Протокол: традиции и исполнение

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Протокол: традиции и исполнение

В феврале 1745 года французский посланник «уполномочен был русскую царицу именовать императрицей» (формулировка, говорящая сама за себя){491}. Русские, однако, продолжали «ломаться». Им не понравилось, что в письме из государственной канцелярии вожделенный титул фигурирует не в основном тексте, а только лишь в адресе{492}. Сам Дальон именовался в грамоте полномочным министром, однако изменение титула русской государыни предполагало изменения в статусе дипломата, и Дальон не замедлил потребовать, чтобы его принимали не как посланника, а как посла{493}. В довершение всего злополучная грамота была написана не на традиционном пергаменте, а на обычной бумаге, что оскорбило особенно щепетильные души. Уверения, что этой же самой бумагой король пользуется, когда «обращается к прочим коронованным особам, включая германского императора и папу римского, главу нашей Церкви», не возымели ни малейшего действия. Представительница династии Романовых требовала разом и введения в употребление новых правил, и уважения к традициям, то есть признания за ней, русской монархиней, права на византийское наследство. Русский обер-церемониймейстер Веселовский выразил Дальону свою досаду, и вручение грамоты снова было отложено. Дальон путался в лживых оправданиях: неужели советники государыни не понимают, что «одно лишь дружеское расположение» побудило его христианнейшее величество признать за нею императорский титул? Неужели в этом случае представитель короля не имеет права рассчитывать на то, что и его «примут с добрыми чувствами вместо того, чтобы чинить препоны»? Дальон договорился до того, что забыл о причинах войны: как могли русские власти, восклицал он, взять за образец письма обращение французского короля к германскому императору, если этот последний не был переизбран и статус его ставился под сомнение?{494},[140] Рассуждения дипломата шли наперекор системе континентальных союзов. Чтобы не отрекаться от Карла VII, у Людовика оставался последний выход: даровать Елизавете «почести и отличия, установленные по старинному обычаю между государями христианскими»{495}, а для этого изменить церемониал и делом доказать искренность своих чувств. В Версале, однако, предпочли ограничиться уступкой на уровне словесных формул, но не посягать на протокол. Снабженный «заигрывающим» письмом от его христианнейшего величества, Дальон получил право на аудиенцию у Елизаветы — аудиенцию, церемониал которой, впрочем, оказался «весьма краток и мало затруднителен»{496}. Царица приняла французского посланника 19 августа 1745 года, причем прежде под предлогом ремонта тронной залы заставила его прождать несколько недель. Вручение верительной грамоты обернулось катастрофой. Француз отказался поцеловать руку у государыни: он почел бы за «удовольствие и честь для себя выразить ей глубочайшее почтение в качестве простого придворного», однако говоря с Елизаветой «от имени его величества», он не имел на это права{497}. Меж тем царские апартаменты ломились от гостей — свидетельство больших надежд, которые возлагали на эту аудиенцию русские. Дальон прикрывался письмом, в котором король выражал Елизавете свое дружеское расположение, и ссылался на неформальный характер частного визита; это уточнение призвано было избавить его от следования русскому придворному церемониалу. Бестужев «заткнул ему рот» и осыпал упреками, то есть проявил на людях неуважение к Бурбонам и, следовательно, оскорбил всю французскую нацию. В ответ Дальон резко (и не спросив согласия Версаля) заявил, что, если дела пойдут таким образом, русскому посланнику Гроссу не будет позволено вручить свои верительные грамоты Людовику XV{498}. Дальон, отправленный в Россию в качестве полномочного представителя Франции, превысил свои полномочия, присвоив себе право самостоятельно определять характер своего визита, и своим противоречивым поведением лишь усложнил и без того запутанную ситуацию. Его неуместные речи вкупе с недоброжелательностью Бестужева немало способствовали последующему разрыву дипломатических отношений между Россией и Францией[141].

Гросс в Париже и в самом деле не сидел сложа руки; глупости и неуместные поступки, совершенные им самим, и многочисленные скандалы, происшедшие по вине сотрудников сто посольства, возмутили французское общественное мнение; впрочем, «выходцы из Московии» оставались «варварами», и это до какой-то степени извиняло их, Дальона же оправдать таким образом было невозможно{499}. В 1745–1746 годах версальский кабинет был заинтересован в том, чтобы избежать вторжения на французскую территорию русского вспомогательного корпуса, и потому был в принципе готов на уступки; между тем противоположная сторона уже все для себя решила. Отсюда — новые недоразумения; русская и французская придворные системы оказались несовместимыми, и это завело обе страны в тупик. В России со времен Петра I господствовала военная иерархия; полномочный министр был приравнен к «генерал-лейтенанту и тайному советнику». Это не мешало ему «приближаться к особе ее величества и говорить с нею», получать приглашения на празднества, иметь честь сидеть за одним столом с членами императорской семьи и участвовать в ее досугах. Членов дипломатического корпуса оповещали о балах, о представлении комедий и опер — «любезность, не принятая при других европейских дворах». Гросс требовал для себя тех же прав и почестей в Версале. Он оскорблялся тем, что полномочным министрам отводили место позади секретарей послов. Он почитал недостойным себя то обстоятельство, что за ним не присылают королевскую карету и что после аудиенции у короля его не провожают офицеры. Еще более возмутительным казалось подданному Елизаветы отсутствие обыкновения представлять дипломатов королю во время его «визитов в часовню»{500}. Письма Гросса, полные жалоб на французские порядки, заставили Бестужева, и без того раздраженного поведением Дальона, ускорить разрыв дипломатических отношений.

Посланники с трудом осваивали церемониал чужой страны по причине исторического недоразумения. Антагонизм между католической страной и православной империей лишь увеличился оттого, что именно благодаря Франции дочь Петра Великого взошла на престол и тем самым получила право притязать на определенное титулование и на определенное положение в ряду других европейских монархов. Совершив переворот, Елизавета не могла не потребовать изменения церемониала, а вследствие этого разрыв двух государств сделался совершенно неизбежным. Восемь лет недоразумений породили множество сожалений и обид. Дипломаты в этот сложный период разрывались между обязанностью исполнять приказы своих государей и собственным жизненным опытом. Ла Шетарди, превысив свои полномочия, заложил основы взаимоотношений между двумя странами, однако он переоценил свои силы и в результате стал одним из инициаторов разрыва. Этот посланник пытался идти своим путем, никому не повинуясь и не следуя установленным правилам; он умел исполнять требования Елизаветы (или делать вид, что их исполняет) и притворяться, что следует директивам Версаля[142]. Он выстроил первый франко-русский союз — недолговечный, ибо основанный на интуиции, изворотливости, интригах и, главное, на умелом использовании мифа о Петре Великом как основателе современной, прогрессивной, европейской империи. К несчастью, ни материального, ни символического подтверждения этот миф не обрел.

После 1746 года тайная переписка между Версалем и Петербургом сделалась более желчной, каждая деталь церемониала становилась объектом самых разных интерпретаций и поводом для бесконечных споров; решительно, на самом высоком уровне представители двух держав не находили общего языка: Елизавета и Людовик из-за их сана и споров о главенстве, Ла Шетарди (а позже Дальон) и Бестужев — из-за протокола; дипломаты были статистами в пьесе с заранее известным финалом, однако они постоянно отступали от текста и импровизировали, чем лишь осложняли положение дел.