Секретарь экпедиции Сергей Семенов. Ячейка на льду

Секретарь экпедиции Сергей Семенов. Ячейка на льду

История о том, как усилиями коммунистов создан коллектив челюскинцев, как проявил он себя в ответственнейший момент экспедиции, в катастрофе 13 февраля, и дальнейшая его судьба на дрейфующем льду — это большая тема. Несомненно она привлечет внимание десятков писателей, художников, драматургов, поэтов.

Тема

«Челюскин» отправился из Ленинграда в ночь на 16 июля 1933 года. Он имел на борту около сотни участников экспедиции и команды. Сотня будущих челюскинцев еще не составляла никакого коллектива. Это было сборище разнообразных профессий, необходимых в любой полярной экспедиции. Большинство даже не успело толком перезнакомиться друг с другом. [116]

В Мурманске разнообразие сборища увеличилось. На борт приняли значительную группу строительных рабочих, отправлявшихся для временных работ на остров Врангеля. Все они — недавние крестьяне, мелкие единоличники, часть из них была вовсе неграмотна. Никто никогда не видел моря.

Присутствие этой группы строителей в составе экспедиции означало, что предстоящая работа по созданию единого сплоченного коллектива будет нелегкой.

Из Мурманска экспедиция ушла в составе 111 человек. Скоро «население» увеличилось: в Карском море перешел с «Красина» инженер-конструктор т. Расс и родилась знаменитая Карина.

Когда состав экспедиции определился окончательно, я попробовал составить список профессий, специальностей, званий, имевшихся на «Челюскине». Получилась удивительная цепь, нижние звенья которой начинались неграмотным плотником и домашней хозяйкой, а верхние оканчивались профессором математики и философом.

Первым шагом на пути создания коллектива была проверка человеческого материала, его отбор. Отбор произвели на опыте двухнедельного перехода Ленинград — Мурманск. За время перехода руководство экспедиции зорко присматривалось к разнообразным людям «Челюскина», определяя пригодность каждого для предстоящего трудного похода. В Мурманске непригодных списали с корабля и взамен пригласили новых товарищей, испытанных и проверенных, в том числе нескольких «сибиряковцев».

Между выходом из Мурманска и датой гибели «Челюскина» лежит полгода и несколько дней. Срок небольшой, но в этот срок успели крепко сцементировать замечательный коллектив. Изменилась психика, вырос и расширился кругозор, переменился характер у десятков людей; они приобрели новые привычки, новые стремления, ощутили новые импульсы жизни и работы. Появились новые навыки в личном и общественном быту; люди почувствовали, поверили, убедились в том, что тяжелый труд кочегара или изнурительная, бессонная работа уборщиц — также дело чести и славы, доблести и геройства, научились любить свою родину, дорожить ее честью и жертвовать ради нее жизнью.

Срок небольшой! Как успели сделать так много?

Для этого надо подробно рассказывать о повседневной жизни на «Челюскине». Надо показать, как замыслы руководителя экспедиции, решения общего руководства экспедиции и партийной организации, подкрепленные работой общественных организаций на «Челюскине», [117] проникали в сознание отдельного челюскинца, в его личный и общественный быт и преображали их. Методы работы, которые применяли начальник экспедиции, партийная и общественные организации, — обычные методы партийно-советской, работы, продуманные и проверенные нашей партией и применяемые в любой географической точке нашей страны. Нам и в голову не приходило выдумывать что-либо новое, связанное со «спецификой» нашего положения. Да это было и не нужно. Как любой отряд нашей партии, где бы он ни находился, мы строго следовали общим указаниям ленинского штаба.

Многочисленные корреспонденты на «Челюскине» немало писали об обширной политической, культурной и воспитательной работе, развернутой на корабле во время похода от Мурманска до места катастрофы. Эта конкретная, хорошо налаженная работа и была основным оружием в руках партийной организации. В атмосфере этой работы челюскинец жил и дышал. Во время дрейфа она составила основное содержание жизни всего состава экспедиции.

13 февраля — день катастрофы. Катастрофа произошла в такое время года и в таком глухом участке Арктики, что на быструю помощь надеяться было трудно. Коллектив челюскинцев, технически почти обезоруженный, оказался лицом к лицу со стихийными силами зимней полярной природы.

Имелся запас продуктов, который можно было растянуть не более чем на три месяца, запас энергии для ограниченной радиосвязи — максимум на месяц. Многочисленность коллектива, женщины, грудные дети еще более осложняли положение. Все эти обстоятельства делали положение челюскинцев, пожалуй, более драматическим, чем положение любой другой экспедиции за весь период научного исследования Арктики.

Но 104 человека на льду были челюскинцами, а треть из них — коммунистами и комсомольцами.

Это конечно огромное преимущество, какого не знала ни одна из буржуазных экспедиций прошлого.

Челюскинцы сознавали это преимущество и гордились им. Даже больше: челюскинцы ощущали его как надежную опору, которая дрейфующий лед под ними делала таким же устойчивым, как твердая земля нашей родины.

Перед партийным руководством экспедиции встала трудная задача-сохранить коллектив челюскинцев в новой, суровой обстановке таким же единым, сплоченным, мужественным, дисциплинированным, каким проявил он себя на экзамене, в момент катастрофы. [118]

Практика двухмесячной жизни на дрейфующем льду показала, что под влиянием новых, суровых условий коллектив челюскинцев изменился, но изменился в сторону роста. Отдельные товарищи выросли просто изумительно. В палатках, раскинутых среди ропаков и торосов, они укрепили свое мировоззрение, как это можно сделать в лучших комвузах нашей родины.

Были, разумеется, и случаи обратного характера. Отдельные товарищи плохо выдерживали суровую действительность. Но таких случаев немного: два-три.

Погоды в лагере Шмидта они не делали.

День творения

Левый борт разорвало через полчаса после начала сжатия. С этого момента стало ясно, что «Челюскин» обречен. Обреченность была наглядной, очевидной, как таблица умножения. И все же искрилась надежда.

