В поисках новых союзников

В поисках новых союзников

Дипломаты, аккредитованные при европейских дворах, знали, что обязаны вести себя сдержанно, умеренно. В Петербурге же дипломаты, поневоле втягиваемые в бестужевские авантюры^{450}, жили в том темпе, какой задавала эта столица. Бывшая зеркалом международной политики в 1740–1748 годах, она и в течение последующих двух лет оставалась отражением континентальной дипломатии — отражением, впрочем, искаженным, в частности, из-за отсутствия одного из протагонистов — Франции. С весны 1749 года Гольц стал отмечать в донесениях растущую холодность в отношениях между русским канцлером и британским посланником Гиндфордом. Однажды вечером в театре канцлер подошел в партере к представителям английского посольства; судя по жестам и выражению лица, он был чем-то расстроен и сильно растерян^{451}. Некоторая напряженность появилась и в его отношениях с Бернесом, представителем Марии-Терезии. Датского посланника Хеусса, поддерживавшего теснейшие отношения с англичанами, Бестужев явно избегал, зато ночи напролет обсуждал что-то с саксонцем Функом, злейшим врагом Фридриха^{452}. В Петербурге происходило что-то странное. Неужели англичанин Гиндфорд решил «потешить публику и надуть Россию»^{453}? Какова позиция австрийца Бернеса — ведет он двойную игру или отныне во всем следует указаниям Георга II? А что саксонский представитель — быть может, он примкнул к милой сердцу Бестужева антишведской лиге?^{454} Гольц внимательнейшим образом наблюдал за взглядами и жестами коллег — и терялся в догадках. Тем временем после многомесячного молчания из тени вышел Воронцов и попытался вернуть расположение императрицы, открыв ей глаза на сотрудничество Бестужева с некоторыми европейскими дворами. Выходило, что канцлер, «буйный, безнадежный безумец», готов продать родину, посланники союзных держав «подливают масла в огонь», а их государи «под рукою стремятся поставить Россию в затруднительное положение, нисколько не беспокоясь о том, как она из него выходить будет»^{455}. Гольц верил подобным речам, а Фридрих II усваивал из них только то, что отвечало его нелестным представлением о русском дворе.

Труднее всего было понять, как относится к русской союзнице императрица Мария-Терезия. В Петербурге австрийские дипломаты вели себя весьма скромно и ни во что не вмешивались, зато в Версале они развили бурную активность. Кауниц[126], новый австрийский посол в Париже, держался настолько учтиво и даже елейно, что Ле Шамбрье встревожился — и недаром. 24 марта 1749 года австрийский дипломат, сторонник пересмотра прежних союзнических отношений — пересмотра, который впоследствии привел к Семилетней войне[127], — подал Марии-Терезии записку, в которой советовал не пренебрегать Францией. По мнению Кауница, у империи Габсбургов имелся один-единственный настоящий враг — Пруссия; именно против него и нужно было вести борьбу, с тем чтобы отобрать захваченную силой Силезию. Кауниц предлагал постепенно вернуться к пакту антипротестантских стран и непременно включить в новую коалицию Людовика XV — ведь его сомнения и колебания относительно союза с Фридрихом II ни для кого не составляли секрета.^{456} Сам того не ведая, Ле Шамбрье присутствовал при медленном возрождении той системы, за которую по окончании войны за Испанское наследство выступал Людовик XIV: две католические державы должны сблизиться, дабы избежать распрей и войн, гибельных для «могущества обеих», и не позволить многочисленным монархам, желающим «стать наравне» с Бурбонами и Габсбургами, осуществить это дерзкое намерение^{457}.

