Владимир Воронин. По морям и океанам
Владимир Воронин. По морям и океанам
Прадеды, деды и отец мой существовали морем. Они плавали на Мурман и в Норвегию за рыбой, на Новую Землю за зверем, отправлялись на китовый промысел. Они не знали ни карт, ни лоций. Опытом, выработанным в результате вековой практики, передаваемым из поколения в поколение, поморским чутьем они умели предчувствовать штормы, предугадывать появление льдов, узнавать подводные скалы.
Поморы
Потомки новгородских ушкуйников — поморы живут морем. Море их кормит, море их поит. Недаром у поморов есть песня:
«Ах ты, море, море, море синее, Море синее, море соленое, [360] Ты нас кормишь, поишь, Море синее, море синее, море соленое…»
Сумский посад на Белом море, где я родился, был богатым поморским селом, своеобразным центром Поморья. Здесь сходились почтовые дороги из Петербурга, Кеми и Онеги. С наступлением навигационного времени здесь скоплялись паломники из Петербурга, Повенца и других мест, направлявшиеся в Соловецкий монастырь. Сумский посад имел очень много парусных судов.
Я себя помню с четырехлетнего возраста (я родился в 1890 году). Первое, что запало мне в память, — это пуск небольшой лодки в один из порогов сумской речки. Меня брал страх: вдруг лодка разобьется о камни? Но я смотрел во все глаза, так интересно мне было узнать, что будет с лодкой, когда она выйдет в тихое русло реки.
Осенью обыкновенно приходили телеграммы хозяев-парусников к своим женам: такого-то числа вышли в Сумский посад. Мы, дети, узнав о телеграммах, отправлялись собирать «на поветрие». Делалось это так: как только наступает вечер, идешь к дому хозяек, получивших телеграммы, с пожеланием попутного ветра парусникам их мужей. Хозяйки награждали нас орехами, конфетами, калачами…
Счастливые и удовлетворенные, мы забирались потом на колокольню и смотрели, какое судно подходит на бар. Мы по оснастке узнавали каждый корабль. Едва хозяин со своими матросами сходил на землю, как мы, ребятишки, уже поздравляли его с приездом. Хозяин здоровался с хозяйкой, со своими детишками, а потом нам, поздравившим его с приездом, раздавал серебряные монеты.
Зажав гривенник в кулак, я бежал в лавку покупать сладости…
Так шли годы. Вот мне стукнуло уже восемь лет. Пора итти в море. Отец мой был бедняком-тресколовом. У него было шестеро сыновей. Все они начали свою морскую карьеру с «зуйков» — поморских юнг, и все они теперь в Советской стране командуют судами.
Зуйками у нас называют чаек, кружащихся у рыболовных судов и поедающих внутренности трески, выбрасываемые в море во время пластования рыбы. Нас, мальчиков, потому называли зуйками, что нам, так же как и чайкам, кроме остатков улова, никакого вознаграждения не полагалось.
Восьмилетним мальчиком я первый раз отправился с отцом на Мурман. Помню мой приезд на пароход, который должен был отвезти [361] нас на место лова. Пароход этот показался мне очень большим. Было очень интересно смотреть, как рыбаки-поморы, с которыми я ехал, измеряли окружность трубы, схватившись рука с рукой. Шесть мужиков еле охватили трубу. Я качал головой и удивлялся: откуда столько дыму берется?..
Мое внимание привлекло также электрическое освещение: какой-то волосок горит, а дает так много света. Меня удивляло — зачем свет? Почему, когда у нас на Севере в мае светло даже ночью, на пароходе горят лампочки?
В море началась качка. Мальчиков-поморов, с которыми я спал, начало укачивать. Помню, как один из стариков сказал моему соседу:
— Тебе, Ваня, надо с якоря глины кусочек съесть, тогда тебя качать не будет…
Я немедленно побежал к отцу и спрашиваю его:
— Тятенька, правда, что глина помогает от морской качки?
Но отец мой только усмехнулся:
— Кому как, а тебе, видно, глины не понадобится…
Через несколько суток пароход, на котором мы ехали, вышел из Белого моря. Я грустил, думая о том, что все дальше и дальше ухожу от матери, от родного дома. Вот наконец мы прошли Поной. Поморы острили: «Прошли Поной, не кличут домой». Да, дом теперь уж далеко! Мать, товарищи по играм — все это позади.