Надежда тлела до конца. Трюмы «Челюскина» наполнялись водой; нос «Челюскина» глубже уходил в море; на лед сбрасывали последние килограммы продуктов, начали прыгать на лед люди, а надежда, вопреки рассудку, тлела.

Наступила последняя минута, когда на тонущем судне оставаться было нельзя. Тогда сошел Шмидт, прыгнул капитан. Корма, поражая воображение, оказалась высоко в воздухе. На корме в грохоте и треске метнулась фигура Бориса Могилевича… Это был конец, бесспорный и неотвратимый.

А надежда все тлела. Какая надежда? Не знаю, может быть мы находились на грани того, чтобы поверить в чудо.

Через полторы минуты, ломая лед и разрушаясь сам, «Челюскин» стремительно ушел на дно, точно нырнул. Возникло короткое хаотическое кипение воды, пены, обломков корабля, бревен, досок, льдов. И когда кипение прекратилось, на месте «Челюскина» — майна, окруженная грязными, черными льдами.

Пока длились последние полторы минуты, никто не работал. Застыв на местах, мы созерцали последний миг «Челюскина». Только кинооператор Шафран крутил ручку своего аппарата. Я, взобравшись на небольшую льдину, чтобы было виднее, смотрел на «Челюскина» широко раскрытыми глазами, точно желая взглядом охватить все, все! [119]

Едва «Челюскин» скрылся под водой, большинство из нас, движимые чем-то общим, бегом бросились к майне. Я побежал в числе других. Помню, с каким чувством я уставился на зловещую майну. Это было чувство недоверия. Где «Челюскин»? Он должен быть тут вот! Почему его нет?… И вдруг из майны в том месте, где должна была находиться корма «Челюскина», из глубины моря вынырнула плоская зеленая, отвратительная льдина, какая-то трухлявая, изъеденная. Вероятно она долго находилась под днищем «Челюскина», дрейфуя вместе с ним.

Отвратительная льдина была как бы вестником. Она поставила точку над всей долгой хорошей жизнью, прожитой на «Челюскине». Не осталось ничего другого, как внутренне признать: «Да, «Челюскина» нет и не будет».

Надо было начинать какую-то новую жизнь.

Я оглянулся. Сотни и тысячи вещей в беспорядке разбросаны на снегу и льду. Пурга засыпает их. Ага! Вещи следует собрать в одно место, сложить в одну большую груду, иначе к утру не разыщем под снегом и половины.

Я вижу: уже не один десяток товарищей таскает и собирает. Они опередили меня. Пока я созерцал и «признавал», товарищи начали работать.

Я присоединяюсь к ним. Через несколько минут однако приходится работу прекратить.

— Товарищи! Сюда! Людей сосчитать! — кричал Бобров, помощник Шмидта по политической части. Он созывал на перекличку. Он стоял на невысоком ледяном холме, махал руками и кричал, кричал до хрипоты, пытаясь перекричать гуденье и рычанье норд-оста.

Рядом — высокий, сутулый, спокойный Шмидт. Борода его обмерзла. Держит руки в карманах пальто. Перекличка производилась по его приказанию.

На перекличку сбежались быстро и сплоченным полумесяцем опоясали ледяной холм, на котором стояли оба начальника. Шмидт вынул руки из карманов.

— По каютам, Алексей Николаевич, проверяйте. Начните с задней каюты по правому борту и от нее идите к моей каюте, — посоветовал он Боброву порядок проверки людей.

А день уже кончался. Белесая тьма окружила вдруг, как в театре. Исчезла для глаз дневная безграничность ледяных пространств. По исчезнув для глаз, она не исчезла для уха. Масштабы пространств ощущались и звуках. Из их темной глубины попрежнему летел [120] неистовый норд-ост. Он нисколько не ослабевал. Ледяная пыль и колючий снег неслись по всем направлениям. Глаза слепило, резало. Лицо обжигало.

Бобров хрипло выкрикивал очередную фамилию. Голос из «полумесяца» громко отвечал «жив» или «здесь». Когда ответ запаздывал, сердце падало.

Перекличка продолжалась минут семь. За семь минут стали коченеть. До этого были мокры от пота и от того, что во время выгрузки часто проваливались в воду. У некоторых еще раньше были обморожены руки, ноги. В мокрых рукавицах, валенках они начали обмерзать.

Распоряжение о перекличке Шмидт отдал через десять минут после того, как «Челюскин» затонул. Помимо того что перекличка выяснила общий мучительный вопрос, нет ли еще жертв, кроме Могилевича, — мне кажется, что она сыграла и большую организующую роль. Почему? Очень просто. Когда сбежались на голос Боброва и тесным полумесяцем опоясали ледяной холм, в людях возникло знакомое «чувство общего собрания». Это чувство с особой остротой я узнал в Арктике. Сколько раз на «Челюскине» мы собирались! И всякий раз, когда горсть людей, одиноких, заброшенных в морскую пустыню, собиралась вместе, — это каждый раз вызывало замечательное по своей эмоциональной окраске ощущение того, что являешься частицей коллектива.

Так и теперь. Мокрые, замерзающие, усталые, голодные, без крова над головой, мы собрались вместе и привычно, точно в стенах кают-компании на «Челюскине», ощутили себя коллективом.

Во время переклички родились первые организованные мероприятия: коммунисты соединялись парами, группами, советовались, что предпринять, условливались держаться поближе друг к другу, потеснее, поорганизованнее.

Члену бюро Колесниченко и секретарю ячейки Задорову пришло в голову собрать разбросанные по льду оружие и патроны и поручить хранение определенным товарищам. Они заявили об этом Шмидту. Шмидт приказал выполнить немедленно.

Перекличка окончена… Все живы, кроме Могилевича.

