятый королем Фридрихом, дозволившим ему в 1773 г. присутствовать на прусских маневрах, говорят, писал в 1789 г. (сам я этого места у него не нашел), что эра больших войн закончилась и что больших сражений мы больше не увидим.

 Так как войну предполагалось вести при помощи маневрирования, то стали искать принципы, правила и рецепты этого искусства. Стали изучать географию, чтобы установить, где можно найти позиции, с одной стороны мало доступные для неприятеля, с другой - удобные для подвоза всего необходимого для своей армии. Особо выгодные в этом отношении позиции или крепости называли "ключами" страны. Установили, что реки или горы образуют внутри страны "рубежи", у которых оперирующая армия должна сосредоточиться, прежде чем переходить через них. Формы и правила тактики и крепостной войны перенесли на стратегию. Области рассматривались как бастионы и куртины крепости, и, например, формула, что войска должны остерегаться, как бы в бою их не атаковали с тыла, переносилась и на стратегию, где, при известных условиях, это как раз бывает наоборот, а именно, если представляется возможность разбить противника с одной стороны раньше, чем он успеет подойти с другой стороны и принять участие в сражении; тогда как в тактике наступление в тыл дает себя знать непосредственно и действует на такое расстояние, на какое пушки и ружья могут поражать. Так как в течение боя выгодно занимать более возвышенную позицию, чем противник3, то из этого вывели стратегический принцип, что обладание водоразделами имеет решающее значение. Область, из которой армия черпает свое снабжение, назвали базой и пытались установить, в каком отношении должны находиться операции к этой базе. Простая, очевидная истина, что чем армия находится ближе к своей базе, тем легче бывает снабжать ее, облекалась в ученые, математические формы. Линия, которая ведет от базы через расположение нашей армии к неприятельской, была названа "операционной линией"; если соединить передовую часть оперирующей армии с конечными пунктами его базы, которая мыслилась в виде линии, то получается треугольник; совершенно произвольно, но весьма многозначительно звучало поучение, что удаление армии от ее базы не должно превосходить расстояние, которое образуется, когда угол в вершине такого треугольника равняется 60° (т.е. угол этот не должен быть острее).

 "История военного искусства" Иоганна Готфрида Гойера (1797 г.) - весьма ценный исторический труд - характеризует мышление того времени тем, что в одном энциклопедическом издании "Истории искусств и науки" этот труд помещен как подотдел "Математики". Военное искусство понималось как практическое применение известных, теоретически установленных, математических знаков.

 Последним представителем этого направления был Дитрих Генрих фон Бюлов, брат Денневица фон Бюлова, бывшего впоследствии генералом. Он развил сущность маневренной стратегии до последнего ее логического заключения, утверждая, что объектом операций является не неприятельская армия, а ее магазины. "Ибо магазины представляют сердце, поразив которое уничтожают коллективный человеческий организм - армию". При помощи стратегического маневрирования на флангах и в тылу противника можно свести к нулю каждую победу, которую оно держит при помощи оружия. А так как в пехотном бою ведут только огневой бой и решающим моментом является линия огня, то моральные и физические качества не имеют больше значения. "Ибо и ребенок может застрелить великана".

 Какими бы абсурдными не представляются последние фразы, однако надо всегда иметь в виду, что основное понятие - чистая маневренная стратегия - было фактически продуктом предшествовавшей военной эпохи и что эти писатели-систематики все же явились творцами некоторых понятий, как например "операционная линия" и "база", которые оказались весьма практически пригодными и были сохранены военными теоретиками4.

 Сделавшееся бездушным, военное дело, истолкователями которого явились эти писатели, породило и таких генералов, как Зальдерн, который пространно рассуждает о том, лучше ли пехоте делать 75 или 76 шагов в минуту, или же как Тауенцин, который в самый разгар революционных войн, в 1793 г., отдал следующий приказ: "Коса должна сзади доходить до поясницы, а шпага - быть подтянута выше бедра; две букли (Hammelspfoten) и туппе из завитых волос (in der Frisur)".