Помню, что на берегу нас встретило много чаек. Их крики глубоко запечатлелись в детской душе, и эти жалобные крики чаек, кажется, остались навсегда в моей памяти. Я очень жалел чаек, особенно когда коршун-поморник налетал на них.
В становище Гаврилово поморы занялись промыслом. Открыли избушку, в которой надо было нам жить, достали оттуда сетки, крючки и начали лов.
На моей обязанности лежало распутывать рыболовные снасти, запутанные морским течением, и насаживать на крючки рыбу-наживку, на которую ловят треску.
Нас, мальчиков, очень обрадовали первые осенние темные вечера, которые наступали в конце августа и предвещали нам близость возвращения на родину. Мы ходили обнявшись по становищу и пели песни. Поздней осенью мы возвратились обратно в Сумский посад.
Среди нас, зуйков, был один «старик». Звали его Ванька Полкан. Собрал как-то он нас и говорит:
— Ребята, вы получаете за свою работу треской. Давайте представим просьбу хозяину, чтобы он платил нам по пяти копеек со снасти. [362]
Мы пошли к хозяевам, но они конечно не хотели нас и слушать.
Как раз в это время в становище прибыл архангельский губернатор Энгельгардт. Ванька Полкан взялся выступить делегатом перед губернатором. Нас было на промысле около 80 зуйков. Губернатор, к которому мы пошли скопом, выслушав наше требование о выплате по пяти копеек со снасти, спросил:
— А что это такое — снасть?
Мы объяснили ему, что снасть — это веревка длиной примерно в 180 саженей, усеянная крючками, которую нам нужно всю наживить приманкой.
Губернатор обещал удовлетворить наше требование, но заработок не треской, а деньгами — по пяти копеек со снасти — мы стали получать только через год.
На тресковом промысле я проработал два года.
Когда мне пошел одиннадцатый год, я пошел зуйком уже на парусное судно.
Отец мой был бедным, забитым нуждой рыбаком. Но мать всегда мечтала сделать своих сыновей хорошими моряками. Мать была приемной дочерью в шкиперской семье Вязминых. Три брата Вязминых плавали на парусниках в Петербург. Моя мать навсегда запомнила случай, когда один из ее названных братьев, Саша Вязмин, 19 лет от роду командовал уже парусным кораблем «Молодец».
Ей очень нравилось, что мальчики с самых ранних лет борются с морем. Именно мать настояла на том, чтобы все мы поступили на суда и зимой учились в мореходном училище.
Когда я одиннадцатилетним мальчиком первый раз пришел на парусник «Иван Предтеча», купец, который меня нанимал, спросил:
— А можешь ли ты, малец, на марс сходить, паруса убирать?..
Задрал я голову, посмотрел — мачта на паруснике большая, лазать высоко придется, но, думаю, если качать не будет, — справлюсь, а что во время качки будет, — посмотрим…
Так еще мальчиком я ушел в «покруты» к богатому помору. Владельцы парусников держали поморов в кабале. Они нанимали их на свои суда, «окручивали покрутом» — плыть на Новую Землю и даже на Грумант (Шпицберген). Были у поморов-покрученников свои песни:
«Ах, ты, хмель, ты, хмель кабацкий, Простота наша бурлацкая, С простотою хмель сдружился. Плыть на Грумант покрутился. [363] Грумант-батюшка страшон. Кругом льдами обнесен И горами обвышен…»
Моей обязанностью было готовить пищу команде, когда приходилось долго быть в море, а также печь хлебы и делать квас. Кроме того я стоял вахту.
И вот пошли в рейс. Первый раз в жизни стал я к рулю и начал управлять судном. Когда мне объяснили, как управлять судном по компасу, я был изумлен человеческой изобретательностью.
Стою на вахте. «Предтеча» идет быстро, и я удовлетворен, что мне, такому маленькому мальчишке, доверили судно. Правда, курс проложен не мной, но судно все-таки веду я: «Предтеча» пойдет по моему желанию туда, куда я поверну руль…
Помню до сих пор, как тогда это меня радовало. Я внимательно вглядывался в компас, зорко смотрел за тем, чтобы не уйти далеко в сторону. Я хотел доказать капитану, что мальчик, которого он поставил у руля, не подведет. И я доказал это.
Труднее всего было мне печь хлеб. Не раз квашня уходила у меня из кадки и заливала бороды спящим матросам, не раз плохо выпеченный хлеб приходилось тайком от команды выбрасывать за борт.
Неловко было мне раздувать самовар своим детским сапогом. Сколько раз мечтал я, придя в Сумский посад, попросить у хозяйки большой сапог, которым было бы удобно раздувать угли! Но так и не осуществил этой мечты.