Совсем стемнело, но кругом еще можно различить суету, движение, деятельность. Кипит разнообразная работа, впрочем слово «кипит» возьму в кавычки. Все чересчур устали, чтобы давать 100 %. Руки и ноги одеревянели от необыкновенных физических усилий в продолжение дня. Я с трудом разгибаю спину. Поработаешь [121] две минуты и присядешь на льдину отдохнуть, но, отдыхая, тотчас коченеешь. И, сократив свой отдых наполовину, снова берешься за работу.

Что нужно успеть сделать до наступления ночи? Непременно успеть?

Каждому ясно, что, во-первых, наладить радиосвязь, во-вторых, собрать в одно место занесенные пургой продукты и теплые вещи, в-третьих, разбить палатки, поместив туда самых слабых, наиболее обмерзших, усталых, окоченевших. К счастью, женщины и дети находятся уже под кровом. Они воспользовались палаткой физика Факидова, еще месяц назад поставленной на льду для научных работ.

Работа длилась до позднего вечера. Никто в этот вечер не намечал плана работ, никто не управлял самой работой, не регулировал ее, не отдавал никаких распоряжений (за исключением единственного распоряжения Копусова об организации пище-вещевого «склада», что он поручил т. Канцыну, заменившему Могилевича). Все делалось как будто само собой, причем люди разбились по участкам работ удивительно равномерно и целесообразно. [122]

Хлопотно пришлось Кренкелю и его радиобригаде — тт. Иванюку и Иванову. Мачты для антенны нужно вбивать в лед, а лед твердый, как цемент. Мачты не держатся во льду — ветер опрокидывает их.

В темноте под рукой нельзя найти топора, ножа, веревки, плоскогубцев. Отложишь топор на минуту — засыпает снегом, того и гляди, вовсе не найдешь. В темноте по льдине с возгласами носятся темные фигуры, не различишь — кто, задевают ногами за провода, обрывают их.

Мачты установлены, радиоаппаратура в палатке. Но Кренкель в недоумении. Радиоаппаратура находится в палатке Факидова, а палатка Факидова переполнена женщинами, детьми, слабыми, замерзшими. Устанавливать там радиоаппаратуру нет возможности. Но других палаток нет. Еще не готовы. Может быть женщин и детей выселить на время на мороз, а самому немедленно заняться налаживанием радиосвязи? По сути дела в нашем положении самое важное радиосвязь.

Кренкель не решился самолично разрешить вопрос и отправился разыскивать Шмидта. Шмидт конечно приказал не трогать женщин и детей, а для радиосвязи занять первую палатку, какая будет готова.

Первая палатка была готова только через час. Она оказалась палаткой нашей группы (я, Стаханов, Ширшов, Гаккель, Громов, Шафран, Решетников и другие). Никто из нас не знал о распоряжении О. Ю. Шмидта, которым заручился Кренкель на предмет использования первой готовой палатки.

Едва мы залезли в свою палатку, совершенно разбитые усталостью, голодом, морозом, ветром, как пожаловал Кренкель и смиренно попросил «уголок для радиостанции».

Кренкелю? Уголок для радиостанции? Ну что за вопрос! Конечно дать!

Мы прижались друг к другу теснее, легли в «два этажа» и выделили нужный уголок.

В общем Кренкелю спасибо, что он в тот же вечер не выставил нас на мороз строить вторую палатку. Мы были в таком состоянии, что не смогли бы этого сделать.

Еще через час палаток было уже достаточно. Никакого отопления на сегодняшнюю ночь в них, разумеется, не предполагалось. О «комфорте» будем думать завтра, а сегодня хорошо и то, что имеем защиту от ветра. [123]

Часам к десяти готов «склад». Стены сложены из ящиков с галетами. Сверху перекинули пару досок и накрыли брезентом — вот и крыша. Вместо двери — кусок брезента.

Внутрь «склада» втащили тюки с малицами, спальными мешками, и т. Канцын начал выдачу теплых вещей.

На корабле по приказанию Копусова на руки не выдавалось ни меховой одежды, ни спальных мешков. Обстоятельства, при которых погибал «Челюскин», показали всю основательность и предусмотрительность распоряжения Копусова. При выгрузке продуктов на лед никто из нас не надел бы на себя малиц и прочей меховой одежды, так как невозможно было бы работать. Половина из них несомненно была бы забыта в каютах, как личные вещи.

Канцын проработал на «складе» до пяти часов утра. Еще при выгрузке с корабля он промочил валенки, и они примерзли к его ногам. Так он ходил до позднего вечера. Улучив минуту, он разрезал примерзшие валенки, надел сухие и продолжал выдачу теплых вещей. Необходимо было выдать каждому. В эту ночь без меховой одежды можно было замерзнуть или в лучшем случае сильно простудиться.

По мы так назяблись за день, что и выданные теплые вещи не могли нас согреть. Я мучился всю ночь, проведя ее в полудремоте.

Это была самая длинная, холодная, голодная и вместе с тем одна из самых замечательных ночей в моей жизни.

«Не сдадимся!»

Утром я выполз из палатки и оглядел нашу льдину. Я не узнал ее.

Стоит восемь палаток. Вокруг каждой хлопочут люди в малицах. Вчера ночью в темноте палатки разбили как придется, на скорую руку. Сегодня с утра их подтягивают, укрепляют, расширяют.

Рядом с нашей палаткой — мачта антенны. Подальше — костер. У костра хозяйничает дядя Саша, повар. По направлению к майне видны грубые, плохо оформленные очертания пище-вещевого «склада». Между майной, «складом» и палатками на глубоком снегу — паутинки следов. Это будущие дороги лагеря Шмидта.

У майны уже работают. В ней сдвинувшимися льдами зажато много строительных материалов, дров, ящиков с продуктами, бочек с горючим. Все это пригодится нам, но, чтобы выколоть вещи из льдов, придется положить немало трудов. Покамест работают [124] одиночки — те, кто сумел поспать за сегодняшнюю ночь, сумел с утра что-нибудь поесть.

