Радист Э. Кренкель. Разговоры с миром
Радист Э. Кренкель. Разговоры с миром
В первые дни радиопалатка была оборудована совсем плохо. Аккумуляторы стояли, едва прикрытые войлоком. Палатка оказалась настолько низкой, что стоять в ней было совершенно невозможно. Посреди палатки — камелек. Труба выведена прямо кверху. Вначале в палатке жили Бобров, Иванов, Стаханов и я. Потом сюда перешел Шмидт.
24 февраля палатка была переоборудована. Мы вырыли в снегу яму до самого льда (приблизительно на полметра), на лед положили люковицы от трюма погибшего «Челюскина», у задней стенки палатки сделали узенький столик из неструганных досок; под столом и в углу стояли аккумуляторы, а на столе — передатчик и приемник.
Сверху спускался фонарик.
Этот стол был священным местом, и я всегда страшно огрызался, если кто-нибудь пытался ставить сюда кружки с чаем или консервные банки. [371]
Нелетные дни
По установленному порядку вставать надо было к шести часам утра. Это был час первого разговора нашей радиостанции с Уэлленом.
В половине шестого, ежась от холода, первым обыкновенно вставал Иванов. В палатке температура за ночь всегда падала и к утру почти равнялась наружной. Иванов разжигал камелек, ставил на огонь самодельное ведерко с кусками льда, чтобы приготовить воду. Вторым за три-четыре минуты до шести часов вскакивал я. Сразу же садился за передатчик. Уэллен был всегда точен, так что вызовов повторять не приходилось.
Мы сообщали местоположение лагеря и обменивались утренними сводками погоды. В нелетные дни на этом разговор прекращался часа на три-четыре.
К моменту окончания работы с Уэлленом у Иванова уже был налажен утренний чай. Проснувшиеся Шмидт и Бобров завтракали, сидя на мешках. Приходил Толя Колесниченко, начальник штаба общественных работ, советовался, сколько людей послать на аэродром.
В теплые безветреные дни — при наличии воды — мы умывались. Около 12 часов раздавался сигнал. У камбуза звонили… Обитатели лагеря тянулись туда — кто с ведерком, кто с чайником, кто с миской.
В посуде у нас ощущался недостаток.
Вечером неизменное домино: Шмидт, Бобров, Бабушкин, Иванов. Они занимали всю маленькую палатку, и на это время я обычно уходил в гости. «Иду в гости» — это означало в таких случаях: иду спать.
Я забирался в одну из палаток, выискивал свободное место и заваливался спать.
Иногда заходил в палатку научных сотрудников. Там играл патефон. Занятно было в слабо освещенной палатке среди обросших бородами чумазых жителей лагеря Шмидта слышать голос Жозефины Беккер.
Все это в тихие, так называемые нелетные дни. В летные дни «ходить в гости» не приходилось. Я и обедал урывками, между двумя переговорами, часто не снимая наушников с головы. Связь держал каждые четверть часа, до позднего вечера или до того момента, когда с берега сообщали, что по тем или иным причинам вылет откладывается. Случалось, что нам сообщали о вылете самолета; женщины и дети одевались, шли на аэродром, но в то время когда они находились в пути, лагерь получал сведения, что самолет вернулся. Потом мы стали осторожнее и после сообщения о вылете самолета ждали еще полчаса. [372]
Нас утешает Людочка Шрадер
Люда Шрадер, уэлленская радистка, из окна своей радиостанции могла хорошо видеть аэродром.
И вот начиналось…
В семь утра сообщение: «Один мотор запущен». Через 20–30 минут: «Запушен второй мотор…» Спустя еще несколько минут осторожное: «Один мотор как будто что-то плохо работает». Через 10–15 минут: «Мотор совсем остановился; остановили и другой мотор; слушайте нас через час».
Через час Люда радостно сообщает:
«Опять пущены моторы; самолет рулит по аэродрому, делает пробежку… Ах, нет, подождите! Почему-то остановился…»
Почему?
Неизвестно! Аэродром далеко, никто на радиостанцию не приходит, Люда сообщает лишь то, что она видит в окно…
Но вот другие вести:
«Самолет пошел в воздух… Скрылся из виду».
В лагере радость. Очередная партия собирается на аэродром. Назначаем еще один разговор с Уэлленом, еще одну проверку, не вернулся ли самолет.
Было несколько случаев, когда самолет возвращался через 15–20 минут. Такие дни тянулись страшно долго и выматывали всех.
Людочка все утешала нас:
«Сейчас узнаю. На радиостанции никого нет. Подождите. Слушайте через 10–15 минут».
Так проходил день. В напряженном ожидании — сначала разговора с Уэлленом, потом самолета.