Когда мы приходили в Архангельск, хозяин и матросы отправлялись в трактиры. Только мы, зуйки, не имели права сходить на берег. Мы оставались на борту парусников, пока с берега не доносились долгие икотные крики пьяных хозяев:
— «Великомученица Варвара»! Эй, на «Пресвятой богородице», подавай шлюпку!..
Поморские парусники назывались именами святых. И когда среди ночной тишины рейда я слышал крик своего хозяина, я должен был выезжать за ним на шлюпке.
Я быстро научился убирать паруса, стоять на руле, ставить корабль лицом против ветра.
Ходили мы главным образом в Норвегию за треской. Местом нашей стоянки была рыбацкая деревушка Гунингсвог.
Я пробыл тогда три лета в Норвегии, и Гунингсвог сыграл немалую роль в формировании моего характера. Я провел в Норвегии самые лучшие мальчишеские годы, близко познакомился там [364] с мальчиками-норвежцами, с их бытом. Даже много лет спустя один из этих друзей детства частенько приезжал ко мне на судно, как только узнавал, что я прибыл в Норвегию. Сейчас это уже пожилой рыбак, он имеет небольшую шхуну, на которой ходит на промысел, но наша дружба, спаянная морем, нерушима.
Часто вспоминаю я эту пору. Я мало знаю норвежский язык, при встрече с друзьями детства мы часто беседуем молча: сидим в каюте, курим и молчим.
С «Предтечи» я перешел к другому хозяину — на «Надежду».. На «Надежде» ходил не в Норвегию, а в становище Гаврилово на мурманском берегу. Я был уже настоящим матросом: управлял судном во время хода, принимал от промышленников треску, взвешивал и сортировал ее.
В 1903 году в том же становище Гаврилово поступил на работу на примитивный заводик сумского богача Шадрина; на заводике из тресковой печени вытапливалось медицинское сало.
Эта очень грязная работа была для меня интересна тем, что я впервые стал самостоятельным, ответственным за свою работу человеком. Ответственность была серьезная, так как сало, которое я вытапливал, предназначалось для лекарств. Хозяин заводика Шадрин почти никогда не бывал на своем предприятии. Он жил в Сумском посаде, а управляющий любил выпить и не интересовался делом. Заводом управлял я. Дело шло хорошо, но когда пришлось давать расчет 10 рабочим-поморам, на меня, мальчика, они насели, требуя сверх заработка одежды. Пришлось запрашивать хозяина телеграммой: «Яков говорит, что обещана ему рубашка. Дать или нет?» Хозяин мне ответил: «Ни о портках, ни о рубахах разговора не было, а хорошо служили — дай».
Я понял, что хозяин дал мне некоторые полномочия, и хорошо рассчитался с рыбаками.
Но все-таки работа эта меня не привлекала. Так же как и мать, я думал о море и только о море. Пошел опять на парусники, но проплавал недолго. Пора было поступать в мореходную школу. Парусник меня не удовлетворял больше, — парусный флот уже вымирал во всем мире, хотя у нас на Белом море он еще процветал.
Я хотел больше простора и пошел служить на пароход.
Первая моя служба была в пароходстве Игнатия Буркова на пароходе «Савватий». Капитаном был на нем Александр Рубинштейн. Это был очень строгий капитан, который донимал нас, матросов. [365]
Если в воскресенье после мытья палубы оставался на ней песок или прутик от метлы, устраивался грандиозный скандал. Здесь я невольно привык к безукоризненной чистоте не только на палубе, но и у себя: в каюте, на своей койке, в белье и т. д. Эти требования капитана внедрялись и в личную жизнь матросов. Первое время было очень трудно, и не нравилось это моей рыбацкой натуре, но потом вошло в привычку.
На «Савватии» я начал с матроса и кончил старшим помощником капитана. «Савватий» занимался снабжением маяков и постройкой познавательных знаков на Новой Земле.
Работая матросом, я ни на минуту не прекращал учиться. Так как родители у меня были люди несостоятельные, мне пришлось учиться урывками и три раза держать государственные экзамены — на помощника капитана, на капитана малого плавания и наконец на штурмана дальнего плавания.