У меня отвратительное самочувствие. Вылез из палатки, сделал шагов пятнадцать по лагерю — и больше не могу: нет сил, лихорадит, голова кружится. Неужели заболел за одну ночь? Но ведь жить на льду придется не сутки, не двое, а вероятно несколько недель. Что же будет со мной дальше?

Опять в палатку. Забился на свое ночное место — в правом переднем углу. Отвернулся лицом к стене.

Вошел Кренкель, объявил новость: выматывайтесь, мол, палатка отдана под радиостанцию. Я слышал, как с Кренкелем поспорили, но скоро согласились с необходимостью. Палатку стали очищать, и «на улицу» полетели войлок, фанера, спальные мешки.

— А ты? — спросил кто-то, наклонившись надо мной.

— Часик полежу — уйду.

— Заболел, что ли?

— Кажется.

Кто-то пробормотал что-то с сожалением. Через час я вышел. У костра на треноге из палаточных кольев подвешен котел. Дядя Саша помешивал в котле закоптелым черпаком. Вокруг на корточках люди в малицах отогревают в огне замерзшие мясные консервы.

Я вошел в круг, взял из раскрытого ящика банку консервов и бросил в огонь (предварительно проделав в банке дырочку, чтобы не взорвалась при нагревании). Дядя Саша не протестовал против индивидуальных насыщений. Он сегодня еще не мог накормить всех.

Через 20 минут я ел горячие, сочные, жирные консервы. Сначала мне стало просто тепло — в первый раз за вторые сутки тепло! А потом почувствовал, что я совершенно здоров. Я даже бодр, силен, работоспособен… Оказывается, дело в банке мясных консервов! Замечательный урок познания самого себя и того, что такое пища. Вообще на льдине я научился с большим вниманием относиться к таким простым вещам, как пища, сон, отдых, работа.

Гаккель, Хмызников, Решетников, Громов, Шафран, Ширшов, выселенные Кренкелем, уже возятся над новой палаткой. Они выбрали хорошее, надежное местечко — на юго-восточной окраине лагеря.

Мне тепло. Я скидываю малицу и направляюсь помогать товарищам ставить палатку. Встречают приветливо.

— Решил с нами в палатке?

— Конечно.

— Как раз седьмого недостает. [125]

— Вот и отлично.

Интересуются, что было со мной утром. Мне совестно рассказывать, как я «заболел». Отделываюсь шуткой:

— Выздоровел. Банку себе поставил.

— Банку? Какую банку? — одни удивились, другие заподозрили совершенно определенную «банку».

— Мясных консервов, товарищи.

Шутка на морозе вышла неплохой. Посмеялись. Но, оказывается, все мои сопалаточники уже давно подзаправились: кто — банкой, кто — двумя, а кто даже и с добавкой.

Палатку поставили быстро, растянули полотнища, укрепили колышки. Чтобы колышки лучше держались, их пришлось полить. Чем? Ясно, чем… Поливали по очереди, карауля поливающего.

Зато палатка вышла лучше, чем у всех: выше, просторнее, с прямой, не провисающей крышей. Подошел Отто Юльевич и похвалил за уменье ставить палатку. Мне показалось, что он немножко беспокоится: не слишком ли близко к сердцу мы приняли его вчерашний приказ уступить нашу первую палатку для радиостанции. Это похоже на него — беспокоиться в таких случаях. Правда, определить это по его лицу невозможно. Лицо сведено морозом, скрыто поднятым воротником, низко надвинутой шапкой, но в интонации вопроса, в самом голосе чувствуется типичное для него беспокойство.

Мы очень любим этого лучшего среди нас человека. Большинство относится к нему бережнее, чем к себе самому. Кусочек лица, видимый между воротником и шапкой, как будто почернел. От этого нашему воображению лицо его кажется исхудавшим (за одну ночь), да и вся высокая фигура, кажется нам, ссутулилась больше, чем мы привыкли видеть.

— Отто Юльевич, палатка поставлена на ять! Сами удивляемся… Знаете отчего так? Вчера у нас не было опыта. Ставили в темноте, первыми. А сегодня на выбор восемь палаток. И девятая будет лучше всех! Факт! Отто Юльевич, переселяйтесь в нашу палатку!

Примерно так мы ответили Отто Юльевичу и, кажется, вполне ликвидировали его беспокойство.

Мы уже заканчивали наше строительство, когда подошел Володя Задоров, секретарь ячейки.

— Надо поговорить. Пойдем.

Отошли в сторонку. Присели на льдинке. Володя серьезничал. Серьезность в Володе — не основная его черта. Серьезность в Володе появляется, когда он «переживает». А «переживает» Володя [126] все моменты своей партийной работы, которые считает значительными, все моменты, когда приходится «руководить». И сейчас он «переживает».

— Ты один в палатке? — тон вопроса официальный.

— Как один? Нас семеро…

— Коммунист ты один в палатке? — страшно терпеливым голосом уточняет Володя.

— Коммунист я один. Есть еще комсомолец Федя Решетников…

— О комсомольцах речь особо, — перебивает Володя поучительно.

— Есть, капитан! — отвечаю я и сам не слышу в собственном голосе ни одной подозрительной нотки.

— Задача коммуниста — обеспечить хорошее настроение палатки в целом… На-днях будет заседание бюро, там поговорим подробнее…

Володя спешит. Он решил поговорить с каждым из коммунистов. Побывал уже в половине палаток.

В середине дня состоялся общелагерный митинг. Митинг был краток — семь минут. Из всех митингов, какие я когда-либо видел, этот — как «цветок неповторимый».

Выступал один Отто Юльевич, говорил как начальник экспедиции, как представитель партии и правительства, как вождь сотни людей, попавших в опасное положение.