Понятно, что вынашивая столь далеко идущие планы, австрийцы не имели ни малейшего основания участвовать в авантюрах Бестужева; французское присутствие на берегах Балтики, союз между Стокгольмом и Версалем вынуждали Австрию сохранять нейтралитет в северных делах. Не пересматривая северную политику Марии-Терезии в целом, Кауниц тем не менее уберег Австрию не только от военного, но даже и от дипломатического вмешательства в решение шведского вопроса. Выбор нового наследника престола и изменение конституции в Швеции, возможная война между Швецией и Россией заставили бы Людовика и Фридриха вмешаться, что способствовало бы их сближению и затруднило формирование новой системы союзов. Еще страшнее было бы вмешательство Порты, также вполне возможное.^{458} Нестабильная обстановка внутри Российской империи вынуждала ее союзников к определенной осторожности. Бестужев слишком скомпрометировал себя в пору подписания Ахенского мира; тогда казалось, что вот-вот последует его скорая отставка, больше того, что он, любитель выпивки и скандалов, вот-вот отправится в мир иной. Царица, измотанная ночными забавами, также чувствовала себя с каждым днем все хуже; ее одолевали разнообразные недуги. Личность Петра Федоровича не внушала доверия, а его слепое преклонение перед Фридрихом II сулило австрийцам самые мрачные перспективы. Новый переворот, организованный старинной знатью, которую раздражала череда фаворитов-выскочек, сменявших один другого во дворце, народное восстание — все эти варианты развития представлялись вполне возможными. Как бы там ни было, канцлер слишком много внимания уделял шведской проблеме и слишком мало — Пруссии; Кауниц не был уверен, что Фридрих решится на военное вмешательство в северные дела, а без этого отнимать Силезию силой было весьма рискованно. Кауниц изобрел план куда более изощренный. Предполагалось, что Россия примирится со Швецией и попытается восстановить отношения с Францией, а поскольку Австрия с 1746 года связана с Россией двусторонним договором, к гипотетическому франко-русскому автоматически примкнет и она, Георг же II займет выжидательную позицию. Кауниц посоветовал Марии-Терезии не вмешиваться в шведские проблемы, не рисковать жизнью своих подданных ради столь неопределенной цели, а в удобный момент приняться за Пруссию, опираясь при этом на помощь татар, калмыков и казаков… Лишившись французской поддержки, оставшись в одиночестве, Фридрих будет вынужден возвратить свои силезские приобретения. Кауниц уговорил Марию-Терезию быть с царицей совершенно откровенной: на первых порах пусть Елизавета займет выжидательную позицию, а дела в Швеции тем временем сами собой придут в порядок. Если же русская императрица будет настаивать на войне (что, впрочем, совсем не в ее характере), то, несмотря на договор 1746 года, следует предоставить ей действовать самостоятельно. Европа должна убедиться в миролюбии Австрии; это — первый шаг к изменению прежней системы союзов; поддерживать добрые отношения с такими враждебными одна другой державами, как Франция, Англия и Россия, ни при каких обстоятельствах не вмешиваясь в их внутренние дела, — таков был новый девиз Шенбруннского дворца. Очень скоро к Австрии примкнула Саксония. Брюль предложил французскому двору восстановить отношения с Россией и предложил «помощь и посредничество своего двора»^{459} для укрепления позиций Людовика XV на севере — а тем самым и для сближения его с Елизаветой и Марией-Терезией.

Поначалу это стремление реорганизовать политическое пространство Европы на новых основаниях было едва заметно, но Ле Шамбрье несколько месяцев подряд наблюдал за переменами в общении Кауница с французскими министрами; он сообщил Фридриху о «предупредительной учтивости» и льстивой обходительности австрийского дипломата. Ле Шамбрье чувствовал, что во взглядах французских министров и царедворцев зреют важные перемены; все свидетельствовало о том, что французы хотят жить «в добром согласии» с Австрией^{460}. Прусский король отказался этому поверить; он был убежден, что связи с Англией помешают Марии-Терезии добиться «симпатии» Людовика XV. Гогенцоллерн видел в поведении французских политиков только «показную любезность», не понимая, что происходит полная смена ориентиров, которой суждено оказать решающее влияние на будущее Европы^{461}. Ле Шамбрье, успокоенный своим государем, больше к этому вопросу не возвращался, — роковая ошибка, в которой виноват прежде всего сам король. Между тем подготовка к заключению новых союзов шла начиная с 1749 года, Пруссии же в этой новой системе места не было. Со своей стороны, Фридрих мечтал о схожей системе — с той разницей, что в его варианте остракизму должна была подвергнуться Австрия. Прусский король мечтал нейтрализовать ее с помощью Франции, Швеции и Дании и при посредничестве Англии. Гогенцоллерн не замечал, что те, кого он прочит себе в союзники, объединяются против него, и сам способствовал своей будущей изоляции. За исключением России, все европейские нации вели речи примирительные, корыстные и лживые.