Звание капитана малого плавания давало мне уже право плавать на большом пассажирском судне. Но мне нужно было попасть на такое судно, где можно было бы получать круглый год жалованье. У нас в Белом море навигация была очень короткая — начиналась с конца мая и заканчивалась в конце сентября. Я предпочел капитанскому званию возможность просуществовать круглый год и поступил старшим помощником капитана на пароход «Кандалакша». Он принадлежал Мурманскому обществу, которое считалось у нас на Севере самым крупным пароходством. Я получал круглый год 40–45 рублей в месяц, и это дало мне возможность не только учиться, но и помогать отцу.
С парохода «Кандалакша» перешел на пароход «Ломоносов», который курсировал на почтовой линии Архангельск — Норвегия.
Я становлюсь капитаном
Наступил 1914 год, война с Германией. Плавать становилось все опаснее и опаснее: немецкие подводные лодки начали заходить уже в горло Белого моря. Одно за другим гибли суда, один за другим погибали мои товарищи, но для меня проходило все до поры до времени благополучно.
В 1916 году я перешел на пароход «Федор Чижов». К этому времени я уже имел диплом штурмана дальнего плавания. «Федор Чижов» ходил по линии Берген — Архангельск. Однажды, уже в начале [366] 1918 года, по пути из Бергена «Федор Чижов» зашел в Вайда-губу. Как раз в это время я был вахтенным штурманом.
Едва мы стали на якорь, как вдруг послышалась орудийная стрельба. Поднявшись на мостик, я увидел норвежское судно, около которого столбами морской пены и черного дыма ложились снаряды.
Вошел в кают-компанию и сообщил обедавшему капитану об обстреле норвежского судна. Он распорядился подготовить машину и сняться с якоря. Не прошло и минуты, как машина была уже готова.
Но мы не знали, куда итти. Еще в Норвегии мы узнали о Брест-литовском мире, но это сообщение в данную минуту не имело для нас никакой силы: ведь Норвегия вовсе не воевала, а между тем германская подводная лодка на наших глазах обстреливала норвежское судно.
Мы начали высадку людей на берег.
На нашем пароходе было около ста пассажиров — русских инвалидов, возвращавшихся из германского плена. Инвалидов сопровождало много медицинского персонала. Среди пассажиров был также итальянский атташе, у которого был громоздкий багаж — какие-то ящики, запечатанные сургучными печатями. Мне стоило больших усилий заставить этого атташе высадиться на берег вместе с остальными пассажирами.
Между тем подводная лодка направилась в бухту к «Федору Чижову». На всякий случай я решил проверить, все ли пассажиры свезены на берег. В каютах первого и второго классов я обнаружил слепую женщину и двух детей. С большим трудом усадил их в шлюпку и отправил на берег.
Едва шлюпка отошла от борта, германская лодка подошла ближе и начала обстреливать нас в упор. Первый снаряд упал, не долетев до парохода.
Мы все, согласно аварийному расписанию, были на своих местах, готовясь спустить шлюпки. Я подбежал к ящику со спасательными поясами, чтобы бросить несколько из них в свою шлюпку. Но в это время пролетел снаряд, и воздухом меня бросило с палубы в воду. С большим трудом меня подобрали в шлюпку, вокруг которой один за другим разрывались снаряды. Наконец снаряд разбивает нашу шлюпку пополам и разбрасывает людей в разные стороны. Все пошли ко дну; к обломкам шлюпки кое-как подплыло всего трое из пятнадцати: я, каютный мальчик и матрос. Матрос тут же скончался и пошел ко дну. Я до сих пор помню, как у него в виске торчал кусок снаряда. [368]
Когда немцы увидели, что пароход расстрелять им не удается, они решили поджечь его зажигательными снарядами. Пароход сейчас же загорелся. Тогда подводная лодка прекратила обстрел и принялась за разрушение береговой радиостанции.
Все погибли, лишь я, тяжело раненый и терявший сознание, да каютный мальчик еще держались на воде. Скоро умолкли крики, умолкла пушка, все стихло. Я и мальчик держались за край шлюпки и ждали момента, когда мы окончательно застынем и пойдем ко дну.
Так прошло около часа. Наконец от берега отчалила шлюпка. Мы начали кричать, звать на помощь.
Я стал уже застывать, некоторые минуты я терял сознание и начинал засыпать. Чтобы не уйти ко дну, хотел сильнее уцепиться руками за обломки шлюпки, но мускулы рук уже не действовали. Я почувствовал, что больше не в силах держаться на воде. Руками и ногами, последним судорожным усилием охватил деревянные обломки шлюпки и лег на них. Больше я ничего не помню.
Пришел в себя вечером в больнице. Рядом со мной умирал кочегар.
