МУСКУЛЬНАЯ СИЛА ЖИВОТНЫХ

Замена человека стала возможна очень рано благодаря домашним животным; впрочем, эта роскошь очень неравномерно распределена по миру. История таких «двигателей» будет яснее, если с самого начала разграничить Старый и Новый Свет.

В Америке все кажется довольно простым. Единственным значительным наследием индийских цивилизаций была лама, «андская овца» — довольно неважное вьючное животное, но единственное, способное адаптироваться к разреженному воздуху высоких Кордильер. Все остальные животные, исключая викунью и индюка, пришли из Европы — быки, бараны, козы, лошади, собаки, домашняя птица. Самыми важными для хозяйственной жизни были мулы и лошаки, все более и более делавшиеся основными перевозчиками повсюду, кроме Северной Америки, отдельных районов колониальной Бразилии и особенно аргентинской пампы, где вплоть до XX в. оставались правилом повозки, запряженные быками.

По обширным пространствам Новой Испании двигались караваны мулов, оглашая округу шумным звоном своих колокольцев; Александр Гумбольдт отмечал в 1808 г. их значение для перевозки товаров и маисовой муки, без которой не смог бы прожить ни один город, в особенности богатейший Мехико²³. То же происходило и в Бразилии, где десятком лет позже Огюст де Сент-Илер внимательно наблюдал за такими караванами. Это движение с его обязательными привалами и переходами включало и «станции» со сменными мулами — скажем, в Порту-да-Эстрела у подножия гор Серра-ду-Мар, перед самым Рио-де-Жанейро²⁴. Хозяева караванов, бразильские тропейрус (tropeiros), финансировали производство хлопка, а вскоре и выращивание кофе. Они стали пионерами раннего капитализма.

В 1776 г. в обширном вице-королевстве Перу использовали 500 тыс. мулов для торговли в прибрежной зоне или в Андах или в качестве упряжных животных для карет (в Лиме). Огромное королевство ежегодно ввозило около 50 тыс. мулов с юга, из аргентинской пампы. Там животные росли на воле, наблюдаемые издалека, а затем конные пеоны, согнав их в огромные табуны по нескольку тысяч голов, гнали их на север, до Тукумана и Сальты, где они подвергались жестокой дрессировке. В конечном счете мулы попадали либо в Перу, либо в Бразилию, в частности на огромную ярмарку в Сорокабе, в провинции Сан-Паулу²⁵. В глазах М. Батайона это производство и эта торговля напоминают сегодняшнюю автомобильную промышленность «и ее внутренний рынок на континенте, открытом для моторизации» ²⁶.

Для неразвитой Аргентины такая торговля была способом приобщиться к перуанскому серебру или к бразильскому золоту: 500 тыс. мулов было в Перу, возможно, столько же — в Бра-

Караван лам в Перу. Картина Теодора де Бри. Национальная библиотека, Кабинет эстампов. (Фото Жиродона.)

зилии, мулы Новой Испании, да еще те, какие использовались в иных областях, в капитанствах Каракас или Санта-Фе-де-Богота, или в Центральной Америке, это наверняка составляло от одного до двух миллионов голов вьючных или верховых (редко — тягловых) животных. Скажем, одно животное на 5-10 жителей, т. е. высокая степень «моторизации», двигательной силы, обслуживавшей в зависимости от обстоятельств перевозки драгоценных металлов, сахара, маиса. Во всем остальном мире не существовало ничего сопоставимого, за исключением Европы. Да и то — где как. Испания 1797 г. имела всего 250 тыс. мулов на 10 млн. жителей, т. е. примерно на все население Латинской Америки²⁷. Даже если более точные исследования изменят цифры для Америки, диспропорция останется велика.

Другие европейские домашние животные, особенно быки и лошади, тоже расплодились в Новом Свете. Быки в ярме тащили за собой тяжелые телеги пампы, а в колониальной Бразилии — характерную carro de boi со сплошными колесами и скрипучими деревянными осями. Они же, дичая, образовывали целые стада. Так обстояло дело в долине Сан-Франсиску (в Бразилии), где «цивилизация кожи» напоминала аналогичные картины в аргентинской пампе и на Риу-Гранди-ду-Сул — то же изобилие мяса, жареного или съедавшегося полусваренным.

