Глава 7 ДЕНЬГИ

Коснуться денег означает подняться на более высокий уровень, на первый взгляд выйти за рамки плана этой книги. Однако же, если рассматривать всю совокупность фактов в более общей перспективе, денежное обращение предстает как инструмент, как структура и глубокая закономерность всякой слегка продвинувшейся системы обменов. И в особенности, где бы это ни происходило, деньги наслаивались на все экономические и социальные отношения. А вследствие этого они чудесный «индикатор»: по тому, как они обращаются, как их обращение затрудняется, по тому, как денежная система усложняется, или же по тому, как денег не хватает, можно довольно уверенно судить обо всей деятельности людей, вплоть до самых скромных явлений их жизни.

Деньги — это древняя реальность, или, лучше сказать, древнее техническое средство, предмет вожделений и внимания; и тем не менее они не переставали удивлять людей. Они казались последним таинственными и вызывающими тревогу. Прежде всего, они были сложны сами по себе: сопутствующая им денежная экономика нигде не сложилась окончательно, даже в такой стране, как Франция XVI и XVII вв., и даже еще в XVIII в. Она проникла лишь в определенные области и в отдельные секторы и продолжала затруднять функционирование других. Будучи новшеством, такая экономика была еще более непривычна тем, что она несла с собой, нежели сама по себе. Что же она принесла? Резкие колебания цен на товары первой необходимости; непонятные взаимоотношения, в которых человек больше не узнавал ни себя, ни свои привычки, ни свои старые ценности: его труд становился товаром, а сам он — «вещью».

Бретонские старики крестьяне в речах, что вкладывает в их уста Ноэль дю Фай (1548 г.), выражают свое удивление и свою растерянность. Если столь уменьшилось благосостояние в крестьянских домах, так это оттого, что «ни курам, ни гусям, считайте, не позволяют дорасти до наилучшего качества, что их не носят на продажу [т. е. определенно на городской рынок] иначе, как для того, чтобы отдать деньги либо господину адвокату,

Мартин ван Реймерсваде «Сборщики податей» (XVI в.). Национальная галерея. Лондон.(Фото Жиродона.)

либо врачу (лицам… почти что неизвестным вчера): одному — дабы напакостить своему соседу, лишить его наследства или засадить в тюрьму; другому — чтобы излечить человека от лихорадки, прописать ему кровопускание (какового, благодарение богу, я ни разу не испытал) или же клистир. А от всего этого блаженной памяти покойная Тифэн Ла-Блуа (знахарка-костоправка) исцеляла без такой нескончаемой пачкотни, болтовни и противоядий, чуть ли не одним только «Отче наш»». Но вот «заносят из городов в наши деревни» все эти пряности и кондитерские товары, от перца до «засахаренных груш», совершенно «неведомых» нашим предкам и вредных человеческому телу, но «без коих, однако, в нашем веке и пир не пир — невкусен, худо устроен и лишен приятности». И один из собеседников отвечает: «Богом клянусь, куманек, вы говорите истинную правду, мне сдается, будто очутился я в новом мире»¹. Речи туманные, но не лишенные ясности, и перечень таких высказываний можно продолжить по всей Европе.

По правде сказать, всякое общество старинной «постройки», которое открывает двери деньгам, рано или поздно утрачивает достигнутое равновесие и высвобождает силы, которые с этого момента слабо поддаются контролю. Новая игра смешивает карты, дает преимущество немногим, а остальных отбрасывает в неудачники. Под таким воздействием любое общество должно было обрести новый облик.

Расширение денежной экономики — это была все вновь и вновь возобновляющаяся драма как в странах, давно к ней привычных, так и в таких, куда она проникает заново, хоть они и не сразу это осознают: в османской Турции в конце XVI в. («бенефиции» спахиев — тимары — уступают место «чистой» частной собственности), в токугавской Японии, в то же время или около того ставшей жертвой типично городского и буржуазного по характеру кризиса. Но, коротко говоря, можно было бы прекрасно представить себе эти важнейшие процессы, изучив то, что происходит еще сегодня на наших глазах в некоторых развивающихся странах — скажем, в Тропической Африке, где в зависимости от случая больше 60 или 70 % обмена остается вне сферы денежного обращения. Какое-то время человек еще может там жить вне рыночной экономики, «как улитка в своей раковине». Но он оказывается как бы осужденным с отсрочкой приведения приговора в исполнение.