Митинг совершался на «площади» лагеря Шмидта. Мороз. Ветер. Пуржит меньше, чем вчера. Большинство в малицах. Молча стоят плотной толпой, тесно окружая начальника, который говорит…

А он говорит о чести и достоинстве родины. Родина нас не забудет. Она сделает все для нашего спасения. Но и мы, сотня на льду Чукотского моря, не забудем своих обязанностей по отношению к родине…

Митинг положил реальное начало общественности на льду. Всей жизни лагеря он сразу придал бодрый, идейно высокоприподиятый тонус, который так и остался характерным для лагеря Шмидта на все время его существования. В этом смысле значение первого митинга огромно.

Уже на следующий день родилась идея продолжать издание стенгазеты. Это произошло в нашей палатке вечером, когда все находились «дома», произошло внезапно, — мы сами были потрясены.

— Что? Что? Стенгазета?

— Замечательно!

— Это мысль.

— Да работу, товарищи!

— Здорово, здорово! [127]

В уме промелькнули «роскошные перспективы» для нашей стенгазеты: на льду будет очень полезно, а там, на Большой земле, когда узнают, — поймут, что мы собираемся жить на льду всерьез и вообще все у нас не так плохо, как там представляют.

Тут же посовещались, наметили чудесное название — «Не сдадимся!» и принялись за работу.

Я выскочил из палатки, побежал в палатку Отто Юльевича:

— Отто Юльевич! Стенную газету выпускаем!

— Очень хорошо, — улыбаясь своей мягкой улыбкой, неторопливо проговорил Отто Юльевич.

— Вам придется написать в первый номер.

— Напишу, напишу.

— Сегодня нужно. Приходите к нам в редакцию и там напишите.

Обежал еще несколько палаток, заказал статьи. Договорился с женщинами — О. Н. Комовой и З. А. Рыцк, которые взяли на себя работу по переписке статей.

Когда вернулся в палатку, редакция работала «на полный ход». Горели полученные для редакции свечи; Федя Решетников на полу [128] на согнутых коленях рисовал первую карикатуру; добыли карандаши, несколько штук ученических тетрадей.

«Не сдадимся!» начинала жить.

Рядом с первыми ростками общественности шло формирование быта. Быт сформировывался удивительно быстро. Точный регламент общего трудового дня и почти невольный регламент дня личного — вот одна из отличительных черт нашего быта на льду.

Мы стали строже к себе и к другим и в то же время более внимательными и чуткими к своему соседу по палатке или по работе.

18 февраля мы отужинали, как всегда, около шести часов вечера. Дежурный по палатке Як Якыч (Яков Яковлевич Гаккель) мыл пожарное ведро с «Челюскина» (заменяло нам суповую миску) и готовился угостить нас чаем. Чаепитие в условиях нашей палатки — очень сложное предприятие: у нас не было ни чайника, ни металлического ведра, ни кастрюли с широким дном. Нас обслуживала посудина, принадлежавшая нашим биологам и представлявшая собой железный цилиндр, узкий, высокий, с крышкой. Чтобы согреть чай (из кусочков льда) в этим цилиндре, требовались вполне исправный примус и полтора часа времени. Кроме того в цилиндре еще имелась совершенно ненужная дырочка, которую постоянно приходилось затыкать щепочкой. Но мы привыкли к мелочам нашего быта и сегодня, как всегда, терпеливо ждали, когда Як Якыч справится с цилиндром. Даже больше: мы уже успели полюбить эти полтора часа между ужином и чаем. После дневной физической работы мы чувствовали себя еще усталыми и в то же время после ужина — сытыми. В ожидании чая мы сидели, лежали, полулежали на своих малицах, спальных мешках и занимались «интеллигентным трудом» — записями в дневниках, записных книжках.

Точно так же протекал и сегодняшний день. Но когда чай уже закипал в биологическом цилиндре, полотнища палатки раздвинулись, просунулась голова Володи Задорова:

— Давай на бюро, Сергей! Голова скрылась.

— Где будет?

— В палатке Копусова, — донесся голос снаружи, и мне показалась в этом голосе нотка гордости.

Еще бы не гордиться Володе Задорову, нашему секретарю! Первое бюро на дрейфующем льду сейчас займется своими деловыми вопросами… [129]

Первое бюро

Повестка первого бюро была очень короткой — всего один вопрос: «Сообщение О. Ю. Шмидта».

Привожу это сообщение полностью по записи в протоколе.

«О. Ю. Шмидт начинает с того, что с большой гордостью отмечает величайшую организованность, дисциплину, выдержку и мужество, проявленные всем коллективом челюскинцев в момент катастрофы. Очень разнообразный по своему составу коллектив тем не менее показал себя единым и сплоченным в ответственнейший момент экспедиции. Эти блестящие качества коллектива в целом — результат семимесячной политической работы, планомерно проводимой во время похода ячейкой ВКП(б), судкомом и прочими общественными организациями челюскинцев. Много сил отдал этой работе А. И. Бобров.

Тов. Шмидт информирует собрание о мероприятиях правительства по оказанию помощи челюскинцам.

— Положение наше вполне благоприятное. Мы можем спокойно ожидать, когда реализуются эти мероприятия, — говорит О. Ю. Шмидт.

Далее он сообщает об отдельных случаях упадочнических настроений, замеченных партийными товарищами на льдине. Регистрируя эти случаи, Шмидт намечает методы политической работы, которая будет продолжаться в лагере. Конечно о какой-либо массово-политической работе прежнего типа не может быть и речи. Но тем ответственнее роль отдельного коммуниста. Отныне каждый шаг коммуниста, каждый поступок должны быть строго продуманы, взвешены. Каждое слово коммуниста в любом разговоре с беспартийными товарищами — в палатке во время отдыха, на льду во время работы, в случайной беседе — должно быть непрерывной политической работой, которая здесь, в новых, трудных условиях, с успехом заменит нам массовую работу прежнего типа. В любую минуту, в любой обстановке коммунист обязан личным поведением возбуждать мужество беспартийных товарищей. Встречаясь с упадочническими настроениями, он обязан сейчас же ликвидировать их».