 По мнению Гойера5, за время революционных войн прусские войска усовершенствовались в том отношении, что от построения в три шеренги перешли к более тонкому построению в две шеренги, но за эти три года этой войны, хотя они и участвовали в нескольких боях, однако не дали ни одного настоящего сражения. Как мало помышляли о приближающемся шквале нового времени, в достаточной мере явствует из того, что даже тогда, когда он уже разразился, появилось несколько из выше цитированных сочинений, например: "История военного искусства" Гойера (Ноуег. Geschichte der Kriegskunst, 1797) и "Дух новейшей военной системы" Бюлова (Von Bblov. Geist des neueren Kriegssystems, 1799).

 Всего три года прошло с тех пор, как скончался великий прусский король, когда во Франции вспыхнуло огромное внутреннее движение, которое должно было постепенно втянуть в свой водоворот всю Европу. Победу революции решило отпадение армии, ее переход от короля на сторону республики, а эта победа революции, в свою очередь, не только внесла коренное изменение в характер армии, но и в тактику, а в заключение - коренным образом изменила стратегию и породила новую эпоху в истории военного искусства.

 Повторные поражения, понесенные французской армией во время войны за Испанское наследство, не расшатали все же существенным образом ее структуры, и в царствование Людовика XV Франция еще добилась крупного внешнего успеха - присоединения Лотарингии. После этого она еще два раза пыталась произвести мощный натиск, добиваясь одновременно овладеть гегемонией в Европе и оспаривать у Англии колониальное господство в Индии и Америке, в первый раз - в союзе с Пруссией, во второй раз, в Семилетнюю войну, - с Австрией, и оба раза - безуспешно. Армия у нее была многочисленна и хорошо снаряжена; вожди ее не были лишены личной храбрости и умелости. Но принимать действительно крупные решения, каких требует стратегия, придворные генералы, командовавшие французскими армиями в Семилетнюю войну, не были способны. Я полагаю, что изучение кампаний Семилетней войны на западном театре военных действий составляет прекрасную подготовку для изучения генезиса французской революции6.

 Я не хочу сказать, что здесь проявились какие-либо чудовищные злоупотребления или нарушения долга со стороны правящего класса и руководящих личностей; и двор, и генералы, как ни замкнуто дворянским был их образ мыслей, оказались достаточно свободными от предрассудков, чтобы вверить важную должность генерал-интенданта армии чиновнику, принадлежавшему к буржуазии; то был дю Верней, сын кабатчика; хотя он и вызывал много нареканий, однако несомненно сделал многое. Но во главе армии стояли преимущественно мелкие души, и надлежащему ее ведению сильно препятствовали личные интриги.

 Повторные неудачи и поражения, понесенные французскими полководцами, разложили моральную основу армии, ее дисциплину. Ведь французская армия никогда не была дисциплинированна в том смысле и в том роде, как прусская. Во Франции ничего не знали о строгости и точности прусской муштры, о бесконечном труде, который затрачивался изо дня в день на это искусство. Французской дисциплины хватало как раз на то, чтобы поддерживать внешний порядок в войсках и вести их в бой. Когда же вернулись домой с Семилетней войны с малой славой, но с большим запасом самоосмеяния и критики, от военного авторитета мало что уцелело. Военный министр Сен-Жермен попытался произвести сильный нажим в целях восстановления военной дисциплины; он ввел взамен ареста, по прусскому образу фухтеля, удары обнаженным клинком плашмя. Однако эта мера встретила отпор как со стороны офицерства, так и со стороны рядовых. Как ни плохи были элементы, которыми преимущественно комплектовалась армия, все же солдаты не могли мириться с телесными наказаниями, а офицеры уклонялись от применения этой карательной меры, которая им претила. Ибо гуманитарный дух, которым была насыщена французская литература той эпохи, охватил и французское дворянство, а дисциплина ослабела не только в отношении рядовых, но и в самом офицерском корпусе. Строгость, которую желали снова ввести, должна была бы проводиться сверху вниз, как это было в Пруссии; надо было подтянуть офицерство с не меньшей суровостью, чем рядовых. А этого нельзя было достигнуть путем министерских распоряжений и ссылок на пример славной прусской армии.

