ОТ НЕЗНАЧИТЕЛЬНОЙ РОЛИ ГОРОДОВ К ИХ ГЛОБАЛЬНОМУ ЗНАЧЕНИЮ

Как необычная концентрация людей, домов, близко друг к другу расположенных, порой примыкающих стена к стене, город был аномалией в смысле населенности. Не то чтобы он всегда бывал полон народу или выглядел «волнующимся человеческим морем», как говорил Ибн Баттута, восхищаясь Каиром, с его 12 тыс. водоносов и тысячами наемных погонщиков верблюдов⁴. Существовали города, едва зарождавшиеся, и иные поселки превосходили их числом жителей, как, скажем, огромные деревни России в прошлом и ныне, как «сельские городки» итальянского Юга (Mezzogiorno) или юга Андалусии, или созвездия яванских деревушек, образующих неплотную ткань на этом и «поныне деревенском острове». Но таким раз-

Вид г. Брив (департамент Коррез) с воздуха: пример города с запутанными улочками, наследием средневековья. (Фото Министерства жилищного строительства.)

бухшим и даже сливавшимся друг с другом деревням не обязательно суждено было сделаться городами.

Ибо значение имело не только количество. Город существует как город лишь в противопоставлении образу жизни, более низкому, чем его. Это правило не знает исключений, и никакие привилегии его заменить не в состоянии. Не было ни одного города, ни одного городишки, у которого не было бы своих деревень, своего подчиненного клочка сельской жизни, который бы не навязывал своей округе услуги своего рынка, пользование своими лавками, своими мерами и весами, своими ростовщиками, своими законниками и даже своими развлечениями. Чтобы существовать, ему нужно было господствовать над какой-то «империей», пусть даже крохотной.

Варзи, в сегодняшнем Ньевре, в начале XVIII в. насчитывал едва 2 тыс. жителей. Но это был самый настоящий город со своей буржуазией: юристы были в нем настолько многочисленны, что невольно задаешься вопросом, чем они могли быть заняты даже среди неграмотного и потому, вполне очевидно, вынужденного прибегать к перу ближнего крестьянского населения. Но эти законники были также и собственниками; другие горожане владели кузницами, дубильными мастерскими, торговали дровами. Последняя категория собственников пользовалась таким благоприятным обстоятельством, как торговля «потерянными поленьями» вдоль рек; порой они принимали участие в чудовищных масштабов снабжении дровами Парижа, располагая лесосеками подчас в далеком Барруа⁵. То был вполне типичный случай небольшого городка на Западе, какие встречались тысячами.

Для ясности следовало бы иметь очевидный и неоспоримый нижний порог, который бы определял начальный уровень городской жизни. По поэтому поводу нет согласия, да его и не может быть. Тем более что такая граница менялась со временем. Для французской статистики город — это (еще и сегодня) поселение с минимум 2 тыс. жителей, т. е. как раз величина Варзи около 1700 г. Для английской статистики исходная цифра составляла 5 тыс. Так что, когда утверждают, что в 1801 г. города насчитывали 25 % населения Англии ⁶, следует знать, что, если берутся за основу общины, превышавшие 2 тыс. человек, процент поднимется до 40.

Со своей стороны Ришар Гаскон, имея в виду XVI в., считает, что «шестьсот дворов (т. е. в целом от 2 тыс. до 2500 жителей) были бы, несомненно, довольно удачной нижней границей»⁷. Я же думаю, что по крайней мере для XVI в. такая граница чересчур высока; возможно, на Р. Гаскона произвело чрезмерное впечатление сравнительное обилие городов, тяготевших к Лиону. Во всяком случае, в конце средних веков на всю Германию насчитывалось лишь 3 тыс. населенных мест, получивших права города. А ведь их население составляло в среднем 400 человек ⁸. То есть обычный порог городской жизни был для Франции, и вне сомнения для всего Запада (исключения лишь подтверждали правило), намного меньше населения Варзи. Так, например, в Шампани в Арси-сюр-Об, которому Франциск I в 1546 г. разрешил окружить себя стенами, — месте расположения соляных складов и центре архидиаконата, — в начале XVIII в. все еще насчитывалось только 228 дворов, т. е. 900 жителей. Шаурс, где были госпиталь и коллеж, в 1720 г. имел 227 дворов, Эруа — 265, Вандёвр-сюр-Барс — 316, Пон-сюр-Сен — 188⁹.