Прошло много времени, прежде чем я смог отправиться на родину. Врач, который меня осматривал, перед отъездом сказал:
— Если хочешь умереть дома, поезжай.
Чувствовал я себя плохо, в слова врача поверил. В Архангельске встретил своих братьев; мы сфотографировались, и на следующий день они отправили меня домой умирать. Приехал в Сумский посад, велел мне фельдшер делать ванны. От ванн я совсем ослабел, не держался на ногах. Я бросил лечение и ушел в глубь карельских лесов, на озера. Жил в лесу в шалаше, среди птиц и природы, и лесная завороженная тишина понемногу возвращала меня к жизни.
Однажды, возвращаясь из своей лесной берлоги домой, застаю в посаде англичан, которые вербовали у нас армию и посылали людей на повенецкий фронт. Предложили явиться на сборный пункт и мне. Но я заявил английскому офицеру, что я не военный моряк, а штурман торгового флота, и попросил отпустить меня в Архангельск, к месту службы. Он мне выдал пропуск, и я выехал в Архангельск.
Здесь я поступил на пароход «Колгуев», а затем — капитаном на пароход «Кандалакша».
Это было первым моим капитанством.
На «Кандалакше» я проплавал два года и затем перешел на пароходы «Канин» и «Сосновец». [369]
К этому периоду относятся мои плавания на Новую Землю и участие в первых карских экспедициях.
Новая Земля оставила неизгладимое впечатление после первого же посещения. Во время новоземельских рейсов я хорошо познакомился с самоедами, с их промыслом, с их собаками, полюбил их ребятишек и всю их суровую, прекрасную природу.
В те годы немало собрал я коллекций цветов, трав и камней. Цветы на Новой Земле очень яркие, но совершенно без запаха — точно такие же, как и в Японии, где мне пришлось побывать позднее.
На Новую Землю ездил со мной профессор Покровский. Мы с ним задались целью найти полярных шмелей. Долго нам это не удавалось, пока наконец на одной из гор мы не услышали жужжания, похожего на жужжание шмеля. Я бросился бежать вдоль по обрыву, Покровский — за мной. Мы едва не сорвались в пропасть, но зато поймали с десяток шмелей, которые и до сих пор украшают научные коллекции Ленинграда.
Наиболее трудными рейсами на Новую Землю были зимние. Однажды мне пришлось совершить рейс на Новую Землю в декабре. Я уже командовал тогда ледоколом «Седов». Мы шли от полуострова Адмиралтейства, пробираясь во льдах к самым отдаленным становищам. Была полярная ночь, точных карт не было. Приходилось высылать на берег людей, которые взбирались на мысы и, зажигая там факелы, указывали путь кораблю. Словно древние мореплаватели, мы прокладывали себе путь от факела к факелу. Осадка у «Седова» очень большая, ходить во тьме у неизвестных берегов было очень опасно.
Сейчас Новая Земля стала неузнаваемой. Приятно видеть теперь самоедов трезвыми. Водки не стало, всюду новые здания — школы, интернаты и так далее.
В 1924 году я перешел на пароход «Юшар» и в течение двух лет совершал рейсы из Мурманска в Лондон. Линия обычная, Англия — страна известная; об этих годах мне почти нечего сказать.
В 1926 году с переходом на ледокольный пароход «Георгий Седов» начинается мое постоянное ледовое плавание — до этого я работал во льдах лишь от случая к случаю.
Каждую зиму отправлялся я на «Седове» на зверобойный промысел. Дело это очень интересное, даже увлекательное. Первую зиму я внимательно присматривался к поморам-зверобоям, которые промышляли на моем судне. Прислушивался к каждому слову стариков, записывал все их приметы о течениях и движении льдов. Будучи [370] командиром зверобойного корабля, я не стыдился учиться у рядовых моих охотников, и именно это помогло мне освоить законы зверобойного промысла.
Охота на гренландских тюленей, которые каждую зиму приходят размножаться в Белое море, существует уже много веков. Сначала тюленей били палками и баграми и охотились на них пешком, затем, по мере развития техники, стали применять лодки, потом — парусные суда, моторные, паровые и наконец с 1920 года — при советской власти — даже ледоколы.
Подойти к зверю очень трудно. Капитан зверобойного судна должен в совершенстве знать повадки зверя и свойства льдов. Капитал, высылая охотников на лед, должен уметь правильно расставить силы, во-время подать на лед патроны, при перемене ветра во-время приостановить тот или иной свой маневр — иначе зверь, заслышав запах или увидев дым, уйдет под лед еще до того, как раздастся первый выстрел.