Что же касается лошади, то, несмотря на ее сверхизобилие, она, как и везде в мире, представляла здесь отличительную черту буйной и мужественной аристократии — аристократии господ и пеонов, перегонявших табуны. Уже в конце XVIII в. по пампе скакали самые удивительные всадники мира — гаучо. А сколько тогда стоила лошадь? Два реала! Потеряв одну, находишь десять, дают ли их вам или вы их берете сами. А у быка даже не было продажной цены: он принадлежал тому, кто его поймает лассо или бола. Однако цена мула доходила в Сальте до 9 песо²⁸. Так как в Буэнос-Айресе черный невольник зачастую стоил 200 песо, Новый Свет таким тарифом повышал ценность человека, которому он, сверх того, предоставлял в распоряжение целый мир животных.

В Старом Свете такое развитие началось давно. Откуда и очень древние и осложненные ситуации.

И все же, оглядываясь назад, не было ничего более рационального, чем распространение двугорбого и одногорбого верблюда по всей аридной полосе Старого Света, этой нескончаемой цепи жарких и холодных пустынь, протянувшейся без перерыва от Западной Сахары до Гоби. Жаркие пустыни — царство верблюда-дромадера, животного зябкого, которому также никоим образом не подходят гористые области. Холодные степи и горы — область двугорбого верблюда. Линия раздела между ними проходит по Анатолии и Ирану. Как сказал в 1694 г. один путешественник: «Провидение создало два вида верблюда — один для жарких стран, другой для тех, кои холодны»²⁹.

Но потребовался долгий процесс, чтобы прийти к такому разумному распределению. Дромадер появился в Сахаре лишь на рубеже нашей эпохи³⁰, а распространился там только с арабским завоеванием в VІІ-VІІІ вв., и в дальнейшем — с приходом в XI и XII вв. «больших кочевников». Что касается продвижения верблюда в западном направлении, то оно совершалось с XI по XVI в. благодаря тюркскому нажиму в Малой Азии и на Балканах. Разумеется, двугорбый и одногорбый верблюды выходили за пределы своих соответствующих ареалов³¹. Дромадер прошел через Иран и появился в Индии, где продавался, как и лошади, по высокой цене; он проник и южнее Сахары, на окраины негрского мира, где его сменяли пироги и носильщики. Одно время он продвинется на север, вплоть до меровингской Галлии, тогда как двугорбый верблюд на востоке хоть и не полностью покорил Балканские страны, но встречался там повсеместно вплоть до XIX в. В 1529 г. двугорбые верблюды обеспечивали снабжение турецкой армии под стенами Вены. Точно так же и на другом конце Старого Света наблюдалось

Египетская нория конца XVIII в. Гравюра из «Description de l’?gypte. ?tat moderne», сборник материалов, собранных группой ученых, сопровождавших Бонапарта во время Египетского похода, и опубликованных в 1812 г. императорским правительством. Национальная библиотека.

массовое продвижение двугорбого верблюда в Северный Китай. В 1775 г. один путешественник отметил возле Пекина наряду с тачками и одного верблюда, «несущего [на спине] баранов»³².

Страны ислама практически располагали почти что монополией на это сильное животное для местных перевозок, для вспашки, для приведения в действие водоподъемных устройств (хотя в присредиземноморских районах можно было пользоваться «услугами» осла, применение которого восходит к очень давним временам) и, наконец, для караванных перевозок на дальние расстояния в Сахаре, на Ближнем Востоке, в Средней Азии — для всех связей, какие можно записать в актив древнего и гибкого капитализма³³. Дромадер и двугорбый верблюд поднимают довольно большой груз — по данным одного документа 1708 г., 700 фунтов для самых слабых животных, довольно часто — 800 (скажем, в районе Эрзерума) и от 1000 до 1500 фунтов — между Тебризом и Стамбулом³⁴. Речь явно идет о «легких» фунтах, менее 500 граммов; в общем, средний груз составлял приблизительно 4–5 наших центнеров. Караван из 6 тыс. верблюдов перевозил от 2400 до 3 тыс. тонн, т. е. в те времена — нагрузку 4–6 солидных парусников. Страны ислама, долго бывшие хозяевами всех внутриконтинентальных сообщений Старого Света, обрели в этом перевозочном средстве решающий элемент для своего торгового первенства.

