Глава двенадцатая. ПРОТОКОЛЬНЫЕ СЛОЖНОСТИ

Глава двенадцатая.

ПРОТОКОЛЬНЫЕ СЛОЖНОСТИ

В дипломатическом отношении начало Семилетней войны, новой бойни, явившейся следствием новой системы союзов, восходит к тем трем годам, что последовали за подписанием Ахенского договора. 1740-е годы — это военные конфликты, соперничество европейских держав и поиск ими новых союзников; итогом же этого периода стал разрыв отношений между Францией и Россией в 1748 году, а затем между Россией и Пруссией в 1750 году, причем произошло это неожиданно для самих заинтересованных лиц. Войдя в европейскую систему, царская империя разрушила установленный порядок. Монархи стали жертвами хитросплетения политических обстоятельств, распрей между непримиримыми группировками и рокового отсутствия диалога между королями, кабинетами министров и дипломатами. К «холодной войне» (1748–1756) привел целый ряд психологических и формальных ошибок, плохо подготовленных спектаклей, в которых актеры, сами того не желая, постоянно оступались и ошибались. Международное право, на которое поминутно ссылались все участники конфликтов, служило очень слабой опорой, ибо каждый толковал его в духе своих национальных обычаев. Во времена Людовика XV и Фридриха II послы, разумеется, представляли своих монархов, однако при этом сохраняли некоторую независимость, «полезную» автономию, которая позволяла им принимать меры, не советуясь со своими кабинетами^{474}. Расстояние между столицами, например между Парижем и Петербургом, обрекало дипломатов на самостоятельность; предоставленные самим себе, они не всегда могли сдерживать свои страсти и свое корыстолюбие. Как ни странно, первыми согрешили французы, впрочем большие знатоки и защитники этикета.

С самого начала переговоров в Ништадте (1721) выяснилось, что подписание союзного договора между Бурбонами и царем из династии Романовых наталкивается на протокольные трудности. Петр I настаивал на именовании его Императором Всероссийским и мечтал выдать одну из дочерей за родственника Короля-Солнца. Дюбуа сумел, сославшись на слишком юный возраст принцев крови или переговоры о браке с другими дворами, отложить решение этого деликатного вопроса. Боясь оскорбить английских союзников, весьма встревоженных русскими победами на берегах Балтики, кардинал не стал ни подписывать конвенцию, ни употреблять требуемый титул, ибо второе «вытекало» из первого; впрочем, добавил он, «в намерения короля не входит отказывать царю в титуле императора»^{475}. Смерть Дюбуа, кончина Филиппа Орлеанского (1723) и удаление герцога де Бурбона, а затем смерть Петра I (1725) приостановили переговоры насчет титулования; в течение двух последующих десятилетий, когда Россией правили женщины, проблема эта не поднималась, несмотря на неоднократные запросы русской Коллегии иностранных дел. К Екатерине I, женщине недворянского происхождения, и Анне Ивановне, дочери слабоумного брата царя-реформатора, французские дипломаты относились с явным презрением^{476}. Петр II и Иван VI в силу юного возраста и скоротечности своих «царствований» не успели потребовать, чтобы за ними признали императорский титул. Однако после 1741 года на трон взошла дочь Петра Великого, и уж она-то не замедлила объявить о своих притязаниях.

Можно ли было, вслед за другими монархами, «оказать ей подобное снисхождение», можно ли было унизиться до того, чтобы именовать женщину, плод весьма сомнительного брачного союза, да вдобавок православную, императрицей и оказывать ей соответствующие почести?^{477} Король Франции занимал третье место в иерархии коронованных особ, после папы и германского императора^{478}; в крайнем случае он мог бы, пожалуй, согласиться именовать Елизавету императрицей, но «никогда и ни при каких обстоятельствах» Людовик XV не допустил бы, чтобы русская монархиня «стала превыше его» и потребовала изменений в древнем церемониале^{479}.

Правила, разработанные для сношений между посланниками французского короля и других государей, не подлежали переделке. В Версале требования Романовых считали плодом пустого тщеславия и ссылались на то, что нация, до сих пор пребывающая в варварском состоянии, не имеет права вторгаться в нерушимую систему законов и правил. В конце концов, короли Франции «были славны не только возможностью постоянно тешить свое тщеславие сим громким титулом»^{480}.

Специалистом по русским вопросам считался Ла Шетарди. Человек прагматичный, он умел говорить с Елизаветой, знал все пружины, которые приводят в действие группировки и партии, существующие при русском дворе, и долгое время успешно противостоял Бестужеву. Ла Шетарди предстояло выполнить весьма деликатную миссию — разрешить вопрос о титулах и нраве первенства, не оскорбляя общественное мнение; от этого зависело и положение маркиза в России, и его репутация во Франции. Ла Шетарди входил в ближайшее окружение Елизаветы и, несмотря на статус дипломата, пользовался всеми преимуществами фаворита[133]; поэтому он пренебрег практическими аспектами поручения, возложенного на него версальским кабинетом. Его верность условленным приличиям оказалась весьма ограниченной, поведение — сомнительным, а взгляды — компрометирующими^{481}. Если верить некоторым теоретикам, одна из обязанностей дипломата заключалась в умении плести интриги; ради блага отечества он имел право сеять раздор, подкупать министров того двора, при котором аккредитован, разжигать между ними соперничество. Больше того, для достижения собственных целей он имел право развращать царедворцев и политиков, суля им наживу, встречи с красотками или просто выпивку… Но при всем том сам он был обязан оставаться безупречным[134]. Мастерство дипломата зиждилось на скрытности и сдержанности.

Должность посла приносила почести, привилегии (в частности, посол находился под защитой международного права^{482}) и деньги. Для Ла Шетарди существеннее всего было именно это последнее обстоятельство: французский посланник происходил из семьи знатной, но небогатой, и не мог устоять перед соблазнительными предложениями, перед роскошными подарками и круглыми суммами. В 1742 году, покидая Петербург, он увез на родину подарки общей стоимостью примерно в миллион рублей^{483}.[135]