Речь Шмидта, то мягкая, товарищеская, теплая, то требовательная, категорическая, суровая, волновала до глубины души. В памяти и сейчас стоит эта палатка, освещенная «летучей мышью» (фонарь особой системы, не гаснущий на ветру), со смутными, неподвижными фигурами членов бюро, сидящих на полу. У камелька, по стене, по темным углам они застыли в разных позах. У тех, кто [130] ближе к фонарю, — напряженное и задумчивое выражение лиц. Вот вздернутое к «потолку» лицо Боброва в очках, на стеклах которых играет пламя «летучей мыши». Вот Ваня Копусов. Он сидит, подавшись грудью вперед, и смотрит через полотнище палатки куда-то в пространство. Куда он смотрит?

Там величаво проходит XVII съезд нашей партии. Туда смотрит сейчас вся страна. Там сейчас история перевертывает одну из самых замечательных своих страниц. А мы сидим здесь и ничего не знаем…

«Ну, что ж, — думалось может быть не одному под волнующую речь Шмидта, — мы ничего не знаем, что делается там, но мы знаем, что мы, коммунисты, обязаны делать здесь. Раз уж случилось, что 100 человек — рядовые граждане нашей страны — неожиданно привлекли к себе внимание всего мира, то мы, коммунисты, находящиеся в числе этой сотни, знаем, что нам нужно делать. Правда, среди сотни не все равноценны. Есть сильные и слабые, есть устойчивые и колеблющиеся. Но мы поможем слабым, подадим им руку. Колеблющимся мы будем непрестанно разъяснять ту очевидную истину, что в минуты опасности, а они несомненно будут, нужно спасать не самого себя, а весь коллектив. Пусть каждый усвоит, что, только спасая коллектив, он вернее всего и спасет себя лично…»

Шмидт кончил. Фигуры по углам ожили. Вспыхнули папиросы.

Но все молчали.

— Что ж, товарищи, — обратился ко всем Володя Задоров, наш секретарь, — будем вести прения по сообщению Отто Юльевича или нет?

Сразу запротестовало несколько голосов. Какие тут могут быть прения? Требования к коммунистам предъявлены ясные, четкие, определенные. Требования эти мы обязаны выполнять во что бы то ни стало. Будем беречь дорогое время и обойдемся без прений.

Последовало деловое предложение:

— Давайте, товарищи, вместо прений займемся вот чем. Уже со второго дня нашего пребывания на льду к каждой палатке прикреплен товарищ, некоторые из них присутствуют здесь. Заставим их рассказать, чем живет и дышит каждый челюскинец. И мы получим более или менее полную картину настроений во всем лагере. А на основании этой картины мы и будем говорить о тех или иных мероприятиях.

— Очень хорошо, — поддержал предложение Шмидт. [131]

— Говори ты первым, — предложил мне Володя Задоров.

Говорить первым?… Чувство ответственности пронизало меня. Говорить нужно, не считаясь с личными симпатиями или антипатиями. Говорить нужно, не преувеличивая достоинств и не щадя слабостей. Нельзя ошибиться ни в одном человеке. Нужно почувствовать его настоящую цену в новых условиях, в каких нам придется жить теперь, и правдиво рассказать об этом бюро.

Я вообразил себе всех своих сопалатников. Их шесть, кроме меня. Вот Федя Решетников — художник, единственный комсомолец в палатке. Но о Феде, пожалуй, не стоит и задумываться. Парень замечательный. Носа не повесит ни при каких обстоятельствах. Весь поход заставлял челюскинцев хохотать над его карикатурами. И здесь, на льдине, сегодня утром Федя с Баевским и мною выпустили первый номер первой на дрейфующем льду стенной газеты «Не сдадимся!» Номер вывешен на «площади», на открытом воздухе. Челюскинцы на морозе читают и смеются.

Федя — крупица золота среди нас…

А кто за Федей? Гидрограф, географ и биолог. Три беспартийных научных работника. Но у меня уже составилось твердое убеждение относительно этой троицы. Я убедился: все трое крайне… довольны, что поход «Челюскина» неожиданно получил столь интересную в научном отношении концовку, как дрейф на льдине в неизученном Чукотском море. Один из них даже дал статью в «Не сдадимся!», в которой горячо убеждал челюскинцев на всех деревянных предметах, находящихся в лагере, ставить клеймо: «Челюскин», 1934 г.».

Когда, мол, через несколько лет останки нашего лагеря — лагеря Шмидта будут прибиты к побережьям различных морей, они сыграют очень существенную роль в изучении течений наименее испытанного Чукотского моря… Нет, это славные товарищи, люди, с которыми не пропадешь…

Дальше — наш кинооператор. Он тоже беспартийный. Но главное — он очень молод. Чересчур молод. В нем как бы еще просвечивает образ его матери. Мы все это чувствуем по тому, как он вечерами ее вспоминает. А потом вспоминает блины и пирожки, которые она ему замечательно вкусно приготовляла. Впрочем за это нельзя упрекнуть его. Его мать в Ленинграде не мешает ему оставаться на льдине мужественным и веселым. Он — завзятый певун, остряк и рассказчик. Забавляет нас по вечерам до позднего часа, а по утрам будит песней: [132]

«Вставай, вставай, кудрявая. В цехах звеня, Страна встает со славою Навстречу дня».

Остается еще беспартийный журналист. Этот товарищ совершает уже четвертую полярную экспедицию. К сожалению, в его характере есть резкие, тяжелые черты. Он недостаточно внимателен и чуток к окружающим. У него эгоистические наклонности…

Итак в целом я могу со спокойной совестью похвастать своей палаткой.

— Настроение палатки крепкое, уверенное, чрезвычайно бодрое, — говорю я и даю краткие характеристики всем товарищам.

Когда я кончил, Ваня Копусов вдруг перебил:

— А что же ты не рассказываешь, как один пытался сегодня патефон на самолете отправить?

Вот история! Как я мог позабыть про этот скверный инцидент? Сегодня в лагере с утра ожидали прилета «АНТ-4». Должны были улететь женщины и дети. Норма багажа была ограничена десятью килограммами на человека. Тайком от Копусова, заведующего отправкой пассажиров, один из товарищей пытался переправить к самолету патефон, чтобы его доставили на берег.