Что же касается быка (а также буйвола и зебу), то он распространился по всему Старому Свету, будучи остановлен только сибирскими лесами на севере, где находится ареал северного оленя, дикого или домашнего, и тропическим лесом — на юге, в частности в Африке, где ему преградила дорогу муха цеце.

В Индии, где бык порой выступал в роли бездельника, его, однако, запрягали в плуг, заставляли тянуть позолоченные повозки, вращать мельницу, служить верховым животным для воинов и даже для больших господ. Огромные караваны, насчитывавшие до 10 тыс. животных одновременно, перевозили там под предводительством погонщиков из любопытной касты мури даже пшеницу или рис. В случае нападения мужчины и женщины — мури защищались, стреляя из луков. Но когда на узких дорогах Северной Индии, окаймленных деревьями и стенами домов, встречались два каравана, эти потоки приходилось пропускать один после другого так, чтобы они не перемешались. А что до прочих путников, то они застревали на два-три дня, не имея возможности продвинуться среди этих животных ни вперед, ни назад³⁵. Этих индийских быков скверно кормили и никогда не содержали в хлеву. Китайский же буйвол (гораздо более редкий) если и работал мало, то ел еще меньше и должен был сам заботиться о пропитании; почти что дикий, он легко пугался путников.

Обычное зрелище, особенно в Европе: пара быков в ярме, а за ними — даже еще сегодня, например в испанской Галисии, — деревянная повозка со сплошными колесами. Быка можно также запрягать, как лошадь; подобным образом поступают японцы и китайцы (нагрудные постромки, а «не за рога») и иногда — северные европейцы (хомут). У быка как тяглового животного огромные возможности. Испанский агроном Алонсо де Эррера, чья книга увидела свет в 1513 г., выступал как защитник бычьих запряжек и противник мулов: последние-де быстрее на ходу, зато быки пашут глубже и более экономично³⁶. В противоположность этому во Франции Шарль Этьенн и Жан Льебо пели хвалу лошади: «Три добрых быка из лучших быков Бурбоннэ или Фореза не сделают столько, сколько одна добрая лошадь Франции [читай: Иль-де-Франса] или Боса», — писали они в 1564 г.³⁷ В 1758 г. Франсуа Кенэ продолжит старый спор: в его время капиталистическое земледелие, с использованием лошадей, вытесняло традиционную агрикультуру, использовавшую в основном быков³⁸. По современным меркам, тяга лошади равна тяге быка. Но с учетом всех обстоятельств (лошадь быстроходнее, продолжительность ее ежедневной работы больше, зато она больше ест и, старея, гораздо более обесценивается, нежели бык, предназначенный для бойни), так вот, повторяю, с учетом всех обстоятельств при равной работе бык обходится на 30 % дороже своей соперницы. В Польше XVII в. единицей измерения земель служила площадь, которую можно обработать с помощью одной лошади или пары быков.

Лошадь — старинный исторический персонаж. Во Франции она присутствует с неолита, как о том свидетельствует обширное, простирающееся более чем на гектар скопление лошадиных костей в Солютре, возле Макона. В Египте она присутствовала с XVIII в. до н. э., а в римскую эпоху пересекла Сахару. Может быть, она происходит из областей, окружающих Джунгарские ворота, в самом сердце Азии? Во всяком случае, она настолько успешно распространилась по всему пространству Европы, что в XVI и XVII вв. дикие, вернее, одичавшие лошади обитали в лесах и кустарниковых зарослях Северо-Западной Германии, в швейцарских горах, в Эльзасе и Вогезах. Картограф Даниэль Шпекле писал в 1576 г. об этих диких лошадях «в вогезских лесах; они плодятся и кормятся сами по себе круглый год. Зимой они находят убежище под утесами… Они крайне свирепы, а по узким и скользким скалам ступают весьма твердо»³⁹.

