ЕВРОПА, ИЛИ БЕЗУМИЕ МОДЫ

Мы можем теперь подойти к Европе богачей, Европе меняющихся мод, не рискуя затеряться среди такого множества капризов. Прежде всего, мы знаем, что подобные капризы затрагивали лишь весьма небольшое число людей, производивших большой шум и пускавших пыль в глаза, потому, быть может, что остальные, и даже самые нищие, ими любовались и их поощряли в самом их сумасбродстве.

Мы знаем также, что такое безумное увлечение переменами от года к году утвердится по-настоящему поздно. Правда, уже венецианский посол при дворе Генриха IV сообщал нам: «Человека… не считают богатым, ежели у него нет 25–30 туалетов разного фасона; и он их должен менять ежедневно»¹⁶⁰. Но мода означала не только обилие, количество, чрезмерность. Она заключалась и в том, чтобы все изменить на совершенно иное в желаемый момент: это было вопросом сезона, дня, часа. А такое царство моды едва ли утвердилось во всей своей неукоснительности раньше 1700 г., того момента, кстати, когда слово это, обретя вторую молодость, распространилось по всему миру в своем новом значении: не отставать от современности. Тогда-то все и приняло облик моды в сегодняшнем смысле. А до этого дело все-таки развивалось не так уж быстро.

В самом деле, если основательно возвратиться в прошлое, то обнаруживаешь в конечном счете как бы стоячую воду — древнюю ситуацию, аналогичную положению в Индии, Китае или странах ислама, каким мы его описали. Правило покоя целиком сохраняло действенность, ибо вплоть до начала XII в. костюм преспокойно оставался в Европе таким же, каким он был во времена галло-римские: длинные хитоны до пят у женщин, до колен — у мужчин. А в целом — столетия и столетия неподвижности. Когда происходило какое-нибудь изменение, вроде удлинения мужской одежды в XII в., оно подвергалось сильной критике. Ордерик Виталий^*BI (1075–1142 гг.) скорбел о безумствах моды в туалете его времени, совершенно, по его мнению, излишних. «Старый обычай почти полностью потрясен новыми выдумками», — заявляет он¹⁶¹. Утверждение сильно преувеличенное. Даже влияние крестовых походов было меньшим, чем это полагали: оно ввело в обиход шелка, роскошь мехов, но не изменило существенно формы костюма в ХII-ХIII вв.

Великой переменой стало быстрое укорочение около 1350 г. мужского одеяния — укорочение постыдное на взгляд лиц благонравных и почтенного возраста, защитников традиций. Продолжатель Гильома из Нанжи^*BJ писал: «Примерно в этом году мужчины, в особенности дворяне, оруженосцы и их свита, некоторые горожане и их слуги, завели столь короткое и столь узкое платье, что оно позволяло видеть то, что стыдливость повелевает скрывать. Для народа сие было весьма удивительно»¹⁶². Этот костюм, облегающий тело, окажется долговечным, и мужчины никогда более не вернутся к длинному платью. Что же касается женщин, то и их корсажи стали облегающими, обрисовывающими формы, а обширные декольте нарушили глухую поверхность платья — все это также вызывало осуждение.

В определенном смысле этими годами можно датировать первое проявление моды. Ибо впредь в Европе станет действовать правило перемен в одежде. А с другой стороны, если традиционный костюм был примерно одинаков по всему континенту, то распространение короткого костюма будет происходить неравномерно, не без сопротивления и его приспосабливания. И в конечном счете мы увидим, как формируются национальные моды, более или менее влияющие друг на друга: костюм французский, бургундский, итальянский, английский и т. д. Восточная Европа станет испытывать после распада Византии все возрастающее влияние турецкой моды¹⁶³. Европа в дальнейшем останется многоликой по меньшей мере до ХIХ в., хотя и готовой довольно часто признавать лидерство (leadership) какого-то избранного региона.

Так в XVI в. у высших классов вошел в моду черный суконный костюм, введенный испанцами. Он служил как бы символом политического преобладания «всемирной» империи католического короля. На смену пышному костюму итальянского Возрождения, с его большими квадратными декольте, широкими рукавами, золотыми и серебряными сетками и шитьем, золотистой парчой, темно-красными атласами и бархатами, послужившему примером для значительной части Европы, пришла сдержанность костюма испанского с его темными сукнами, облегающим камзолом, штанами с пуфами, коротким плащом и очень высоким воротником, окаймленным небольшим жабо. Напротив, в XVII в. восторжествовал так называемый французский костюм с его яркими шелками и более свободным покроем. Разумеется, долее всего сопротивлялась этому соблазну Испания. Филипп IV (1621–1665 гг.), враг барочной пышности,

Черный костюм по испанской моде, в который одеты лорд Дарнли и его младший брат. Портрет Ханса Эворта (1563 г.). Виндзорский дворец.

навязал своей знати суровую моду, унаследованную от времен Филиппа II. Долгое время при дворе существовал запрет на цветную одежду (vestido de color); чужеземец допускался туда лишь надлежащим образом «одетый в черное». Так посланец принца Конде, бывшего тогда союзником испанцев, смог добиться аудиенции, лишь сменив свой костюм на темное строгое одеяние. И только около 1670 г., после смерти Филиппа IV, иностранная мода проникнет в Испанию и в самое ее сердце — Мадрид, где закрепить ее успех суждено было побочному сыну Филиппа IV, второму дону Хуану Австрийскому¹⁶⁴. Однако в Каталонию новшества в одежде пришли после 1630 г., за десять лет до восстания против власти Мадрида. В это же самое время увлечению поддался и двор статхаудера в Голландии, хотя нередки были противившиеся такой моде. Портрет бургомистра Амстердама Бикера (1642 г.) в Национальном музее изображает его в традиционном костюме на испанский лад. Это, несомненно, определялось также и принадлежностью к тому или иному поколению: так, на картине Д. ван Сантвоорта (1635 г.), на которой изображен со своею семьей бургомистр Дирк Баас Якобс, его жена и сам он носят брыжи по старинной моде, однако же все их дети одеты в соответствии с новыми вкусами (см. иллюстрацию на с. 354). Конфликт между двумя модами существовал и в Милане, но он имел иной смысл: Милан был тогда испанским владением, и на карикатуре середины того же века традиционно одетый испанец, по-видимому, читает нотацию миланцу, отдавшему предпочтение французской моде. Возможно ли усмотреть в распространении последней по всей Европе меру упадка Испании?