Людочка Шрадер отличалась тем, что всегда, даже без особой просьбы, сообщала нам все новейшие сведения. Ей, бедняжке, приходилось на своих плечах выносить всю тяжесть аварийных переговоров. Я подсчитывал: были сутки, когда она работала с 12 радиостанциями.
Жилой дом в Уэллене был расположен очень далеко от радиостанции, и она предпочитала поэтому спать в самой радиостанции на тощем матрасике, втиснувшись между передатчиком и печкой.
Однажды Шрадер вызвала меня вне расписания:
«Кренкель, ты давал сейчас SOS?»
Я говорю:
«Нет, а в чем дело?» [373]
«Сейчас какой-то американец давал твоими позывными сигналами SOS и знак вопроса».
Очевидно захотелось ему шикнуть в эфире — под тем или иным предлогом дать сигнал бедствия хотя бы со знаком вопроса. Люда вызвала этого американца. Он ответил. Она заставила его ждать и снова запросила меня. Я сказал ей:
«В лагере попрежнему все спокойно. Никаких сигналов бедствия никто не давал. Передайте услужливому паникеру пару теплых слов…»
Москву все время очень интересовало состояние нашей радиостанции: надолго ли хватит энергии аккумуляторов? Я неизменно отвечал:
«На 10 дней».
Это был гарантийный срок. Нам удавалось не вторгаться в его пределы, и в течение двух месяцев я передавал один и тот же ответ:
«Хватит на 10 дней».
Почти каждый день получали 200–300 слов информации ТАСС о делах Союза, а также о важнейших политических событиях во [374] всем мире. Мы были в курсе событий в Испании, в Австрии. Знали, что на Днепре открылась навигация, что такой-то район закончил сверхранний сев. Знали даже о том, что Каланчевская площадь вся разрыта, так как туда опускаются какие-то особые сооружения для метро.
Эти сводки Шмидт ежедневно зачитывал в бараке, куда набивалось, как в трамвайный вагон, все население лагеря. Сгорбившись над моими каракулями у единственного закопченного фонаря, на обрубке бревна сидел Шмидт с грязным, захватанным радиожурналом и читал информацию. Вокруг него, сидя на корточках, лежа на сбитых матрацах, соблюдая полнейшую тишину, располагались обитатели лагеря. Неизменный восторг вызывали сообщения о мероприятиях правительства для нашего спасения. Особое впечатление, колоссальную зарядку бодрости дала нам известная телеграмма Сталина, Молотова, Ворошилова, Куйбышева, Орджоникидзе и Кагановича.
Прилетели!
Радиоаппаратура находилась в плохих условиях. Ночью температура падала ниже нуля; утром, когда горел камелек, аппаратура «потела» и покрывалась копотью. Это были самые обыкновенные приборы; при их конструировании конечно не были учтены специфические лагерные условия, и аппаратура иногда пыталась бастовать.
Приходилось разбирать приемник, осторожненько его вытирать и сушить около камелька. В такие минуты опасно было со мной разговаривать, потому что я походил на бочку с порохом. Во время этой работы я бурчал под нос не совсем цензурные слова, относящиеся к аппаратуре. Шмидт, сознавая опасность остаться без связи, сидел молча и ни разу ни единым словом не вмешался в мои монологи. За эту чуткость я еще больше люблю и уважаю Шмидта.
Наконец наступили решающие дни. Люда передала нам, что в лагерь собираются лететь какие-то американские самолеты. Мы догадались, что это самолеты, купленные нашим правительством. Узнали, что их будут пилотировать наши летчики — Леваневский и Слепнев. Были рады.
Однажды Шрадер сообщила, что над Уэлленом, несмотря на плохую погоду, пронесся какой-то самолет и что скорость его «бешеная». Несколько часов мы были в полном неведении, что это за [375] самолет. Как раз в этот вечер в бараке происходило занятие по диалектическому материализму. В радиопалатке я сидел один.
Вызывает меня Ванкарем. Сообщает:
«Зови к аппарату Шмидта. С ним хочет говорить Ушаков».
Ушаков?!
Попросил Ванкарем подождать, передал привет Ушакову, а сам побежал в барак звать Отто Юльевича. Занятия были прерваны. Впереди Шмидта, прыгая через трещины, я побежал обратно в радиопалатку и вызвал Ванкарем еще до того, как пришел Шмидт. Ушаков передал мне привет и сообщение о том, что дома все благополучно. Затем состоялись длительные переговоры Шмидта [376] с Ушаковым, который осведомил нас о печальной аварии с самолетом Леваневского, на котором он летел в Ванкарем.