Именно до таких низких пределов должны распространять свои исследования историки города. Ибо, как заметил О. Шпенглер, малые города в конечном счете «побеждали» прилегающую сельскую местность, они наполняли ее «городским: сознанием», хотя и сами бывали «пожраны» и порабощены более насёленными и более активными поселениями, чем они¹⁰. Таким образом, эти города оказывались включены в системы городов, которые регулярно функционировали вокруг какого-нибудь «города-солнца». Но было бы ошибочно учитывать только города-солнца — Венецию или Флоренцию, Нюрнберг или Лион, Амстердам или Лондон, Дели или Нанкин или Осаку… Повсюду города образовывали иерархию, и одна только вершина пирамиды, сколь бы ни была она значительна, не составляла всего. В Китае иерархия городов фиксировалась в частице, которая добавлялась к названию (фу- город первого ранга, чжоу- второго, ян- третьего), и иерархия эта не учитывала на еще более низком уровне простейшие городки, которые строились в бедных провинциях из-за «необходимости сдерживать полудикие народы, кои с трудом переносят иго власти»¹¹. Но как раз такой уровень элементарных городских поселений, связанных с деревенским окружением, виден нам хуже всего, что в Китае, что на остальном Дальнем Востоке. Немецкий врач, который в 1690 г. проехал по йедоской (токийской) дороге через небольшой городок, насчитал в нем 500 домов, т. е. самое малое 2 тыс. жителей, включая и предместья¹². Эта последняя деталь сама по себе доказывает, что то был именно город. Но подобные заметки встречаются редко. Важно было бы, однако, суметь оценить всю массу, городских систем, их общий вес, т. е. опять-таки опуститься до нижнего их предела, до взаимодействия города и деревни. Такие общие цифры подошли бы нам куда больше, нежели цифры частные: можно было бы положить на одну чашу весов все города, а на другую — все население либо империи, либо нации, либо экономического региона, а затем вычислить соотношение между тем и другим весами. И это был бы довольно надежный способ оценки определенных экономических и социальных структур наблюдаемой единицы.

Или же то был бы по крайности довольно надежный способ, если бы такие процентные отношения было легко установить с достаточной точностью. Те, что предлагает книга Й. Кулишера¹³, представляются, таким образом, чрезмерно высокими, чересчур оптимистическими в сравнении с современными оценками. Не будем уж говорить об утверждении Кантийона, писавшего: «В общем полагают, что половина жителей государства зарабатывает себе пропитание и проживает в городах, другая же половина — в деревне»¹⁴. Недавний расчет М. Рейнара дает для Франции времен Кантийона всего лишь 16 % городского населения. К тому же все зависит от уровня, принятого за базу. Если под словом «город» понимать поселения, имевшие более 400 жителей, то Англия в 1500 г. имела 10 % городского населения, а в 1700 г — 25 %. Но ежели нижней отметкой считать 5 тыс. человек, то в 1700 г. процент составит только 13, в 1750 г — 16 и в 1801 г — 25. Вполне очевидно, таким образом, что пришлось бы переделать все расчеты, исходя из единого критерия, прежде чем мы сможем с должной убедительностью сравнивать степень урбанизации различных регионов Европы. Сейчас же можно самое большее только наметить какие-то особенно высокие или особенно низкие уровни.

Если обратиться к нижнему уровню, то самые скромные цифры в Европе относятся к России (2,5 % в 1630 г., 3 — в 1724 г., 4 — в 1796 г. и 13 % в 1897 г.)¹⁵. Следовательно, 10-процентный уровень для Германии в 1500 г. отнюдь не представлялся бы незначительным в сравнении с цифрами для России. Нижний уровень-это и английские колонии в Америке в 1700 г., когда Бостон насчитывал 7 тыс. жителей, Филадельфия — 4 тыс., Ньюпорт — 2600, Чарлстон — 1100, Нью-Йорк — 3900 жителей. И тем не менее с 1642 г. в Нью-Йорке, тогда Новом Амстердаме, голландский кирпич «на современный манер» сменил дерево в строительстве домов: очевидный признак возросшего богатства. Кто бы не признал городской характер этих еще незначительных центров? В 1690 г. они представляли то «городское напряжение», какое допускало общее население в 200 тыс. человек (плюс еще какое-то его число, рассеянное по обширному пространству), всего 9 % этого населения. К 1750 г. населения Японии, уже тогда многочисленное (26 млн. жителей), включало будто бы 22 % горожан¹⁶.

Для высокого уровня более чем вероятно превышение 50 % отметки для Голландии (140 180 горожан из общего населения в 274810 человек, т. е. 51 % в 1515 г., 59-в 1627 г., 65 % в 1795 г.). По данным переписи 1795 г., даже провинция Оверэйссел, определенно не самая передовая, достигла уровня 45,6 %¹⁷.

Чтобы интерпретировать такую гамму цифр, остается узнать, с какого момента (быть может, около 10 %?) урбанизация населения достигает «первичного уровня эффективности». Не было ли в дальнейшем и другого значимого порога, около 50 или 40 %, а то и меньше? В общем, не существовало ли порогов ? Іа Вагеман, начиная с которых все обнаруживало бы тенденцию изменяться само собой?