Это последовательное преобладание предполагает то же объяснение, которое мы выдвигали по поводу распространения могольской одежды в Индии или костюма османов в Турецкой империи: Европа, невзирая на свои ссоры или же по их причине, была одной единой семьей. Законодателем был тот, кем более всего восхищались, и вовсе не обязательно сильнейший, или, как полагали французы, любимейший, или же наиболее утонченный. Вполне очевидно, что политическое преобладание, оказывавшее влияние на всю Европу, как если бы она в один прекрасный день меняла направление своего движения или свой центр тяжести, не сразу же оказывало воздействие на все царство мод. Были и расхождения, и отклонения, и случаи неприятия, и медлительность. Французская мода, преобладавшая с XVII в., стала по-настоящему господствующей только в XVIII в. Даже в Перу, где роскошь испанцев была тогда неслыханной, мужчины в 1716 г. одевались «по французскому образцу, чаще всего — в шелковый камзол, [привезенный из Европы], с причудливым смешением ярких красок»¹⁶⁵. Во все концы Европы эпохи Просвещения мода приходила из Парижа в виде очень рано появившихся кукол-манекенов. И с того момента эти манекены царят безраздельно. В Венеции, старинной столице моды и хорошего вкуса, в XV и XVI вв. одна из старейших лавок называлась (и ныне еще называется!) «Французская кукла» («La Piavo la de Franza»). Уже в 1642 г. королева польская (она была сестрой императора) просила испанского курьера, если он отправится в Нидерланды, привезти ей «куклу, одетую на французский манер, дабы оная могла бы послужить образцом для ее портного», — польские обычаи в этой области ей не нравились¹⁶⁶.

Совершенно очевидно, что такое сведёние к одной господствовавшей моде никогда не проходило без определенного замалчивания. Рядом существовала, как мы говорили, огромная инерция бедноты. Существовали также, выступая над непо-

Цокколи — своего рода миниатюрные ходули, которыми пользовались женщины, дабы уберечься от луж на венецианских улицах; мода на них одно время, в XVI в., распространилась и за пределами Венеции. Баварский Национальный музей, Мюнхен.

движной поверхностью моря моды, локальное сопротивление и региональная замкнутость. Историков костюма наверняка приводят в отчаяние отклонения, искажения в общем развитии. Двор бургундских Валуа был слишком близок к Германии, да и слишком самобытен, чтобы следовать моде французского двора. Там оказалось возможным в XVI в. всеобщее распространение фижм, и в еще большей степени и на протяжении веков — повсеместное ношение мехов, но и эти каждый носил по-своему. Брыжи могли варьировать от скромной рюши до огромных кружевных брыжей, какие мы видим на Изабелле Брандт на портрете, где Рубенс изобразил ее рядом с собой, или же на жене Корнелиса де Boca на картине из Брюссельского музея, где рядом с нею и двумя своими дочерьми изображен и сам художник.

Майским вечером 1581 г., после обеда (doppo disviar), в Сарагосу приехали трое молодых венецианцев — знатных, красивых, жизнерадостных, умных, обидчивых и самодовольных. Мимо проходит процессия со святыми дарами, за нею следует толпа мужчин и женщин. «Женщины, — ядовито записывает рассказчик, — крайне безобразны, с лицами, раскрашенными во все цвета, что весьма странно выглядело, в очень высоких башмаках, а вернее — в цокколи (zoccoli)¹⁶⁷ по венецианской моде, и в мантильях, какие модны по всей Испании». Любопытство побудило венецианцев приблизиться к зрелищу. Но тот, кто желает видеть других, в свою очередь становится предметом внимания, его замечают, на него указывают пальцами. Проходящие мимо венецианцев мужчины и женщины начинают хохотать, кричат им обидные слова. «И все это просто потому, — пишет тот же Франческо Контарини, — что мы носили «нимфы» [кружевные воротнички] большего размера, чем этого требует испанский обычай.

Герцогиня Магдалина Баварская, портрет работы Питера де Витте, прозванного Кандид (1548–1628 гг.). Пышный костюм: шелк, золото, драгоценные камни, жемчуг, дорогие вышивки и кружева. Мюнхенская пинакотека.

Одни кричали: «Ба, да у нас в гостях вся Голландия!» [подразумевалось: все голландское полотно, либо игра слов, связанная с olanda — полотном, из которого делали простыни и белье], другие: «Что за огромные салатные листья!» Чем мы изрядно позабавились» ¹⁶⁸. Аббат Локателли, приехавший в 1664 г. в Лион из Италии, оказался менее стоек и недолго сопротивлялся «детям, что бегали за ним» по улицам. «Мне пришлось отказаться от «сахарной головы» [высокой шляпы с широкими полями]… от цветных чулок и одеться целиком по-французски» — со «шляпой Дзани» с узкими полями, «большим воротником, более подходящим для врача, нежели для священнослужителя, сутаной, доходившей мне до середины бедра, черными чулками, узкими башмаками… с серебряными пряжками вместо шнурков. В таком наряде… я не казался себе более священником»¹⁶⁹.