Так что лошадь — древний житель Европы. Такое многовековое знакомство с нею позволило постепенно создать для нее сбрую (хомут с IX в. на Западе и, раньше или позже, седло, стремена, мундштук, поводья, упряжь, запряжка цугом, ковка). Во времена Рима плохо запряженная лошадь (нагрудные постромки мешали животному дышать) могла тянуть за собой лишь сравнительно небольшой груз и выполняла не большую работу, чем четверо рабов. И вот в XII в. она вдруг стала работать эффективнее — как двигатель при повышении его мощности в 4–5 раз — благодаря применению хомута. До того бывшая боевым конем, лошадь станет впредь играть очень большую роль в бороновании, в пахоте, в перевозках. Это важное изменение было составной частью в ряду других перемен: демографического подъема, применения тяжелого плуга, распространения трехполья в северных районах континента, роста урожайности и очевидного рывка вперед Северной Европы.

Однако распространение лошадей оставалось очень неравномерным. В Китае лошадей было сравнительно мало. В 1626 г. отец де Лас Кортес писал: «Мы видели их только в королевстве Чжанцзинфу, и это мелкие животные с коротким шагом. Китайцы их не подковывают и не пользуются шпорами. Их седла и их удила совсем не такие, как наши [еще в XVIII в. использовались деревянные седла и простые веревки вместо поводьев]. Немного более лошадей видели мы в «королевствах» Фуцзинсу и Кантон, но никогда не встречали их в большом числе. Мне сказали, что в горах есть много одичавших лошадей и что люди имеют обыкновение их ловить и укрощать»⁴⁰. А что касается мулов, сообщал еще один путешественник, то их там было мало и они были весьма мелки; хотя продавались мулы дороже лошадей, ибо их легче кормить и они лучше переносят усталость⁴¹. Ежели путник желает в Китае ехать на лошади, то пусть выберет доброе животное: поменять его он не сможет, коль скоро почтовые подставы предназначаются исключительно для императорской службы. Более благоразумно было по-прежнему использовать паланкин с носильщиками — легкий, быстрый, удобный, который несли, периодически сменяясь, 8 человек. К тому же транспортировка багажа и товаров, великолепно организованная через конторы, куда достаточно было их доставить (с тем чтобы по прибытии найти в другой соответствующей конторе), часто осуществлялась носильщиками или же на ручных одноколесных тележках, которые толкали один-два человека или же, реже, на вьючных мулах или ослах⁴². Несомненно, можно было утверждать, что «император Китая самый могущественный государь мира своей конницей», и в 1668 г. Магальянш называл, по всей видимости, точные цифры: 389 тыс. лошадей для войска, 175 тыс — для почтовых станций, предназначавшихся по всей империи для государевой службы⁴³. Это, правда, не помешало реквизировать во время похода на элетского хана в 1690 г. всех лошадей частных владельцев в Пекине, будь те даже мандаринами⁴⁴. Можно, однако, задаться вопросом, располагали ли все подданные императора, вместе взятые, намного большим числом лошадей, чем их государь. В самом деле, за несколькими исключениями (вроде мелких сычуаньских лошадей), снабжение Китая лошадьми осуществлялось извне, благодаря специальным ярмаркам, организовывавшимся на границах с Монголией и Маньчжурией: ярмаркам в Кайюане или Гуанмине или же, с 1467 г., в окрестностях Фушуня⁴⁵. Итак, по сообщению, относящемуся к началу XVIII в., императорские закупки на таких ярмарках составляли будто бы 7 тыс. голов в год, а закупки «важных господ, гражданских и военных мандаринов» и всего остального населения лишь «вдвое или втрое превышали сие число». То есть на севере закупалось ежегодно самое большее 28 тыс. лошадей. Это немного.

Еще более редки были лошади в Индии или в Тропической Африке. Марокканские лошади, как истинный предмет величайшей роскоши, выменивались в Судане на золотой песок, слоновую кость, рабов; в начале XVI в — 12 невольников за лошадь, а позднее — на пять рабов больше⁴⁶. Из Ормуза в Индию снаряжали целые флотилии с грузом лошадей, закупленных в Персии. В Гоа цена лошади доходила до 500 пардойш (pardoes), т. е. до 1000 могольских рупий, притом что в это же самое время молодой невольник стоил от 20 до 30 пардойш⁴⁷.