Сообщение о патефоне явилось новостью для большинства членов бюро.

Этим я закончил сообщение про свою палатку.

С рассказом о следующей палатке выступил Толя Колесниченко. Он улыбался, рассказывая про свою палатку. Но палатке его в самом деле можно позавидовать. Из восьми обитателей — пятеро коммунистов, один — комсомолец. Мало того, что коммунисты. Большинство — студенты, практиканты Ленинградского водного института, будущие инженеры и судовые механики. Ребята все крепкие, активные, грамотные коммунисты. В партийной жизни на судне они играли видную роль. На льду за эти пять суток выдвинулись еще больше. Трое из них присутствовали на бюро.

«Какие могут быть настроения в такой палатке, как моя?» — говорила улыбка Толи Колесниченко.

О комсомольской палатке, большинство которой составляли кочегары, в протоколе первого бюро записано тоже очень лестно: «Бодрая, молодая, веселая, активная палатка. Настроение превосходное. Вечерами после дневной работы палатка хором распевает челюскинские песни». [133]

Всех палаток было десять. Но представители некоторых из них отсутствовали. Характеристики давали секретарь ячейки Володя Задоров и Толя Колесниченко. В результате сообщений выяснилось, что из всех палаток только две требуют пристального внимания со стороны партийной организации: палатка штурманов, где нет ни одного коммуниста, что затрудняет связь с ячейкой, и палатка строителей.

Но палатка строителей фактически перестанет существовать с завтрашнего дня. Строители полностью переселялись в только что отстроенный барак.

В тот же барак должны были переселиться женщины и дети, а также наиболее слабые физически мужчины. Бюро учло это обстоятельство и наметило соответственные мероприятия.

Как итог всех сообщений представителей палаток и последовавшего обсуждения в протоколе первого бюро записано следующее:

«…выяснилась полная картина настроения лагеря. В целом это настроение можно смело охарактеризовать как очень уверенное».

В заключение были внесены и приняты следующие деловые предложения:

«1. Завтра, 19 февраля, созвать общее партийное собрание, на котором напомнить товарищам об их обязанностях как членов партии.

2. Равномернее расселить коммунистов по палаткам. В барак, где концентрируются в большом количестве беспартийные, женщины, дети, а также слабая в политическом отношении группа строителей, переселить секретаря партячейки т. Задорова и председателя судкома т. Румянцева.

3. Наладить четкую организацию работ по извлечению остатков «Челюскина» и различных грузов, для чего разбить весь состав экспедиции на бригады по новому признаку».

Это постановление было первым шагом на пути к решению задачи, поставленной партийным руководством, — сохранить коллектив челюскинцев в новых, трудных условиях таким же единым, сплоченным, дисциплинированным, каким он оказался к моменту катастрофы.

С точки зрения этой задачи общая поверка настроений челюскинцев, проделанная на первом бюро, имела огромнейшее значение. Первые пять дней на льду были самыми трудными из всех последующих, трудными во всех отношениях. Поверка же показала, что челюскинцы выдержали эту пятидневку очень хорошо. [134]

Точка прицела

На первые дни на льду падает почти целиком все количество (вообще очень незначительное) случаев нарушения трудовой дисциплины, проявления упадочнических настроений и прочих антиобщественных проявлений у отдельных товарищей.

В первые дни произошла например такая история. Отдельные товарищи, участвуя в общей работе по спасению выгруженных с «Челюскина» продуктов, взяли себе в личный запас по нескольку банок сгущенного молока, консервов и кое-каких других продуктов.

Это быстро обнаружили. Последовало категорическое распоряжение Копусова: немедленно возвратить самовольно взятое в общелагерный склад.

Конечно возвратили, но дело этим не кончилось. Прежде всего встал вопрос: что предпринять в отношении виновных товарищей? Нужны ли меры наказания и если нужны, то какие?

Решили: не нужны.

Но в один из ближайших дней созвали общее собрание челюскинцев. На собрании имен виновных не назвали, но много и страстно говорили об их вине. Директива партийного руководства заключалась в том, чтобы отнестись к провинившимся товарищам по возможности бережнее. И хотя ни для кого не было секретом, о ком именно идет речь, — товарищей пощадили: ни одно имя не было названо.

Не все однако согласились с деликатничаньем руководства. В «Не сдадимся!» поступили негодующие статьи. Редакторы «Не сдадимся!» долго успокаивали авторов, своих товарищей, покамест не убедили их, что статьи печатать не нужно.

Редакторы были правы. В дальнейшем, за два месяца, ни одного подобного случая в лагере Шмидта больше не наблюдалось. А вот другой пример.

В момент гибели «Челюскина» два товарища, собравшиеся на зимовку, спасли личное имущество в большом количестве. За время, истраченное на это, можно было бы выгрузить ценные для лагеря вещи.

Этот случай и другой случай прямого нарушения трудовой дисциплины одним из товарищей стали поводом для экстренного заседания бюро. К участию в заседании привлекли актив. [135]

Заседание происходило через три дня после первого бюро, в той же палатке Копусова, почти в том же составе, но атмосфера заседания была иной — раскаленной.

Психологическая ситуация среди партийцев, подготовившая эту атмосферу, в основном возникла на почве решений первого бюро. Суть решений первого бюро (вернее, не решений, а высказываний на первом бюро): хороший, мужественный, дисциплинированный коллектив необходимо сохранить в новых, трудных условиях таким же хорошим, мужественным, дисциплинированным, сохранить во что бы то ни стало, любой ценой!

Заседание бюро началось с того, что один из коммунистов, по инициативе которого оно было созвано, заявил, что сегодня утром в лагере Шмидта произошло неслыханное нарушение труддисциплины. Один из беспартийных товарищей отказался участвовать в авральной работе, мотивируя тем, что он занят другой работой.

