Призрак переворота

Призрак переворота

Все слои общества охватили тревога и неудовлетворенность[83]. В Москве участились поджоги^{312}, губернии страдали от неурожаев и эпидемий. Недостаток продовольствия ощущался даже в столице, где, например, вдруг пропала соль^{313}. В Кронштадтском порту фрегаты, рассчитанные на 500–600 человек, не могли выйти в плавание из-за отсутствия достаточного количества солонины. Повсюду вот-вот могли начаться бунты; принимаемые против этой опасности меры были зрелищны, но не слишком действенны: Сенат и Синод собирались на заседания, царица устраивала публичные молебны, однако о том, чтобы изменить формы и порядок государственного управления, не было и речи. Придворные поджидали падения фаворитов в надежде присвоить особняки, поместья, утварь этих несчастных; система строилась на круговой поруке молчания^{314}. В этих трудных обстоятельствах многие подданные Елизаветы стали склоняться к тому, чтобы посадить вместо нее на трон Ивана Антоновича, православного наследника допетровской эпохи. Ребенок, не причастный к злоупотреблениям власти, стал средоточием надежд как крепостного крестьянства, так и старинной знати, желавшей вернуть времена Боярской думы и собственных привилегий.

Внезапная смерть бывшей правительницы Анны Леопольдовны (1746) разбудила в душах власть имущих старые тревоги. Что делать с телом покойной? Тайно предать его земле в Холмогорах или же устроить регентше похороны, достойные ее происхождения? Анна не входила в число потенциальных претенденток на трон Романовых и потому не представляла для Елизаветы реальной опасности; было принято не лишенное лицемерия решение — перевезти тело в Петербург и похоронить Анну Леопольдовну как представительницу императорского дома, хотя и без объявления государственного траура. Два дня гроб с телом Анны был выставлен для прощания, а затем бывшую регентшу предали земле в Александро-Невском монастыре в присутствии императрицы и великой княгини Екатерины Алексеевны. Комедия эта имела двойную цель. С одной стороны, Анна Леопольдовна была правительницей при своем малолетнем сыне; для народа именно она олицетворяла государственную власть. Предполагалось, таким образом, что после торжественных похорон о малолетнем Иване все забудут. С другой стороны, народ должен был вздохнуть спокойно, уверившись, что после смерти Анны Леопольдовны «засилье иностранцев» и германофильская политика — о каких бы германцах, прусских или австрийских, ни шла речь — России больше не грозят. Дальон, впрочем, нисколько не заблуждался относительно истинного значения церемонии и вдобавок сомневался в ее действенности: утратив родителей-немцев и оставшись сиротой, Иван тем самым делался вполне русским и получал больше шансов возвратить себе престол; даже если бы мальчик (которому в год смерти матери исполнилось шесть лет) так никогда и не покинул Холмогор, его именем мог рано или поздно воспользоваться самозванец, некий новый Лжедмитрий^{315}. Впрочем, дело заключалось не столько в самой особе малолетнего царя (его однажды можно было бы устранить окончательно), сколько в поведении официального наследника, великого князя Петра Федоровича^{316}. Именно из-за его странностей люди и при дворе, и вдали от двора продолжали ожидать воцарения прямого наследника престола.

Дальон, большой энтузиаст правильного, нормативного государственного устройства, видел причину всех зол в законах наследования, установленных Петром I. По праву первородства шестнадцатилетний цесаревич имел больше прав на престол, чем его тетушка (вдобавок рожденная прежде, чем ее родители вступили в законный брак). Молодой великий князь не раз заявлял о своем намерении после восшествия на престол внести изменения в законы и Табель о рангах; в результате многочисленные родственники Екатерины I, сделавшие в царствование Петра и в послепетровское время превосходную карьеру, могли бы лишиться должностей и состояния. Если же великий князь остался бы без потомства, престол, согласно его собственной воле, перешел бы к Ивану, последнему из Романовых^{317}, a этот последний, весьма возможно, пожелал бы восстановить допетровскую систему, чем неминуемо вызвал бы протест со стороны служилого дворянства. Непостоянная и ленивая императрица, наследник с дурной репутацией — на таких союзников ни Мардефельд, ни Дальон делать ставку не могли, Иван же, даже если бы пришел к власти, покровительствовал бы противоположному лагерю; таким образом, прусскому и французскому посланникам приходилось рассчитывать лишь на горстку податливых придворных, которые, впрочем, в любую минуту могли впасть в немилость. Французский дипломат писал не без досады: «Эта страна не походит на другие: она движется назад и нечувствительно пребывает в изначальном хаосе».^{318} Пытаясь постичь сложную иерархию русского двора, посланник Людовика XV приходил в недоумение. Он, воспитанный в почтении к происхождению и заслугам, постоянно сталкивался здесь с карьеризмом и паразитизмом, причем систему это особенно усложняло то обстоятельство, что вершину иерархической лестницы занимала женщина.

Бестужев управлял двором, терпеливо снося обиды и попреки от государыни; ослабив позиции своих противников, он успешно сопротивлялся всяким попыткам изменить придворную систему либо ввести новых лиц в круг особ, приближенных к царице. Система эта, какой ее выстроил канцлер, не имела никакого отношения к реальному управлению государством, она была замкнута на самой себе; поскольку императрица не исполняла своих обязанностей, дворец превращался в «дисфункциональное» пространство, где правили зависть, интриги и недоверчивость[84].