Как же сможет жить без ячменя и овса эта по такой дорогой цене купленная лошадь? В 1664 г. Тавернье писал: «В виде корма лошадям задают своего рода грубый рогатый горох, который размалывают меж двух небольших жерновов и который затем замачивают, ибо его твердость делает очень долгим переваривание. Этот горох дают лошадям вечером и утром; их заставляют съедать два фунта неочищенного черного сахара, смешанных с таким же количеством муки, и фунт сливочного масла, каковое им проталкивают кусками в глотку. После чего им тщательно моют рот, ибо лошади испытывают отвращение к такому корму. Днем им дают лишь некоторые разновидности полевых трав, кои вырывают с корнем и тщательно обмывают, дабы на них не осталось земли или песка»⁴⁸. В Японии, где в повозки запрягали, как правило, быков (привозимых из Кореи), лошадь была преимущественно верховым животным для знатных.

В мусульманских странах лошадь была среди домашних животных аристократом. Она служила ударной силой ислама почти с самого его возникновения и в еще большей мере — после его первых крупных успехов. Джованни Ботеро около 1590 г. признавал превосходство валашской, венгерской, польской, турецкой конницы. «Ежели они тебя опрокинули, от них не спасешься бегством, а ежели под твоим ударом они рассеялись, их не догонишь, ибо, будучи подобны соколам, они либо на тебя набрасываются, либо ускользают в мгновение ока»⁴⁹. Кроме того, лошади в странах ислама были в изобилии: некий путешественник в 1694 г. видывал в Персии караваны в 1000 лошадей⁵⁰. Османская империя в 1585 г. с военной точки зрения — это 40 тыс. коней в Азии и 100 тыс. в Европе; а враждебная ей Персия будто бы обладала, по словам посла, 80 тыс. коней⁵¹. Следовательно, внушительным «депо». В действительности Азия обладала превосходством в этом воспроизводстве боевых коней: это доказывает уже один вид Скутари в Азии, куда сгоняли огромные табуны лошадей; специальные суда с открывающим-

Маньчжурия, XVIII в.: диких лошадей ловят арканом, как в аргентинской пампе. Именно так производился ремонт императорской конницы. В Китае практически совсем не разводили лошадей. Музей Гиме.

ся бортом для перевозки лошадей (naves huissi?res) везли их затем в Стамбул⁵².

Еще в ХIХ в. Теофиль Готье, находясь в Стамбуле, восторгался при виде стольких чистокровных коней из Неджда, Хиджаза и Курдистана. Но перед пристанью напротив Скутари была стоянка «турецкой разновидности фиакра» — ароб, — «вызолоченных и раскрашенных повозок», покрытых «натянутой на обручи тканью», но запряженных «черными буйволами или же серебристо-серыми быками»⁵³. По правде говоря, в XIX в. лошадь оставалась еще предназначенной для солдата, для богача, для «благородных» нужд. Конечно же, лошади могли в Стамбуле приводить в движение мельницы, а на Западных Балканах мелкие лошади, подкованные на все копыто, обеспечивали перевозки. Но это была, так сказать, прислуга. И не о таких лошадях еще недавно, в 1881 г., рассказывал один путешественник: в Мазагане, в Марокко, они стоили 40–50 дукатов, тогда как 18-летний черный невольник — 16, а невольник-ребенок — 7 дукатов⁵⁴. И только после первой мировой войны, около 1920 г., в Малой Азии лошадь наконец сменила на пахоте быка и верблюда.