Наткнувшись на залежки тюленей, нужно уметь определять, когда зверь вылез на лед. Если он еще не облежался, — надо набраться терпения и ждать, пока зверь обсохнет. А главное — надо хорошо знать все беломорские течения, ибо самое трудное — подойти к зверю так, чтобы течением не снесло залежку на мели, на стамухи, откуда зверя нельзя будет подобрать.
Большую роль играет здесь охотничья артель. Капитан должен уметь не только найти зверя, но и выпустить своевременно охотников на лед.
Зверобойный промысел, на мой взгляд, является прекрасной школой для наших полярных моряков. Он не только воспитывает в них смелость, настойчивость, выдержку, но и учит их наиболее точно распознавать капризы арктической стихии.
В 1921 году мне пришлось участвовать в первых карских экспедициях, которые снаряжала в Сибирь за хлебом истощенная гражданской войной молодая Страна советов. Я был капитаном парохода «Пролетарий», который взял на буксир баржу «Анна», пошел в Обь и, погрузив там пшеницу, доставил ее затем в Мезень. 1921 год был тяжелым годом. Карское море было забито льдами. Обыкновенным, неледокольным пароходам вроде «Пролетария» было очень трудно пробиваться в тяжелых льдах. Два судна нашей экспедиции погибли. Это были «Обь» и «Енисей». На «Енисее» ушла на морское дно 40 тысяч пудов пшеницы — по тому голодному времени колоссальное количество. [371]
Любопытно провести сейчас параллель между карскими плаваниями того времени и мощными экспедициями целых торговых флотилий, какие совершаются теперь. Тогда мы не имели ни опыта, ни карт, ни самолетов, ни радиосвязи. Жертвы, которые мы несли, были результатом тогдашней общей технической отсталости и бедности нашей страны. Теперь карские экспедиции стали обыденным делом и неизменно сопровождаются успехом.
Как я уже сказал, с 1926 года я принял командование ледокольным пароходом «Георгий Седов». Летом 1928 года «Седов», по приказу комитета по спасению дирижабля «Италия», принял участие в поисках экспедиции Нобиле. «Седову» было дано задание обследовать западную часть Земли Франца-Иосифа. Этот поисковый рейс продолжался два месяца — с июля по август 1928 года. Рейс «Седова» в отличие от плаваний «Красина» и «Малыгина» не получил тогда широкой известности, но для меня как для мореплавателя это было одно из интереснейших плаваний.
Пройдя до западного берега Новой Земли и войдя в лед, «Седов» стал пробиваться к Шпицбергену. С большим упорством приходилось нам форсировать почти непроходимый многолетний полярный лед. Мы пробились к Земле Франца-Иосифа, но нигде следов дирижабля не обнаружили. Здесь мы занялись охотой на белых медведей и поймали свыше 20 живых медвежат, которых Госторг продал затем в Гамбург знаменитому Гагенбеку. Медвежата вели себя довольно смирно и в конце концов даже свыклись с судовой обстановкой и дружили со мной.
Дойдя до острова Карла, «Седов» повернул на восток. Тяжелые льды и туманы преграждали нам путь к другому острову — Земле Александры. Я надеялся найти здесь площадку для взлета самолета. Самолет летчика Михеева, находившийся на борту «Седова», был снабжен не поплавками, а лыжами, и именно это обстоятельство заставляло нас делать вылазки на острова в поисках площадки для взлета.
Упорно атакуя перемычки между ледяными полями, «Седов» после ряда приключений добрался все-таки до Земли Александры. Здесь, в заливе Вайпрехта, я высадился с людьми. Двумя партиями отправились мы на остров. Одна партия поднялась на ближний мыс Лофлей и осмотрела бухту Норденшельда, другая, в которую входили я и летчики, прошла ледяным припаем к берегу и поднялась на сползающий в море грандиозный ледник, обрывавшийся в море с высоты более чем сто метров. С трудом мы нашли большую [372] трещину, по уступам которой с помощью багров и веревок, как это делают альпинисты, поднялись на плато ледника, заливавшего собой, как и всюду на этих островах, всю поверхность острова. Проваливаясь в широкие и глубокие трещины, скрытые толстым слоем снега, мы каким-то чудом задерживались веревкой, к которой все были привязаны.