Товарищ действительно был занят другой работой, причем эта «другая» работа по неписанному уставу лагеря Шмидта освобождала товарища от всех прочих работ. Каждый челюскинец знал это отлично, ибо каждый челюскинец нес эту работу по очереди.

Но сегодня утром самое существование лагеря Шмидта было поставлено под угрозу. Утром произошло сжатие. Наша льдина треснула. Трещина пошла в направлении пище-вещевого склада. Складу угрожала гибель. И склад погиб бы, если бы своевременно не приняли мер. Спрашивается: как бы выглядели мы через неделю после гибели склада?

Драматичность утра еще усугублялась тем, что все здоровые и сильные отправились на аэродром встречать Ляпидевского (который не прилетел). В лагере оставались наиболее слабые физически и товарищи, которые несли в этот день обязательную работу «по очереди». На аврал по спасению склада вышли все находившиеся в лагере. Не вышел только один.

И имя этого одного упоминалось вечером на заседании бюро в связи с именем двух, которые спасли личные «вещички» в момент гибели «Челюскина».

Коммунист, по инициативе которого было созвано бюро, подробно изложил утреннее событие. Он требовал для виновных суровой кары.

Вторым выступил ответственный товарищ, входивший в руководство экспедиции.

От него обычно не ждали резких суждений, но тут он заявил прямо: [136]

— Товарищ вполне прав, когда он чрезвычайно резко квалифицирует утреннее поведение…

Выступил третий товарищ:

— Мы должны позаботиться о том, чтобы своевременно изолировать наш коллектив от влияния подобных товарищей.

Выступил вслед за ним авторитетнейший представитель бюро:

— Оставим в стороне до возвращения на берег вопрос об отдельных лицах, а сейчас займемся вопросом общей организации работ

С ним резко не согласились.

Пятым выступил О. Ю. Шмидт. В его выступлении прозвучала «мягкая линия». На виновных конечно нужно как-то воздействовать. Но как? Тов. Шмидт предлагает организовать над провинившимися суд палатки.

— Что? Суд палатки?… Что это за штука «суд палатки»? Ну хорошо, что мы на льдине. А если бы мы находились в жакте — так значит организовать над виновным суд жакта или суд коммунальной квартиры?… Никуда не годится. Надо организовать над виновными обычный товарищеский суд! — так говорил следующий.

Снова выступил ответственный товарищ, входивший в руководство экспедиции:

— Нельзя передавать дело на суд палатки. Палатка — случайная ячейка. Передать нужно на судком.

В общем предложение Отто Юльевича явно отвергалось. Это было у нас чрезвычайной редкостью, когда отвергалось какое-либо предложение Отто Юльевича.

Выступило еще много товарищей. Выступали по нескольку раз. Все выступления били в одну точку: суд над виновными.

Снова выступил Шмидт. Он спросил всех присутствующих:

— А выгодно ли политически так ставить вопрос, как ставят здесь? Нужно ли выпячивать нескольких отдельных плохих людей в большом великолепном коллективе и выпячивать с протоколами, общими собраниями и т. п.?

Отто Юльевичу ответили примерно так:

— Чем резче мы будем проводить процесс самоочищения нашего коллектива, тем лучше будет для самого коллектива и значит тем лучше для страны.

Выступали еще. Вносили разные предложения. Все они отвергались, за исключением одного: организовать товарищеский суд.

Суд состоялся через день. Челюскинцы присутствовали до [137] единого… Барак! Свет коптилок! Торжественный состав суда! Подсудимые, испытывающие невероятный стыд!… И сто пар глаз, блестящих глаз, следят из темноты за судьями, за подсудимыми. Все, кроме судей и подсудимых, лежат или сидят на полу. Те, кто в углах, тех почти не видно: блестят одни глаза.

А за пределами барака — мороз, ветер, полярная ночь. Льдина дрейфует, со льдиной дрейфует барак, в бараке дрейфует суд, подсудимые, аудитория.

Двум товарищам, которые спасли все свое личное барахло, суд разъяснил основную заповедь лагеря Шмидта: если хочешь помочь себе, помогай коллективу; только помогая коллективу, поможешь себе.

В постановлении суда о третьем товарище был один замечательный пункт. Пункт гласил:

«При первой возможности выслать самолетом на землю в числе первых».

После прочтения приговора как-то неожиданно запели «Интернационал». Гимн пролетариата в бараке, на дрейфующем льду — Этого не рассказать! Я вслушивался в знакомые звуки, и дрожь пробегала по телу. Это была дрожь от сознания любви к своей стране, от желания жить и достойно творить дело своей родины здесь, на льдине…

«Осужденные» стали работать хорошо, никто их прошлым не попрекал, все подтянулись.

Единое целое

Партийная работа на льдине меньше всего выражалась в собраниях и заседаниях. В условиях постоянного теснейшего общения всех со всеми заседания и не были чересчур большой необходимостью. Вообще календарю, хронике, плану — этим вещам мало везло у нас.

Но попытки акклиматизировать их бывали.

На одном из открытых заседаний бюро (1 марта) А. Н. Бобров выступил с эффектным планом массовой работы. План предусматривал следующее:

1. Цикл лекций по экономической географии (Баевский).

2. История всеобщая: древняя, средняя (Бобров), новая (Шмидт).

3. Партучеба (Баевский, Бобров, Мартисов).

4. Диамат (Шмидт). [138]

5. Новые языки.

6. Проработка решений XVII съезда.

Кроме того предусматривались эпизодические лекции по самым различным вопросам, в том числе:

о Чукотке, о Персии, об Афганистане, Памире, Китае, Монголии;

о Пушкине, о фашизме, о русско-японской войне на море и прочем.

Заслушав этот план, один из членов бюро остроумно предложил:

— Предлагаю радировать правительству, чтобы оно не спешило с помощью нам: раньше 1 мая мы не успеем закончить учебную программу…

Алексей Николаевич очень рассердился на эту шутку.