На войне как на войне
На войне как на войне
Летом 1744 года австро-английская группировка Бестужева стала брать верх над сторонниками союза с Пруссией. Сближение двух императриц встревожило прусского короля; проанализировав отношение русских посланников к прусским дипломатам во всех европейских столицах, Подевильс пришел к выводу, что в Петербурге происходят серьезные изменения. Бестужев и его сообщники выигрывали время, плетя интриги вне пределов России: инструкции, даваемые дипломатам, казалось, «решительно противоречили» политике самой Елизаветы, скорее профранцузской (а следовательно, и пропрусской). Фридрих требовал гибели своего ненавистника; система, созданная стараниями «его партии» (которая до поры до времени была и партией Людовика XV), могла в любой момент рухнуть из-за «мошеннических проделок»{242}этого русского, которому Мардефельд, в союзе с Ла Шетарди и Дальоном, должен был немедленно «объявить войну»{243}. Однако противник их, стремившийся как можно скорее «спустить на воду свою собственную партию», действовал оперативнее; чтобы сохранить свое положение при дворе, ему необходимо было добиться устранения двух ненавистных ему особ — Ла Шетарди и Мардефельда, а потом «восстановить систему, выгодную для Англии»; между тем Бестужев был не из тех, кто долго выбирает средства{244}. Успех француза Ла Шетарди означал дипломатическую и моральную победу Людовика XV, его немилость — триумф Георга II; в очередной раз мелкие придворные происшествия служили отражением соперничества великих держав{245}.
Французские дипломаты сами ускорили свое падение: весной 1744 года Дальон и Ла Шетарди повздорили из-за денег и подрались. Любимец императрицы, возведший ее на трон, был ранен в руку, соперник его щеголял «с подбитым глазом». Об этой скандальной истории писали газеты, судачили придворные; плоские оправдания маркиза никого не убедили[70]. Русскую столицу наводнили карикатуры. Такой союзник, слабый и смешной, никому не был нужен. Ускорил падение Ла Шетарди и его двусмысленный статус (и не посланник, и не частное лицо).
Людям Бестужева удалось — возможно, при помощи секретаря французского посланника — перехватить донесения Дальона и Ла Шетарди. Первый сообщал в Версаль о том, что очень скоро Бестужев и секретарь кабинета Бреверн будут уволены, ибо станет совершенно очевидным их пособничество Брауншвейгскому семейству. Оба, и Бестужев, и Бреверн, тотчас поднесли Елизавете письмо с опровержением этих обвинений и жалобой на иностранных дипломатов, которые осмеливаются «ставить под сомнение их преданность императрице» и вмешиваться во внутренние дела России; они пользовались случаем вновь повторить, что готовы «дать разрезать себя на мелкие кусочки ради Ее Императорского Величества и истинных ее интересов»{246}. Патетический тон министров тронул императрицу, однако не заставил ее принять решительные меры против французов. Тем не менее почва была уже подготовлена, и теперь требовалось только дождаться новой оплошности противников, чтобы окончательно убедить государыню: доверять следует не кому иному, как Бестужеву. В письмах, перехваченных в следующий раз — и даже не шифрованных, — Ла Шетарди очень метко характеризовал придворные группировки и партии, определял роли, которые играют люди, их возглавляющие, преследуя вполне очевидную цель — доказать своему начальству, что его присутствие в русской столице совершенно необходимо и на пост полномочного министра следует назначить именно его[71]. Вице-канцлер, истолковав каждую фразу этого письма во вред писавшему и, следовательно, к собственной пользе, обвинил своего врага в намерении образовать собственную группировку и вмешаться в дела тайной канцелярии, что привело Елизавету, и без того недовольную двусмысленным статусом своего благодетеля, в крайнее раздражение. Бестужев обнаружил и нечто более серьезное: в своих шифрованных донесениях Ла Шетарди описывал императрицу в весьма нелестных тонах, как женщину недалекую, легкомысленную и «управляемую», окруженную министрами, которых очень легко подкупить. Хуже того, он не обошел молчанием и любовные похождения царицы, вплоть до ее отношений с духовными особами[72]. Вице-канцлер предъявил эти разоблачительные документы (общим числом 69) во время заседания Императорского совета, или Конференции, в присутствии императрицы. Оскорбление, таким образом, было нанесено публично. По зрелом размышлении Елизавета приказала в двадцать четыре часа выслать Ла Шетарди из Петербурга, причем маркиз был назван «бригадиром французской армии»{247} — ведь в качестве посланника французского короля он находился бы под защитой международного права и его высылка неизбежно спровоцировала бы европейский скандал. Версаль дезавуировал высланного — взгляды маркиза де Ла Шетарди как частного лица не имели никакого политического значения; для проформы, впрочем, лишь только он оказался во Франции, маркиза, равно как и его секретаря, арестовали. Морена поспешил аккредитовать при петербургском дворе Дальона и присвоить ему звание полномочного представителя Франции и жалование посла. Ему выслали верительные грамоты, где Елизавета именовалась императрицей (титул, который к этому времени уже признали за дочерью Петра I Австрия, Англия, Пруссия и даже избранный император Карл VII, но в котором до сих пор отказывал ей большой блюститель церемониальных тонкостей Людовик XV).