 Сен-Жермен в 1758 г. писал генерал- интенданту дю Вернею: "Субординация - это те узы, которые связывают людей между собою и которые создают гармонию общества; там, где больше нет субординации, все приходит в замешательство, а затем очень скоро наступает хаос и всеобщее крушение". Но если, несомненно, дисциплина создает мощь, то и для создания дисциплины нужна мощь. Этой мощи уже не было у королевской власти Бурбонов, а неудавшаяся попытка Сен-Жермена ввести более суровую дисциплину в войска принесла только вред; дух противления лишь усилился и получил новое поощрение. Правда, самодержавие Людовика XIV сломило упрямый дух противления феодального дворянства, однако не искоренило его окончательно. С понижением авторитета королевской власти, нередко оспаривавшегося, снова возродилась и эта оппозиция, которая пошла рука об руку с демократией и вовлекла в оппозиционное движение и офицерский корпус. Таким образом и случилось, что в 1789 г. королевская власть не располагала армией для подавления народного движения, и общественная власть перешла в руки Национального собрания, давшего государству новую конституцию.

 Согласно ей, армия должна была по-прежнему оставаться наемным войском. Воинская повинность, как деспотический институт, была отвергнута почти единогласно. Так как конституция была построена на принципе разделения властей, то распоряжение армией должно было, как и раньше, оставаться в руках короля, как власти исполнительной. Этого требовала доктрина, но, как это часто бывает, доктрина не отвечала требованиям жизни. Начали утверждать, что король в качестве главы армии представлял бы серьезную опасность для новой свободы, и потому ввели всевозможные ограничения для его исполнительной власти. Ему предоставлено было назначать лишь часть офицерского состава; остальные вакансии должны были замещаться по сложной системе старшинства и выборов. В округе, радиусом в 8 миль от места пребывания Национального собрания, король не имел права держать никаких войск, кроме своей гвардии численностью не более 1 800 человек. Иностранные полки должны были быть распущены. Наряду с постоянной армией должна была быть сформирована другая вооруженная сила - милиция, получившая название "национальной гвардии", которой должны были распоряжаться не король, а избранные народом бургомистры. Эта "национальная гвардия" представляла огромную массу людей, ибо все основные избиратели должны были входить в ее состав.

 Несмотря на это, в случае реакции в общественном мнении, король, вероятно, снова захватил бы в свои руки бразды правления, если бы внутреннее движение не осложнилось в это время внешней войной.

 При всех своих и политических, и национальных перегородках Европа все же представляет слишком большое единство, чтобы такое движение как французская революция не оказало сильнейшего действия и по ту сторону границ Франции. Правда, неверно - будто короли объединились, чтобы задушить молодую свободу, зародившуюся во Франции; однако они все же пытались путем угроз оказать известное давление, покровительствовали эмигрантам, собиравшимся большими массами на границе, и отказывались входить в полюбовное соглашение относительно еще сохранившихся в Эльзасе феодальных прав немецких князей. Все это дало повод французским демократам, со своей стороны, объявить императору Францу войну, которая, как они надеялись, не только придаст им моральную силу, но и доставит Франции старинный объект ее национального честолюбия - аннексию Бельгии. Между тем Австрия получила помощь от Пруссии, отказавшейся от политики Фридриха и теперь, в согласии с Австрией и в антагонизме с социальным переворотом, происшедшим во Франции, считавшей возможным выступить на новый путь, который должен был привести ее к могуществу и завоеваниям.

 Французская армия под влиянием революции разложилась настолько, что оказалась почти небоеспособной. Офицерство, само еще фрондировавшееся в начале революционного движения, с дальнейшим развитием его совершенно потеряло почву под ногами. Большинство, которое не могло примириться с новыми идеями и условиями жизни, покинуло армию и эмигрировало.