Разговор велся о том, чтобы подготовить собачьи упряжки на случай, если самолетами всех вывезти не удастся.
Так мы дожили до 7 апреля, когда Ванкарем сообщил, что в лагерь вылетают сразу три самолета: Слепнева, Молокова и Каманина.
Слепнев указал:
«Буду в лагере через 36 минут».
Я удивился такой точности и посмотрел на часы… Через 37 минут на горизонте показался самолет Слепнева. С большой скоростью он приближался к лагерю, сделал крутой вираж и потом почему-то долго кружился над аэродромом. В лагере недоумевали.
При посадке самолетов на сигнальной вышке обыкновенно находился штурман Марков. Так как мне нужно было знать о посадке, чтобы сообщить на берег, мы условились: троекратный взмах шапкой над головой означает благополучную посадку. Но сколько я ни глядел, Марков неподвижно стоял на вышке, никаких знаков не подавал, а потом стал спускаться по лестнице на лед. Что-то неладно. Вскоре пришли с аэродрома: самолет Слепнева, имевший чересчур большую посадочную скорость, проскочил весь аэродром и повредился в торосах.
Минут через двадцать после прибытия Слепнева на горизонте показались еще два самолета: Молокова и Каманина. В обоих случаях Марков три раза радостно махнул шапкой.
Я немедленно передал в Ванкарем сообщение об успешной посадке.
Мачту! Спасайте мачту!
В ночь с 8 на 9 апреля, когда произошло сжатие, значительно более сильное, чем то, которое погубило «Челюскина», нам пришлось вынести из палатки все, кроме радиоаппаратуры. Вещи были вынесены для того, чтобы не спотыкаться о всякие предметы, если бы пришлось выносить и радиоаппаратуру.
Вахтенный разбудил весь лагерь. Со сна я не понял, в чем дело. Полагалось просыпаться уже при дневном свете, а тут меня разбудили в кромешной тьме. Долго бормотал спросонья будившему меня Ушакову, что вахтенный должно быть ошибся, работать еще [377] рано и я хочу спать. Но слово «сжатие» быстро привело меня в себя. Какой-то наивный человек спросил меня:
— Дашь ли ты сейчас сигнал бедствия?
А зачем мне было давать сигнал бедствия, когда он вообще ни разу не давался экспедицией Шмидта?! Одевшись, я вышел из палатки. Ледяной вал приблизился к радиомачте, и пришлось срочно переносить ее в другое место.
В шесть утра, по расписанию, стали работать с Ванкаремом. Ни минуты опоздания! Ведь каждое промедление волновало товарищей, находившихся на берегу.
9 апреля сжатие повторилось с той же силой. Был сильный ветер: семь, а временами восемь баллов. Пурга. Сквозь метущий снег угадывалось, что наверху солнце. В Ванкареме в это время была ясная, тихая погода, и оттуда сообщили нам:
«Сейчас к вам вылетают самолеты».
Соображаю, что при таком ветре (тем более, что опять началось сжатие и ночью разрушило один аэродром) самолет принять невозможно. Начинаю объяснять это Ванкарему… Вбегает Иванов и, чтобы не волновать лежащего на полу с высокой температурой почти что в полузабытье Шмидта, шопотом говорит мне:
— Кончай скорей работать. Опять надо переносить мачту. Иначе ее свалит лед.
А из Ванкарема, не поняв, нетерпеливо запрашивают:
«Кренкель, что такое, почему не надо самолетов?»
Снова начинаю объяснять. Иванов стоит у меня за спиной и все время торопит. Ванкарем безбожно растягивает слова, без конца повторяет, спрашивает, почему же все-таки нельзя к нам лететь.
Решаюсь побеспокоить больного Шмидта, не размазывая все это дело, говорю:
— В Ванкареме ясная погода. А у нас самолет сейчас принять невозможно, разрешите отставить на сегодня прилет самолетов.
Шмидт кивает головой. Сообщаю в Ванкарем:
«Отставить на сегодня по распоряжению Шмидта полеты в лагерь».
А лед гудит, трещит будто под ногами. Хочется поскорее выскочить, быть где угодно, только не в темной палатке. Рука на ключе имеет поползновение нервничать. Приходится приложить огромное усилие воли, чтобы Ванкарем не догадался по нервной моей работе, что у нас не все благополучно. Кончаю разговор с Ванкаремом словами:
«Самолетов не надо. На лагерь надвигается вал». [378]
После этого вместе с Ивановым выскакиваем из палатки и раздетые спешим к мачте. Подбегают еще два товарища. Льдину, на которой стояла мачта, напором вала вдавило в воду. Уже шлепая валенками по воде, подхватываем мачту и в последний момент вытаскиваем ее в сухое, надежное место.