И именно таких условно осужденных, которым, впрочем, не избежать своей судьбы, прошлое беспрестанно нам показывает. То были довольно наивные осужденные, удивительно терпеливые. Жизнь била по ним со всех сторон — справа, слева, — а они не понимали порой, откуда нанесен удар. Существовали арендная плата, плата за жилье, пошлины, обложенная габелью соль, обязательные закупки на городских рынках, подати. И эти требования так или иначе надлежало оплачивать звонкой монетой, а если не было серебряной монеты, то по меньшей мере медной. Бретонский арендатор г-жи де Севинье 15 июня 1680 г. доставил ей свою арендную плату: тяжелейший груз медных денье, всего на сумму 30 ливров ². Пошлины на соль, долгое время взимавшиеся натурой, стали во Франции в обязательном порядке выплачиваться в деньгах после эдикта от 9 марта 1547 г., принятого по наущению оптовых торговцев солью³.

«Звонкая» монета тысячами путей внедрялась в повседневную жизнь. Государство нового времени было крупным ее поставщиком (налоги, денежные выплаты наемникам, жалованье Должностным лицам) и извлекало (не одно оно!) немалую выгоду из смены ее владельцев. Обладателей выгодных мест было довольно много: тут и сборщик чрезвычайного налога, и сборщик габели, и ростовщик, и собственник, и крупный купец-предприниматель, и «финансист». Их сети были раскинуты повсюду. И естественно, такие богачи нового рода, как и сегодняшние, не вызывали симпатии. В музеях на нас смотрят с картин лица тех, кто оперировал деньгами; и не единожды художник выражал ненависть и презрение к ним простого человека. Но эти чувства, эти приглушенные или громко высказанные требования, питавшие постоянное народное недоверие к деньгам как таковым (недоверие, от которого нелегко было избавиться первым экономистам), — все это в конечном счете почти не изменяло хода вещей. По всему миру крупные денежные потоки образовали маршруты, привилегированные перевалочные пункты, выгодные точки сопряжения с торговлей «королевскими товарами», приносившей огромные прибыли. Магеллан и Элькано совершили кругосветное плавание в трудных и драматических условиях. Но Франческо Карлетти и Джемелли Карери-первый с 1590 г., а второй с 1693 г-объехали вокруг земного шара с мешком золотых и серебряных монет и с тюками отборных товаров. И возвратились домой⁴.

Разумеется, деньги были признаком (так же как и причиной) изменений и переворотов в денежной экономике. Они были неотделимы от того движения, которое ее порождало и создавало. В объяснениях, которые в старину давались на Западе, деньги слишком часто рассматривались сами по себе, а определение им давалось путем сравнения. Деньги суть «кровь общественного организма» (банальный образ, бытовавший задолго до открытия Гарвея)⁵, они — «товар»; эта истина повторялась на протяжении столетий. По словам Уильяма Петти (1655 г.), «они, так сказать, жир в политическом организме: избыток вреден для подвижности последнего, а недостаток вызывает заболевания»⁶,- это, скорее, суждение медика. В 1820 г. один французский негоциант объяснял, что деньги «вовсе не плуг, с помощью, которого мы возделываем землю и взращиваем плоды». Они лишь помогают обращению товаров «наподобие масла, которое облегчает движение машины; когда ее колеса достаточно притерлись, избыток смазки только вредит их работе» ⁷; а это взгляд механика. Но такие образы все же более подходят, нежели* весьма спорное утверждение Джона Локка, относящееся к 1691 г.: хороший философ и неважный экономист, он, как мы бы сказали, отождествлял деньги и капитал ⁸; это примерно то же, что смешивать деньги и богатство, меру и измеряемую величину. Все эти определения оставляли в стороне главное, а именно-самое денежную экономику, в действительности давшую смысл существованию денег. Она утверждалась только там, где люди испытывали в ней надобность и могли выдержать ее издержки. Подвижность денег, их усложнение были функцией подвижности и усложнения экономики, которая влекла их за собой. В конечном счете будет столько видов монеты и монетных систем, сколько будет экономических ритмов, систем и ситуаций. В конце концов все занимает определенное место в единой игре без всяких тайн. При одном условии: все время, или почти все время, повторять себе, что существовала отличная от нынешней многоэтажная денежная экономика Старого порядка, незавершенная и не распространявшаяся на всех.