Склон к мысу Лофлей был пологим и не представлял трудностей для спуска. И как мы были здесь вознаграждены природой! Перед нами раскрылась величественная картина полярных просторов; стояла какая-то особенная тишина, которая поражает всякого, кто хоть раз побывал в арктических странах.
Мы сидели на земле. Смотрели вдаль. Казалось, что мы видим весь земной шар — так было чисто в воздухе — и что на земном шаре никого нет. Жизнь как бы началась снова. Все старое погибло. Только мы сидим здесь одни, уцелев от старой земли…
Площадки для аэродрома мы не нашли здесь.
«Седов» повернул затем в пролив Кембридж, и мы пошли путем, которым до нас никогда еще не плавали корабли. Мы шли медленно, каждую минуту делая промеры глубины. Близ острова Принца Георга, у мыса Иогансона, я снова высадился с тремя партиями на берег. На этот раз шли на лыжах. Мы взобрались на плато ледника, который казался вполне подходящим для взлета самолета. Лишь в самую последнюю минуту я обнаружил спрятанную под снегом трещину, пересекавшую выбранный нами аэродром.
Во время этого рейса «Седов» прошел три тысячи миль в тяжелых льдах. Разыскивая Нобиле, я встретился с норвежским судном «Хобби», также участвовавшим в поисках. На «Хобби» находились знаменитый Риссер Ларсен — участник экспедиции Амундсена к полюсу — и американка мисс Бойд. Это была довольно интересная встреча. Известный всему миру Ларсен командовал небольшой шхуной, нанятой сумасбродной американкой-миллионершей, которая хотела рассеять свою скуку в экзотическом полярном путешествии. Позже, через год, на мысе Флора в мраморном памятнике, сооруженном в честь погибших исследователей Арктики, среди полуистлевших полярных реликвий — писем терпевших бедствия исследователей — мы нашли новенькую визитную карточку этой мисс Бойд.
«Хобби» ровно через год был куплен Советским союзом и плавал под советским флагом под названием «Белуха».
Из Британского канала, разделяющего Землю Франца-Иосифа [373] на две части, «Седов» прошел к югу и через Карское море и Карские Ворота возвратился в Архангельск.
В 1929 году под начальством Отто Юльевича Шмидта и под моим командованием была отправлена на «Седове» первая советская экспедиция на Землю Франца-Иосифа, водрузившая там флаг СССР. Остановлюсь на ней вкратце.
В этом плавании ледовая обстановка в общем благоприятствовала нам. Немало помогло и научное обоснование движения льдов, какое давал нам участник экспедиции В. Ю. Визе. Обходя непроходимые льды с востока, мы уже через неделю после выхода из Архангельска достигли южной оконечности острова Гукер. Здесь с большой торжественностью мы водрузили флаг СССР и после недолгих поисков выбрали бухту Тихую, где зимовал в свое время лейтенант Седов, для постройки обсерватории и радиостанции. Мы оставили здесь на зимовку семерых смельчаков.
Это было новое, самое северное в мире человеческое поселение.
Во время экспедиции было немало опасных приключений. Я помню случай, когда при выгрузке в бухте Тихой напором льда выбросило наш ледокол на берег. Имея осадку в 20 футов, корабль, попав на камни, поднялся на целых шесть футов выше своей осадки. Недалеко от этого места стоял на мели айсберг, который, по всем признакам, должен был скоро двинуться и уйти из бухты. Я решил использовать эту ледяную гору, которая стояла так же, как и мы, на мели, но обладала по сравнению с ледоколом тем преимуществом, что все время подтаивала и скоро должна была двинуться. При помощи этого айсберга действительно удалось вскоре сойти с мели и стать в безопасное место.
После выгрузки мы совершили целый ряд исследовательских рейсов, которые дали ценный научный материал. По Британскому каналу мы отправились на север, к Земле Рудольфа. Мы хотели найти могилу мужественного лейтенанта Георгия Седова, погибшего на пути к полюсу. Имя этого человека носил наш ледокол. По свидетельству спутников Седова, он был похоронен на мысе Боррок. Мы подошли к мысу, у которого величественно спускался в море ледник. Было лето, ледник таял, вода шумными ручьями сбегала в море, сметая все на своем пути. Могилу Седова мы не нашли. Вероятно ее смыли эти ледниковые ручьи. Мы поставили здесь мемориальную доску и двинулись в бухту Тепплиц на той же Земле Рудольфа. [374]
Здесь в свое время зимовали итальянская и американская экспедиции. Здесь мы нашли остатки лагеря. Поставив мемориальную доску в память погибших тут Стоккена, Кверини и Ольера, мы отправились дальше и, достигнув 82°14? северной широты, «Седов» побил тогда мировой рекорд свободного полярного мореплавания, который в течение более чем 30 лет принадлежал Италии.