В конечном счете Елизавете вышла из всей этой истории победительницей и потому хотела забыть о неприятном инциденте. Между тем все консульства и посольства России получили официальное сообщение о «злодеяниях» француза, подписанное главою Коллегии иностранных дел. Для пущей важности Бестужев признал, что перехватом и расшифровкой писем Ла Шетарди занималась не только Тайная канцелярия, но и он, вице-канцлер, собственной персоной. У этой провокации имелась и другая цель; реакция придворных и дипломатов на высылку Ла Шетарди позволяла определить их принадлежность к дружескому или враждебному лагерю. Бестужев торжествовал: он не только устранил своего главного врага и ослабил его партию, но и сумел узнать истинные чувства некоторых дипломатов, до той поры державшихся в высшей степени сдержанно, таких, как посол Карла VII Нейгауз, посланник Фридриха-Августа II Герсдорф или представитель шведского короля Барк, чьи симпатии к французскому клану проявились в полной мере лишь в связи с высылкой Ла Шетарди[73]. Ла Шетарди был главным, но не единственным противником Бестужева; теперь предстояло удалить с политической арены его единомышленников. Маркиза арестовали на следующий день после обеда, на который он пригласил Мардефельда, Брюммера, Лестока, Румянцева и Трубецкого — всех, кто составлял основу франко-прусской группировки{248}. В течение ближайших двух лет все они один за другим попались в сети, расставленные канцлером.
Происшествие с Ла Шетарди не прошло даром и для великого князя и его невесты, которые также общались с французом накануне ареста. Подробности интимной жизни Елизаветы, приведенные в донесениях французского дипломата, свидетельствовали о том, что сообщивший их информатор происходит из ближайшего окружения императрицы; судя по некоторым фактам, этим информатором был не кто иной, как княгиня Ангальт-Цербстская. Бестужев воспользовался случаем, чтобы разоблачить ее политические пристрастия, расписать — в сильно преувеличенном виде — ее шпионскую деятельность в пользу короля Пруссии, и влияние, которое она оказывала на императрицу; Елизавета обиделась и вскоре после свадьбы великого князя отослала его тещу из России[74]. Молодая великая княгиня осталась в Петербурге, однако се отношения с императрицей были также далеки от безоблачных. Елизавета устраивала ей сцены; царственного гнева не избежал и великий князь, которому тетушка ставила в вину его неприспособленность, безбожие, непопулярность в народе{249} (обвинения, в которых нетрудно разглядеть почерк Бестужева).
Репрессии между тем продолжались; Воронцова вынудили предъявить частные письма, адресованные ему Мардефельдом. В нарушение всякой логики, Ла Шетарди, его «сообщников» и даже великого князя с молодой супругой обвинили в том, что они готовили переворот в пользу Ивана Антоновича. Самые именитые члены группировки, прежде всего Лесток и Екатерина, бросились к ногам императрицы и пытались уверить ее в своей невиновности; виня во всем бывшего французского посланника, они тоже, на сей раз для собственной защиты, стали эксплуатировать «брауншвейгскую» тему. Пропрусские советники Елизаветы (Воронцов, Трубецкой, Ушаков), повторяя аргументы своего противника, принялись уговаривать Елизавету выслать как можно дальше Анну Леопольдовну и ее сына; без этого, говорили они, императрица никогда не сможет чувствовать себя в безопасности. В результате за неосторожность маркиза де Ла Шетарди расплатилась Брауншвейгская фамилия, которую из Раненбурга Рязанской губернии перевели в Холмогоры близ Архангельска{250}. Удаление Брауншвейгского семейства было не очень выгодно Бестужеву, потому что лишало его главного козыря, источника угроз и средства для шантажа; с другой стороны, при таком исходе прав оказывался в конечном счете Фридрих II — ведь это он присоветовал «сестре» поступить именно так. Как ни велики были обрушившиеся на нее напасти, «франко-прусская» партия при русском дворе все еще продолжала существовать. Мардефельд, которого Бестужев «ненавидел от всего сердца»- и который, заметим, отвечал ему тем же{251}, — устоял, несмотря на все козни противника. Предусмотрительный пруссак сжег все свои бумаги и, во избежание неприятностей, попросил прислать из Берлина новый шифр{252}.[75] Поскольку версальский кабинет принес Елизавете официальные извинения, Бестужев, не смущаясь тем, что в данный момент прусский король, вечный сообщник Франции, держался весьма осмотрительно, свалил всю вину на него. Он распустил слух, что Ла Шетарди останавливался в Потсдаме, чтобы затеять там вместе с прусским кабинетом новые интриги. Очевидно, что обвинение было построено по той же модели, что и в деле Ботты[76]. Однако Мардефельд, сохраняя непоколебимое спокойствие, с документами в руках опроверг легенду о пребывании Ла Шетарди в Берлине; внешне все встало на свои места, но отношения между Версалем, Потсдамом и Петербургом были отравлены взаимными подозрениями.