 Была произведена попытка вторгнуться в Бельгию, которая оставалась почти беззащитной; но при первом появлении противника французы рассеялись, начали кричать об измене и поубивали своих офицеров. Прошло более четверти года без военных действий, прежде чем подошла настоящая австрийская армия и пруссаки.

 Тем временем французская армия несколько усилилась путем вербовки добровольцев из национальной гвардии, но большинство сформированных из них батальонов оказались непригодными. Тем не менее, французы кое-как держались. Прусская армия под начальством герцога Брауншвейгского с вспомогательными отрядами насчитывала 82 000 человек. Австрийцы, только что закончившие войну с Турцией, все еще располагали лишь крайне небольшими силами в Бельгии, приблизительно - 40 000 человек. Тем не менее, вторжение в пределы Франции было предпринято в предположении, что основная масса населения Франции настроена монархически и будет приветствовать немецкие войска как своих избавителей. В этом отношении последовало полное разочарование. После того как пруссаки взяли Лонгви и Верден, командующий французской армией Дюмурье занял за Аргонами оборонительную позицию и остался на ней и после того, как пруссаки полностью ее обошли. У него было 60 000 человек; пруссаки же располагали в первый день 30 000, а во второй - 46 000. Остальные войска были употреблены для заслонов против еще не взятых, расположенных сзади французских крепостей (Седана, Диденгофена, Меца). Вопрос сводился к тому, могли ли пруссаки в таких условиях отважиться на сражение с перевернутым фронтом. В случае поражения они подвергались угрозе полного уничтожения. Но даже в случае победы они едва ли смогли бы пройти до Парижа при враждебном настроении населения. Правда, французские войска неспособны были к наступательным действиям, однако на их стороне было численное превосходство и они обладали многочисленной артиллерией. Правильно оценивая свое положение и с решимостью, заслуживающей всяческой похвалы, Дюмурье ограничился обороной и удержал свою позицию. После канонады, выбившей из строя с обеих сторон не более 200 человек (20 сентября 1792 г.), пруссаки решили отказаться от атаки и наконец начали отступление.

 Предпринял бы Фридрих атаку под Вальми? Вспоминая безумную отвагу его атак при Колине, Лейтене, Цорндорфе, Кунерсдорфе, Торгау, мы склонны дать утвердительный ответ на этот вопрос. Но если, с другой стороны, мы примем в соображение, что Фридрих всегда предостерегал от слишком глубокого вторжения в неприятельскую страну (Pointe) - ведь уже его продвижение в Богемии до Будвейса представлялось ему таким "вклиниванием" - и наконец, что он никогда не помышлял о серьезной угрозе Вене, то мы готовы усомниться и перенести решение этого вопроса в область субъективной природы полководца; а здесь всякое гадание останется необоснованным.

 Можно вопрос перевернуть и в обратную сторону: такое решение или, вернее, отказ от решения, не являлся ли претворением теории в практику, осуществлением ведения войны без кровопролития? Возможно, что психологически эти представления сыграли свою роль, однако на эту роль нельзя смотреть как на решающую. Решающим моментом было открытие, что натолкнулись на гораздо более сильное сопротивление, чем то, которое ожидали встретить; что помощь со стороны населения Франции, на которую рассчитывали, не оказалась налицо, и что для такого огромного предприятия, как поход на Париж, в котором сам Фридрих усомнился бы, силы были далеко недостаточны.

 Вторжение во Францию потерпело крушение.

Оно было отражено не силами революции, не вооруженным народным ополчением, но по-существу остатками прежнего королевского военного государства, и притом материальными остатками - крепостями и артиллерией. Хотя это старое военное государство и было приведено в большое расстройство и ослаблено революцией, и хотя этот ущерб далеко не был восполнен небольшим числом волонтеров и батальонами федератов, но и прусско-австрийское наступление было гораздо слабее того, например, которое некогда предпринимали объединенными силами Евгений и Мальборо; таким образом, стратегический результат кампании 1792 г. был естественным подытоживанием сил обеих сторон, которое не дает поводов к особым критическим оговоркам или персональным обвинениям.