Конец героев

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Конец героев

Интриги и конфликты не замедлили сказаться на отношениях между французским и прусским посланниками. Дальон и Финкенштейн плохо подходили друг другу: они не только по-разному оценивали ситуацию в целом, но и спорили насчет самых незначительных деталей. Французский посланник, корыстолюбивый, болтливый, неуживчивый, пал духом и даже не пытался делать хорошую мину при плохой игре; он понимал, что разрыв отношений между Россией и Францией неизбежен, что от его действий ничего не зависит, и не пытался никому угодить. Особенно участились жалобы на поведение французского посланника осенью 1747 года; даже Воронцов, обычно скупой на комментарии, признавался, что терпеть не может Дальона{361}. По мнению Финкенштейна, французский дипломат своей бестактностью «до чрезвычайности» вредил репутации Пруссии и самого Фридриха в Петербурге{362}. Несмотря на несомненные достоинства Дальона[96], прусский дипломат попросил своего государя передать в Париж просьбу о замене французского посланника в Петербурге и тем самым невольно ускорил разрыв дипломатических отношений между Францией и Россией. Бестужев не допустил Дальона до императрицы, и тот, сославшись на тяжкую болезнь, покинул Петербург без отпускной аудиенции. По приказу версальского кабинета, посланник увез с собой всех соотечественников, числившихся при посольстве, а также документы и шифры{363}. В Петербурге остался только консул Сен-Совёр, которому было поручено вести переговоры о возможном торговом соглашении между двумя странами; никаких средств для дипломатической работы у него не было. Правда, он имел счастье понравиться канцлеру{364}, и тот, переменив тон, заговорил даже о той «радости», которую доставит ему «доброе согласие» между двумя державами, умолчав, впрочем, о том, что было прекрасно известно Версалю, а именно об отправке вспомогательного корпуса. Бюджет консульства (учреждения, существовавшего скорее на бумаге, чем в реальности) был сведен к минимуму, что обрекало Сен-Совёра на полное бездействие. Дальон тщетно протестовал против этой половинчатой меры, вследствие которой Франция оставалась представленной в России, но представленной человеком, не имевшим ни средств, ни власти и всецело зависевшим от дворцовых интриг. «Если оный Сен-Совёр в Петербурге останется, то умрет либо от тоски, либо от нищеты», — писал Дальон к Морепа 29 октября 1746 года{365}. Хотя Петербург имел репутацию очень дорогого города, Пюизьё уменьшил жалованье низшего персонала до 12 000 ливров в год, из которых больше двух тысяч уходило на почтовые расходы. Вернувшись в Париж, Дальон в весьма резких выражениях упрекнул версальский кабинет в необъяснимой беспечности: разве не по его вине Россия впала в зависимость от Англии и Австрии? Бывший посланник призывал Пюизьё не порывать с Елизаветой, набраться терпения, продолжать борьбу с врагом, найти нового капитана для этой «галеры» и создать ему наилучшие условия для работы{366}. Однако из-за жалоб Фридриха и Финкенштейна Дальона никто не слушал. Так Франция упустила — причем на сей раз намеренно — очередную возможность поддержать, если не улучшить, официальные отношения с Россией. Неудача Сен-Совёра была предсказуема и даже ожидаема. Последний официальный представитель Франции покинул Россию в июне 1748 года. Разрыв совершился{367}. Версалю некем было заменить Сен-Совёра, не потому, что не имелось достойных кандидатур, а потому что никто не желал обрекать себя на существование при дворе, пользовавшемся дурной славой, — неопровержимый аргумент, о котором очень скоро узнали в Петербурге.

Между тем события роковой зимы 1747/48 годов развивались стремительно. Лесток, «смелый друг», на старости лет женился на девице Менгден, близкой родственнице Юлии Менгден, фаворитки Анны Леопольдовны. После этого служитель Гиппократа стал уязвимой мишенью; канцлер без труда возбудил в душе Елизаветы недоверие (и ревность), и она приказала установить за врачом надзор{368}. Последствия не заставили себя ждать и оказались гибельными для жалких остатков франко-прусской группировки. В очередной раз легковерной царице были предъявлены возмутительные письма, свидетельствующие о готовящемся заговоре, в результате которого на «ее» трон посадят Ивана Антоновича[97]. Меж тем на самом деле Лесток всего-навсего хотел известить великого князя о кознях, которые плел против него клан Бестужева вместе с представителями старинной знати{369}. Все его преступление заключалось в неверном выборе слов и в тесных связях с молодым двором, отношение к которому императрицы с каждым днем ухудшалось. Лестока тотчас арестовали. Ведение его дела было поручено доверенным лицам канцлера С.Ф. Апраксину и А.И. Шувалову — особам, специально отобранным для того, чтобы «помочь несправедливости восторжествовать над невинностью и лишить эту последнюю малейшей возможности оправдаться»{370}. Апраксин заодно унаследовал роскошный особняк лейб-медика…

Дело Лестока прошумело на всю Европу; о нем рассказывали «глупые и лживые сказки» пошлые люди, каких при императорском дворе было немало{371}. Финкенштейн счел своим долгом составить обстоятельное донесение королю, дабы получить от него точные указания насчет дальнейших своих действий. Даже этот опытный дипломат теперь не осмеливался действовать на свой страх и риск. Фридриху пришлось официально опровергнуть слухи о том, что опала Лестока вот-вот повлечет за собою отзыв его из Петербурга его посланника — отзыв, о котором сам Финкенштейн попросил короля после нескольких недель, проведенных в русской столице[98]. Фридрих не желал давать повода для разрыва дипломатических отношений между его страной и Россией: русские войска по-прежнему находились неподалеку от границ Пруссии, обстановка была неспокойной… В отличие от Франции, Пруссия желала сохранить хотя бы видимость дружбы с могущественным соседом.