Перед лицом этого конного мира Европа развивала свои ресурсы медленно. И за этот опыт должна была дорого заплатить. После битвы при Пуатье (732 г.) ей пришлось умножить число лошадей и конных воинов, чтобы защитить себя и выжить: завести крупных боевых коней (destrier), на которых вооруженный рыцарь садился в бою, коней парадных (palefroi), которые его несли в обычных условиях, и коней попроще (roussin) для рыцарского слуги. И с мусульманской, и с христианской стороны речь шла в данном случае об усилиях, обусловленных войной, имевших свои напряженные периоды, а порой и свои передышки. Победа швейцарцев над конницей Карла Смелого ознаменовала на Западе возврат к пехоте — пикинерам, а вскоре после этого и к аркебузирам. Испанский полк XVI в. (tercio) был триумфом пехотинца. Точно так же с турецкой стороны янычар открывает царствование пешего воина. Однако рядом с ним сохраняла свое значение турецкая конница-спахии, долго бывшая несравненно лучше конницы стран Запада.

Хорошие лошади продавались в Европе на вес золота. Когда в 1531 г. Козимо Медичи, вернувшись к власти во Флоренции, сформировал гвардию из 2 тыс. всадников, он разорился на такой кичливой роскоши. В 1580 г. испанская кавалерия в два счета и без труда завоевала Португалию, но сразу же после этого герцог Альба жаловался на нехватку лошадей и повозок. Такой же недостаток лошадей существовал и в следующем столетии, например во время Каталонской войны (1640–1659 гг.), и на всем протяжении царствования Людовика XIV, когда французская армия зависела от 20 или 30 тыс. лошадей, которых можно было закупить за границей в среднем за год. Организация Людовиком XIV французских конных заводов с систематической покупкой производителей во Фрисландии, Голландии, Дании, Варварии⁵⁵ не устранила необходимости закупки на всем протяжении XVIII в. иностранных лошадей⁵⁶.

Прекрасных лошадей выращивали в Неаполе и в Андалусии: крупных неаполитанских коней и небольших испанских лошадок. Но без соизволения короля неаполитанского или испанского никто не мог их приобрести даже на вес золота. Само собой разумеется, как с той, так и с другой стороны существовала активная контрабанда; на каталонской границе «перегонщик лошадей» (passador de cavalls) даже рисковал попасть в лапы инквизиции, которой было доверено несколько необычное наблюдение за этим делом. Во всяком случае, нужно было быть очень богатым, таким, как маркиз Мантуанский, чтобы иметь своих агентов, которые занимались разведкой рынков в Кастилии и дальше, вплоть до Турции и Северной Африки, дабы закупать хороших лошадей, породистых собак, соколов⁵⁷. Великий герцог Тосканский, чьи галеры (галеры основанного в 1562 г. ордена св. Стефана) занимались пиратством в Средиземном море, нередко оказывал услуги варварийским корсарам в обмен на подарки в виде прекрасных коней⁵⁸. Когда в XVII в. сношения с Северной Африкой упростились, североафриканские варварийские лошади, привезенные в Марсель, спокойно продавались на ярмарках в Бокере. Вскоре Англия (с правления Гериха VIII), затем, со времени Людовика XIV, Франция, а за нею и Германия, где в XVIII в. возросло число конных заводов, попытаются наладить разведение кровных лошадей на основе ввезенных арабских⁵⁹. «Именно от них, [т. е. арабских лошадей], выводят либо напрямую, либо путем скрещивания прекраснейших лошадей в мире», — объяснял Бюффон. Наблюдалось и успешное улучшение западных пород. И плюс к этому росло поголовье. Австрийская кавалерия начала XVIII в., сделавшая возможными блистательные победы принца Евгения над турками, отчасти была порождением этого прогресса.

Одновременно с расширением на Западе разведения верховых лошадей для кавалерии развивалось и использование упряжной лошади, необходимой для снабжения армии и перевозки артиллерийских орудий. Армия герцога Альбы, которая вторглась в Португалию в 1580 г., продвигалась быстро благодаря реквизиции многочисленных повозок⁶⁰. Уже в сентябре 1494 г. армия Карла VIII удивляла население Италии своей полевой артиллерией, орудия которой ездили быстро, причем тянули их не быки, а крупные лошади, «стриженные по-французски — без хвоста и ушей»⁶¹. Руководство времен Людовика XIII⁶² перечисляет все, что было необходимо для движения 20-тысячной армии, снабженной артиллерией. Среди прочего — огромное число лошадей: для кухонной утвари, для багажа и посуды различных офицеров, для инвентаря полевой кузницы, для плотницкого инструмента, для чемоданов медика, но особенно для орудий и боеприпасов к ним. Самые крупные из пушек, батарейные, требовали не меньше 25 лошадей, чтобы тащить само орудие, да еще по меньшей мере дюжину для перевозки пороха и ядер.