Бестужев ничего не знал о переменах в политическом курсе Австрии, между тем суета вокруг Голштинии и агрессивная политика России на берегах Балтики препятствовали исполнению планов Кауница. Если бы между Швецией и Россией все-таки разгорелась война, Париж, Берлин, даже Лондон и Копенгаген принуждены были бы отозваться на это событие и создать новую коалицию, которая угрожала бы спокойствию австрийской империи. Представители Марии-Терезии употребили все усилия, на какие были способны, чтобы отговорить Бестужева от войны со Швецией и натравить его на Пруссию, которая, если верить их небескорыстным рассуждениям, представляла собою главное препятствие для увеличения русского влияния на севере Европы. Когда с Гогенцоллерном будет покончено (а в том, что эта задача разрешима, австрийцы не сомневались), Швеция станет легкой добычей, ибо Версаль больше не посмеет активно вмешиваться в ход событий. Разжечь ненависть Бестужева к Фридриху II было бы нетрудно; куда труднее было привлечь Людовика XV, не поддерживавшего никаких отношений с Елизаветой, в антипрусский лагерь; на это безусловно требовалось время, а в ожидании перемен приходилось поддерживать старую, искусственную систему союзов, основанную на оси Англия/Австрия — единственном европейском союзе, который по видимости еще оставался прочным. Европа разделилась на два весьма хрупких блока: в один входили Франция, Швеция и Пруссия, в другой — Англия, Австрия и Россия^{462}. По-прежнему острыми оставались два противостояния: тайное между двумя старыми врагами внутри германского мира, Пруссией и Австрией, и открытое — между Россией и Швецией. Саксония пыталась хранить нейтралитет. Наконец, оставалась Дания, которую Бестужев хотел бы привлечь на свою сторону в борьбе с общим соседом. Великий князь Петр Федорович, при поддержке императрицы Елизаветы вставший на защиту своих голштинских владений, помешал осуществлению этих планов. Между тем датский король Фредрик V в августе 1749 года подписал субсидную конвенцию с Версалем. Так была протянута первая нить между двумя коалициями; конвенции, заключенные двумя скандинавскими державами с королем Франции, заставили Бестужева отложить воинственные намерения и на время спасли Пруссию. Франция в очередной раз вытянула каштаны из огня для Фридриха II. Французский кабинет хранил верность своим обязательствам, проявлял гибкость в дипломатических отношениях и, сам того не зная, получал помощь от Австрии, сделавшейся чрезвычайно покладистой, — комбинация, ускользнувшая от внимания Гогенцоллерна. На скептические речи секретаря посольства Варендорфа Фридрих отвечал: «Вам следует всегда иметь перед глазами большую карту Европы». По мнению прусского короля, карта эта выглядела следующим образом: Англия боится агрессии со стороны Франции, однако та слишком истощена, чтобы «взвалить на себя груз новой войны»; Вена «не считает себя обязанной снова ввязываться в бой», Россия, несмотря на интриги канцлера, не осмеливается «выступить открыто» — Елизавета служит гарантом мирных намерений своего правительства^{463}. Король, нарисовавший эту картину, продолжал жить, мыслить действовать в соответствии со старой системой — это его и погубило.