Что же касается обстановки внутри России, то Бестужев вышел из кризиса победителем, несмотря на полный неуспех его внешней политики, приведшей к отлучению России от участия в ахейских переговорах[99]. Канцлер устранил всех своих противников, поссорил Елизавету с Францией, Пруссией, а затем и со Швецией. Брюммер покинул Россию летом 1746 года, Воронцов, потрясенный происходящим, то и дело сказывался больным. Лесток томился в крепости и ему грозила ссылка в Сибирь; молодая жена лейб-медика, обвиненная в сношениях с Брауншвейгским семейством, разделяла его участь. Версаль уже год как не имел в Петербурге своего представителя. Канцлер ослабил молодой двор и распоряжался всем единолично; поскольку положение наследника престола было не слишком прочно, Бестужев изменил политику России на севере в ущерб Швеции: так бесславно окончилась деятельность франко-прусского лагеря в России. Финкенштейн, скомпрометированный дружбой с Лестоком, вновь попросил короля об отзыве и даже сам приискал себе преемника — Балтазара ван дер Гольца, в ту пору прусского посланника в Варшаве{372}. Комедию следовало продолжать…

Карьеры рушились, иностранцы спасались бегством, а жизнь при дворе тем временем шла своим чередом. Впрочем, с Лестоком исчез один из главных центров петербургской светской жизни. Во время праздника, устроенного в честь одной из фрейлин императрицы, министры и придворные играли свои роли безупречно: все лица выражали исключительно радость и беззаботность. Прусский посланник, смотревший на все это лицемерие с раздражением и досадой, набросал, вернувшись из дворца, психологический портрет русского царедворца: «По крайней мере я имел удовольствие видеть там такое умение скрывать истинные мысли и чувства, какое можно наблюдать только в России». Все, казалось, пребывали в прекрасном настроении, празднество было еще оживленнее обычного, и «особы, связанные с несчастным графом Лестоком самыми тесными узами, старались выказывать особенную игривость». Разве что изредка в чьем-нибудь взгляде можно было прочесть сочувствие к брошенному в темницу бывшему любовнику императрицы — участь, грозившая, возможно, многим новым фаворитам{373}. Работать с Бестужевым было невыносимо, если не просто невозможно, Елизавета же не делала ничего, чтобы исправить ситуацию. В эту кризисную нору она стала особенно непоседлива. Внезапно — быть может, под влиянием ахенской неудачи — она приняла решение на два года переехать вместе с двором в Москву; но традиции в таких случаях вслед за всеми переезжал и дипломатический корпус. Фридрих своему посланнику переезжать отсоветовал. В Москву письма шли гораздо медленнее, и пребывание посольства в старой столице лишило бы короля всякой возможности незамедлительного вмешательства. Прусский король, обычно крайне скупой на добрые слова, написал своему представителю не без нежности: «Мне было бы досадно разлучиться с Вами на столь долгий срок»{374}. Король посоветовал дипломату воспользоваться обычным предлогом — сослаться на болезнь; впрочем, сначала следовало отыскать надежного врача{375}. Посланник, хотя и очень хотел вернуться домой, все-таки попытался убедить своего государя в необходимости переезда в Москву; зная, что «отсутствующие всегда неправы», он боялся новой волны сплетен и слухов на свой счет и на счет Пруссии. В старой столице они распространялись так же быстро, как и в новой. На сей раз Бестужев замахнулся на Воронцова; чтобы свалить этого противника, требовалось отыскать новую тему для клеветы. Вице-канцлер, измученный всевозможными интригами, представлял собой легкую добычу; вдобавок он и сам хотел уехать из столицы и поселиться у себя в поместье — план, который был вовсе не по душе Фридриху, не желавшему терять одного из редких союзников и информаторов, какие у него еще оставались при русском дворе.{376} Бестужев, по своему обыкновению, начал с окружения своего врага. Естественно, его мишенью сделался Финкенштейн, последний представитель франко-прусской группировки. На прусского дипломата обрушились традиционные неприятности: его забывали пригласить на балы, он не мог добиться аудиенции у императрицы, и проч. Фридрих понял, к чему все это клонится и 22 ноября 1748 года удовлетворил просьбу Финкенштейна об отставке. Вплоть до приезда нового полномочного министра, ван дер Гольца, обязанности Финкенштейна возложили на Варендорфа. Тем не менее отпускную аудиенцию откладывали вплоть до декабря; шпионы канцлера до последнего момента надеялись все-таки перехватить какие-нибудь компрометирующие письма, подслушать какой-нибудь секретный разговор, поймать заговорщический взгляд и воспользоваться обвинениями против Финкенштейна для того, чтобы погубить Воронцова, как прежде Лестока. Фридрихов представитель уехал вовремя; его преемнику ван дер Гольцу, новичку, неискушенному в политических тонкостях, предстояло начать все с нуля.

Англичане и австрийцы, не жалевшие денег, подчинили Россию своему влиянию и выиграли внутреннюю войну против Франции и Пруссии; в этом состояло отличие российской ситуации от европейской, где победителей не было: война за Австрийское наследство закончилась «фиктивным миром», или «ничьей»{377}. Это уникальное положение дел при русском дворе не замедлило сказаться на отношениях между западными державами — отношениях, претерпевших существенные изменения.