Это была работа для тяжелых северных лошадей, которые все больше и больше будут вывозиться в южном направлении. Милан их закупал у немецких купцов по крайней мере с начала XVI в. Франция их получала от перекупщиков — евреев Меца. Таких лошадей требовал Лангедок. Во Франции наметились зоны коневодства: Бретань, Нормандия (ярмарка в Гибрэ), Лимузен, Юра…

Нам не известно, произошло ли в XVIII в. относительное снижение цен на лошадей. Тем не менее в Европе наблюдалось насыщение, даже перенасыщение ими. В начале XIX в. в Англии конокрады и скупщики краденых лошадей образуют самостоятельную социальную категорию. Во Франции накануне Революции Лавуазье насчитывал 3 млн. быков и 1780 тыс. лошадей, в том числе 1560 тыс. занятых в сельском хозяйстве (чуть больше 960 тыс. в областях, где использовали только лошадей, и 600 тыс — там, где работы выполнялись также и на быках)⁶³. И это для Франции с ее 25 млн. жителей. При равных пропорциях Европа должна была бы располагать 14 млн. лошадей и 24 млн. быков. Это следует записать в актив ее мощи.

Мул также играл свою роль в Европе — в испанском земледелии, в Лангедоке, в иных местах. Кикран де Божё говорил по поводу своего Прованса о мулах, «цена которых зачастую превы-

Коневодство во Франции в XVIII в.

Отметим, во-первых, зону коневодства, во-вторых, примерные границы Северо-Востока, региона открытых полей, трехпольного севооборота, крупных рынков овса и преобладающего использования лошади для пахоты.

Эти две зоны вполне четко выделяются, но были и зоны взаимного наложения (Нормандия, Юра, Эльзас и др.). За пределами Северо-Восточной Франции господствующим правилом была пахота на быках. Исключениями, когда для пахоты использовали главным образом мула, были Прованс, отдельные регионы Лангедока и Дофине.

шает цену лошадей»⁶⁴. И, зная число мулов и их погонщиков и развитие дел последних, историк определяет на их основе ритмы экономической жизни Прованса XVII в.⁶⁵ И наконец, поскольку повозки пересекали Альпы только по определенным, особо выбранным дорогам, вроде перевала Бреннер, все прочие дороги были исключительной сферой перевозок на мулах. В Сузе и во всех остальных перевалочных пунктах таких альпийских перевозок на мулах об этих животных говорили даже, что они суть «большие повозки». В числе важных районов разведения ослов и мулов назовем и французскую область Пуату.

Не было ни одного города, который бы не зависел от лошадей в своем повседневном снабжении, в своих внутренних связях, со своими каретами или наемными экипажами. Около 1789 г. в Париже насчитывалась примерно 21 тыс. лошадей⁶⁶. И эту массу постоянно требовалось обновлять. Непрерывно прибывали караваны так называемых «транспортов лошадей» («voitures de chevaux»), включавших по 10–12 связанных между собой животных (каждая следующая лошадь была привязана к хвосту шедшей перед нею), покрытых попонами и несших по бокам полки для вьюков. Караваны эти собирались в районе Сен-Виктор или на холме св. Женевьевы; долгое время существовал конный рынок и на улице Сент-Оноре.