Между XV и XVIII вв. на огромных пространствах правилом оставался прямой обмен (troc). Но всякий раз, когда это требовалось, на помощь ему (в качестве самого первого усовершенствования) приходило обращение, так сказать, примитивных денег, «несовершенной монеты», всех этих каури и прочих, которые, однако, несовершенны лишь в наших глазах; экономические системы, которые их воспринимали, практически не могли выдержать иных денег. А зачастую и сами металлические монеты Европы имели свои недостатки. Как и прямой обмен, металл не всегда отвечает стоящей перед ним задаче. И тогда, будь что будет, предлагала свои услуги бумага, вернее, кредит, господин кредит (Herr Credit), как его в насмешку именовали в Германии в XVII в. В основе своей это был один и тот же процесс на разном уровне. В самом деле, любая живая экономика исходит из собственного «денежного языка», новшества вводятся в соответствии с ее движением, и тогда все такие инновации выступают в роли теста. Система Лоу или современный ей скандал с английской Компанией Южных морей были совсем иным делом, чем финансовые ухищрения послевоенного времени, бессовестные спекуляции или разделение сфер влияния между «группами давления»⁹. Во Франции рождение кредита было трудным и шло с большими перебоями, оно было очевидным, но определенно мучительным. Принцесса Палатинская восклицала: «Часто я желала, чтобы адский огонь пожрал все эти векселя» — и клялась, что ничего в этой ненавистной системе не понимает¹⁰. Это беспокойство означало осознание необходимости пользоваться новым языком. Ибо денежные системы — это языки (пусть и нам простят образные выражения!), они призывают к диалогу, они его делают возможным. Они и существуют лишь постольку, поскольку существует последний.

Если в Китае не было сложной денежной системы (за исключением странной и затяжной «интермедии» с его бумажными деньгами), то потому, что он в ней не нуждался при контакте с соседними регионами, которые эксплуатировал, — Монголией, Тибетом, Индонезией, Японией. И если средневековый ислам столетиями доминировал на Старом континенте, от Атлантики до Тихого океана, то потому, что никакое государство, за исключением Византии, не могло соперничать с его золотой и серебряной монетой — динарами и дирхемами. Они служили орудием его могущества. И если средневековая Европа наконец усовершенствовала свою монету, то потому, что ей надлежало «штурмовать» стоявший перед нею мусульманский мир. Точно так же денежная революция, мало-помалу захлестнувшая в XVI в. Турецкую империю, проистекала из вынужденного вступления последней в «европейский концерт», что означало не один только пышный обмен послами. Наконец, Япония с 1638 г. закрыла свои двери для внешнего мира, но это только говорилось так: она оставалась открыта для китайских джонок и для голландских кораблей, имевших разрешения. Брешь была достаточно широка для проникновения в Японию товаров и денег, что заставляло принимать ответные меры, разрабатывать свои месторождения серебра и меди. Эти усилия оказались связаны в то же время с ростом городов в Японии XVII в. и с процветанием в привилегированных городах «настоящей буржуазной цивилизации». Все взаимосвязано.

Одна из многочисленных карикатур XVII в., изображающая кончину «Господина Кредита», чей труп покоится на переднем плане. Вокруг него-безутешные люди. Речь идет о повседневном кредите, предоставлявшемся лавочниками мелкому люду и прерванном за неимение звонкой монеты. На сопровождающей гравюру подписи булочник говорит клиенту: «Когда у тебя будут деньги, у меня будет хлеб!» («Wann du Geld hast, so hab ich Brod»). Германский Национальный музей. Нюрнберг.

Вот что делает очевидной своего рода внешнюю политику монетных систем, в которой ведущей силой порой оказывалась заграница, навязывавшая «свою игру» либо своей силой, либо же своей слабостью. Беседовать с другим означало непременно найти общий язык, почву для соглашения. Заслугой «дальней торговли», крупного торгового капитализма, было умение говорить на языке всемирного обмена. Если даже, как мы увидим в нашей второй книге, такие обмены не имели приоритета по своему объему (торговля пряностями была, даже в стоимостном выражении, куда меньше хлебной торговли в Европе)¹¹, они играли решающую роль в силу своей эффективности, своей конструктивной новизны. Они были источником любого быстрого «накопления». Они вели за собой мир Старого порядка, и деньги служили им. Они могли идти за обменом или опережать его. Они ориентировали экономику.