Штурман М. Марков. Азбука Морзе
Штурман М. Марков. Азбука Морзе
Уже на другой день после катастрофы стадо ясно, что бегать то и дело на аэродром нецелесообразно. Дистанция довольно порядочная — четыре километра. Нужно установить связь.
Наши плотники под руководством инженера-строителя Ремова на самом большом торосе, как раз на том торосе, который сыграл роковую роль в истории гибели судна, устроили большую вышку. Торос достигал в вышину шести метров, а вышка — семи. Итого — тринадцать метров. Высота вполне достаточная, чтобы видеть аэродром, особенно в бинокль.
Когда вышка была готова, мы начали переговариваться с аэродромом флажками, сигнализируя по азбуке Морзе. Этой связью в лагере ведал я.
С аэродрома нам тоже отвечали флажками.
Правда, первое время переговоры шли очень туго, так как разобрать сигналы порой не было никакой возможности, тем более что [254] на сильном морозе стекла бинокля быстро запотевали. Приходилось повторять сигналы раз-другой, и, хоть с большим трудом, мы обменивались новостями о состоянии лагеря и аэродрома, о неизбежных передвижках льда.
Мы нашли вскоре более простой способ основной сигнализации. На вышке были установлены две очень высокие мачты, на которых развевались флаги. На аэродроме, где была разбита палатка с надписью «Аэропорт», тоже поставили мачту. Когда там поднимался один флаг-значит на аэродроме все благополучно. У нас же было так: если поднято два флага — значит самолетов не будет, никто к нам лететь не собирается. Если же поднят один флаг, то на аэродроме знают: в лагерь идет самолет.
С этой же вышки мы наблюдали за прибытием в лагерь самолетов. Получив первую радиограмму о том, что готовится к полету самолет Ляпидевского, мы забрались на вышку и биноклем прощупывали горизонт, пока не нашли на нем самолета, и потом неотступно с все растущим волнением следили за ним до самой посадки.
Весь лагерь ждал в это время у вышки-ждал, что я сообщу о посадке. Если удачно, то я должен сделать троекратную отмашку флагом. Так мы и сигнализировали потом о благополучном прибытии каждого самолета.
Все машины, прибывающие к нам в лагерь, проходили через мою вышку. Я всегда замечал их раньше, чем кто-либо. Вот машина идет вправо. Большое беспокойство, — а вдруг она пойдет и дальше вправо и нас не увидит? Махать руками было бы смешно: самолет казался маленькой пташкой, а мы и вовсе оттуда не видны. Но будто подчиняясь нашим желаниям, самолет, под неотступными нашими взорами, обязательно поворачивал, становился все более ясным и отчетливым, делал круг над аэродромом и шел на посадочную площадку.
Наблюдательная вышка служила нам и для обследования ледовой обстановки вокруг лагеря. На большое пространство кругом можно было видеть льды и дымящиеся вдали воды, разрывавшие порой ледяной панцырь. Тогда доносился в лагерь шум. Где-то торосил и грохотал лед…
В такие моменты мы очень большое внимание уделяли аэродрому, и сигнализация велась непрерывно.
Радиорубка — или, вернее, радиопалатка — была в центре лагеря, и все новые извещения о самолетах мне моментально, запыхавшись, передавал наверх кто-нибудь из дежурных. Я тотчас же сообщал все на аэродром. Так было сообщено о том, что вылетели самолеты [255] Каманина и Молокова, что они скоро должны быть у нас. Легко понять, с каким нетерпением мы их ждали.
Незабываемое 7 апреля! В этот день, спустя 32 дня после первого самолета Ляпидевского, к нам прилетел Слепнев.
И вот через некоторое время на вышке, где спокойно плещутся два флага, вдруг перемена сигнала: снова один флаг, и густые клубы черного дыма поднимаются к совершенно чистому небу, указывая путь дорогим гостям и возвещая лагерю об их прибытии.
Мое последнее наблюдение за самолетами было прервано 12 апреля, когда я, стоя на вышке, получил сообщение, что самолет Водопьянова, на котором я должен был лететь, уже 15 минут как вылетел с берега в лагерь. Я пулей спустился вниз с вышки, захватил свои вещи и, распрощавшись, направился на аэродром. Я знал, что самолет Водопьянова покроет дорогу в лагерь очень быстро. Погода была изумительная, не ниже 20°. Я обливался потом и гнал во-всю, чтобы из-за меня не было задержки с отлетом.
Никогда не забуду, как перебирался через торосы к аэродрому. Я увидел машину Доронина с работающим мотором, готовую к отлету. В это время машина Каманина была уже в воздухе и направлялась к берегу. Машина Доронина тоже поднялась, разметая снег. А в это время самолет Водопьянова шел на посадку. На аэродроме было авиационное оживление, какое трудно себе представить во льдах. Действительно, вывеска на палатке аэродрома — «Аэропорт» была не зря написана. Одна машина только что ушла, другая поднималась, а третья шла уже на посадку…
Погрузился я на самолет, забрался в фюзеляже в самый хвост, туда же сели Колесниченко и Копусов.
Страшно хотелось посмотреть на лагерь, как он выглядит сверху. Но в своей глухой фанерной камере я мог глядеть только сквозь узенькую щелку. Я видел сверкающие гирлянды массивных торосов, которые с высоты казались миниатюрными ожерельями самоцветов…
И азбукой Морзе на лагерной вышке заправляли уже другие товарищи. [257]