Затем мы повернули на юг. На обратном пути встретили огромный айсберг. Когда мы подошли к нему, я увидел, что он теряет равновесие и вот-вот опрокинется и увлечет нас в свой водоворот. Я очень осторожно, чтобы не сделать толчка струей воды от руля, повернул судно и тихонько отошел подальше.
Испытав несколько серьезных сжатий льда в Британском канале, мы в конце концов вернулись в бухту Тихую и затем отправились в Архангельск. Путь на юг был закрыт, пришлось пробиваться обходным путем. Здесь снова «Седову» пришлось итти фиордами Земли Франца-Иосифа, по которым еще не ходило ни одно судно и карты которых не существовало.
В 1930 году на том же ледоколе «Седов» под руководством Отто Юльевича Шмидта отправилась экспедиция на Северную Землю. Это плавание было обычным арктическим плаванием. Пришлось повоевать со льдами, пришлось отступать перед стихией, снова наступать, но в общем неуклонно двигаться вперед. На пути мы открыли новую Землю, назвав ее в честь В. Ю. Визе островом Визе. Затем мы открыли к югу от этой земли еще несколько мелких островов. Во второй половине августа мы достигли Северной Земли и на островах, названных нами островами Каменева, построили радиостанцию. Оставив здесь зимовщиков во главе с Ушаковым, мы вернулись в Архангельск.
В 1931 году я работал в южных морях по прокладке и подъему телеграфных кабелей. «Седов», который не раз бороздил просторы Ледовитого океана и немало повоевал со льдами, впервые побывал в Средиземном и Черном морях, впервые и его капитан мог любоваться играми летающих рыб и красотой апельсиновых садов Алжира.
В 1932 году встал вопрос об экспедиции Архангельск — Владивосток, о завоевании Великого северного морского пути, о котором так давно уже мечтали мореплаватели всех стран…
«Сибиряков» вышел из Архангельска в июле 1932 года, обошел Северную Землю с севера, зашел в бухту Тикси у устья Лены, получил там уголь, взял на буксир два колесных парохода и пошел в Колыму. 4 сентября мы были уже в Колыме. Здесь, «у чорта на [375] куличках», на краю света, «Сибиряков» ночью встретил фантастическую, невероятную эскадру, ярко освещенную огнями. Это шел «Литке», который вел за собой целый караван судов колымской экспедиции. Обменявшись визитами с начальником экспедиции Евгеновым, мы поспешили дальше на восток.
Тяжелое ледовое плавание. Трудности для такого небольшого ледокола, как «Сибиряков», были огромные. Мы боролись со льдами и в конце концов победили их. Несмотря на то, что в Колючинской губе нас постигло сразу несколько аварий одна за другой, несмотря даже на то, что сломался гребной вал, «Сибиряков» не сдавался стихии. Тут пришлось мне вспомнить свое парусное детство — брезенты превратились в паруса, стрелы лебедок — в мачты.
Так как брезенты у нас были испачканы углем, паруса получились мрачные, а корабль стал похож на средневекового пирата.
Впереди мы подняли два больших кливера, над носовым парусом — что-то вроде маленького топселя. Эти хитрые приспособления помогли управлять кораблем, который лишился не только винта, но и руля.
Взрывая лед аммоналом, окалывая борты ледокола пешнями, мы медленно двигались к своей заветной цели — Берингову проливу.
30 сентября целый день мы шли под парусами. И в этот же день мы увидели мыс Дежнева.
Это было нашим последним испытанием.
«Уссуриец» взял нас на буксир и доставил в Японию.
Мы стали на ремонт в Иокогаме и пробыли там с 24 ноября 1932 года по 1 января 1933 года. За это время я хорошо познакомился с Японией. Эта страна представляется мне теперь совершенно иной, чем она мне казалась до посещения ее. Я хорошо знаю нужду рабочих кварталов английских городов, нищету в колониальных странах. Но все это ничто в сравнении с безнадежностью и отчаянием японского крестьянина.
Что сказать дальше? Дальше — поход «Челюскина».
Мы не сделали ничего особенного. Мы только выполнили свой долг перед пролетарской родиной. И я не нахожу слов, чтобы выразить те чувства, которые охватывают меня при воспоминании о той сказочной встрече, какую оказала нам страна. [376]