На льдине — шестеро
ВАНКАРЕМ, 12 апреля. (Передано по радио.) Сегодня самолеты сняли из лагеря Шмидта и доставили в Ванкарем еще 22 человека. Всего за последние дня перевезено из лагеря 84.
На льдине остается шесть человек.
Самолет Водопьянова прилетел в Ванкарем. Самолет Доронина при вылете в лагерь поломал шасси.
При наличии хорошей погоды завтра будут перевезены из лагеря все, и мы начнем перевозку челюскинцев на самолетах из Ванкарема в Уэллен.
На самолете Слепнева Шмидт доставлен в Ном. Завтра отправится в Фэрбенкс.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ ТРОЙКИ ПЕТРОВ
Последняя ночь
Начиная с 10 апреля, открылось «регулярное пассажирское сообщение» лагерь Шмидта — мыс Ванкарем. Наконец 12 апреля нас осталось на льдине шесть человек.
Вечер незабываемо прекрасный. Полнейший штиль. С вышки отличная видимость на много десятков миль. Полная тишина. Изредка чуть-чуть похрустывает лед. Но по радио нам сообщили, что барометр начинает падать. Думаю, что никто никогда не будет так интересоваться погодой, как мы в этот вечер.
Накормили собак олениной. Поговорили немного. Беседа не клеилась. Каждый лег спать на привычном месте, в своей палатке.
Первый разговор с Ванкаремом был назначен на четыре часа утра. Но проснулись в два и больше заснуть не могли. Ровно в четыре Ванкарем сообщил, что у них туман. В лагере тоже легкая дымка, но с восходом солнца и туман и дымка рассеялись.
Все эти дни с Уэлленом я не работал; связь велась только с Ванкаремом, который в то время являлся главной авиобазой. Я попросил Ванкарем предупредить Уэллен, чтобы он меня слушал… Мне хотелось распрощаться с Людой Шрадер и поблагодарить ее за блестящее обслуживание лагеря Шмидта. Уэллен вызвал меня в 21 час 30 минут по московскому времени:
«Ну, как последняя ночь прошла? Куда собираетесь лететь? Прямо к нам?»
Я ответил и через 10 минут получил следующую радиограмму:
«Почти все поняла. В середине немножко помешал телефон. Звонит — треск. Ну, не знаю, как и выразить нашу общую радость по поводу такого благополучного окончания всей этой жуткой аварии. Очень все рады, что хоть немного могли помочь вам. Ждем, ждем, ждем. Ждем вас. Баня скоро будет готова. Приготовлено много горячей воды. Ну, молодцы, слежу за вами. Слежу. Ну, очень хорошо».
В 21 час 48 минут сообщает Ванкарем:
«Сейчас к вам пошел «Р-5» Водопьянова». [379]
Передаем записку Боброву:
«Самолет вылетел, последним самолетом отправьте немного масла, галет и спички. Петров».
В 23 часа Ванкарем спрашивает:
«Как самолет?»
В это время при нормальных условиях полета мы должны были бы уже видеть самолет. Но мы самолета не видим и сговариваемся работать через полчаса.
В 23 часа 32 минуты Ванкарем сообщает:
«Самолет вернулся, не нашел вас. Какая у вас видимость? До свидания, до 00.10. Пойдут сразу три машины. Понял? До свидания, до 00.10».
«00.12. Боброву:
Отправляем три самолета. Осмотрите лично лагерь, чтобы в лагере не осталось ни одного человека. Свободное место догрузите собаками, обувью; остальное по вашему усмотрению. До свидания. Петров».
В 1 час 1 минуту Ванкарем передал нам долгожданную весть: вылетели три самолета. Минут через десять нас предупредили, «чтобы дыма было побольше».
Наконец над лагерем показались самолеты. Ура! Ванкарем спрашивает лаконично и взволнованно:
«Ну, как?»
Отвечаю, что все три самолета благополучно сели на аэродром.
В 2 часа 5 минут принял последнюю радиограмму:
«Ванкарем говорит. Закрывайте станцию и идите на аэродром. Ну, пожелаю всего хорошего, благополучно добраться».
После этого сообщаю Ванкарему о том, что радиосвязь закрываю, снимаю передатчик и уже не слушаю его. Даю всем, всем, всем по международному коду:
«К передаче ничего не имею. Прекращаю действие радиостанции».
Медленно три раза даю позывной сигнал «Челюскина» (он же служил позывным сигналом лагеря Шмидта) и на этом прекращаю радиосвязь.
Заношу последнюю запись в радиожурнал:
«Снят передатчик в 02.08 московского 13 апреля 1934 года».
Лагерь Шмидта прекратил свое существование. [380]