Сена почти не использовалась для общественного транспорта, которого, впрочем, можно сказать, и не существовало; разве что по воскресеньям не всегда надежные суденышки — galiotes и bachots — возили зевак до Севра или Сен-Клу. Для тех, кто спешил, большой подмогой был наемный экипаж. В конце века по городу разъезжали две тысячи скверных фиакров, влекомых списанными лошадьми и управляемых сквернословами-кучерами, которые ежедневно должны были платить 20 су, «дабы иметь право ездить по мостовой». В эту эпоху Париж славился своими «затруднениями» и заторами, и у нас есть тысячи конкретных их зарисовок. «Натощак, — говорил один парижанин, — кучера фиакров довольно покладисты; к полудню иметь с ними дело труднее, а вечером — невозможно договориться». Да их еще и не найдешь в часы пик, скажем около двух часов пополудни, во время обедов (подчеркиваю, я говорю обедов — d?ners). «Вы открываете дверцу фиакра, другой делает то же самое с другой стороны; вы садитесь, садится и он. И [потом] приходится ехать к комиссару [полиции], дабы он решил, за кем останется фиакр». В такие вот часы можно было увидеть раззолоченную карету, которой закрывал проезд тащившийся перед нею медленно, мелкими шажками, фиакр, «весь разваливающийся, покрытый выцветшей на солнце кожей, с досками вместо стекол»⁶⁷.

Но не был ли настоящим виновником таких заторов сам по себе старый Париж — это переплетение узких улочек, зачастую окаймленных грязными домами со скученным населением, тем более что Людовик XIV указом 1672 г. запретил расширение города? Этот самый Париж — такой же, каким он был во времена Людовика XI. Может быть, городу недоставало катаклизма, который бы стер с лица земли старый городской центр, — такого, какими были пожар 1666 г. для Лондона и землетрясение 1755 г. для Лиссабона? Этой мысли мимоходом касается Себастьен Мерсье, когда, напоминая о «неизбежном», рано или поздно, разрушении Парижа, говорит о Лиссабоне, обширном и безобразном городишке, для которого хватило трех минут, чтобы разрушить «то, что уже так давно должны были снести человеческие руки… Город поднялся вновь, пышный и великолепный»⁶⁸.

По дороге из Парижа в Версаль и обратно катились более свободно экипажи, которые тащили тощие, но безжалостно погоняемые, «все взмыленные» лошади. Это были «бешеные». Впрочем, «Версаль — это страна лошадей». Между ними существовало «такое же различие, как и между жителями города: одни — упитанные, хорошо накормленные, в хорошей упряжи… другие же… с понурым видом перевозящие лишь слуг двора или провинциалов»⁶⁹.

Такое же зрелище можно было бы наблюдать в Санкт-Петербурге, в Лондоне. В последнем случае достаточно было бы проследить день за днем прогулки и поездки Семюэла Пеписа в наемных каретах во времена Карла II. Позже он позволит себе роскошь в виде личного экипажа.

Трудно себе представить, что означали эти транспортные проблемы как при грузовых, так и при пассажирских перевозках. Итак во всех городах было полно конюшен. У кузнецов были там собственные дома; это было нечто вроде сегодняшнего гаража. Не будем также забывать проблему снабжения овсом, ячменем, соломой, сеном. В Париже, пишет в 1788 г. Себастьен Мерсье, «тот, кто вовсе не любит запах свежескошенного сена, тот не знает самого приятного из ароматов. А тот, кто этот запах любит, пусть ходит дважды в неделю к Порт-д’Анфер [эти ворота сохранились и поныне к югу от площади Данфер-Рошро]. Там вытянулись длинными рядами телеги, доверху нагруженные сеном; они… ждут покупателей… Поставщики домов, располагающих собственными экипажами, уже тут, изучают качество товара; они вдруг выдергивают пук сена, щупают его, нюхают, жуют — это стольники лошадей госпожи маркизы»⁷⁰. Но главным каналом снабжения оставалась Сена. Именно барка с загоревшимся сеном, зацепившись за арки Малого моста, стала 28 апреля 1718 г. причиной пожара стоявших на мосту домов и соседних жилых построек⁷¹. В Лондоне сено покупали на рынке прямо за заставой Уайтчепль. Точно так же было в Аугсбурге, если судить по большому полотну, изображающему четыре времени года на рынке Перлахплац в XVI в.: рядом с дичью и запасами дров для зимы мы видим там в октябре привозимое крестьянами сено. А изображение Нюрнберга показывает нам странствующего торговца, торгующего с тачки соломой, в которой нуждаются городские конюшни.