ПОДГОТОВКА ГОСУДАРСТВЕННОГО ПЕРЕВОРОТА

ПОДГОТОВКА ГОСУДАРСТВЕННОГО ПЕРЕВОРОТА

Маркиз де ла Шетарди был назначен послом в Петербург в июле 1739 года. Посредничество Франции в войне России с Портой позволило наладить между двумя этими странами дипломатические отношения, создавшие противовес русско-германскому альянсу. Представитель Людовика XV соединял в своей персоне все качества дипломата, придворного и шпиона; он умел нравиться всем — и мужчинам, и женщинам. При дворе, около пятнадцати лет управляемом императрицами, подобные достоинства могли стать залогом поворота в российской внешней политике, благоприятного для Версаля. Король требовал, чтобы его послу оказывалось почтение наравне с императором^{136}. И тут он мог положиться на маркиза де ла Шетарди, склонного к пышности и великолепию: этот человек мог навязать российскому двору его волю. Посольство его христианнейшего величества насчитывало двенадцать секретарей, восемь капелланов, шесть поваров, пятьдесят пажей и камердинеров в сверкающих парадных ливреях с галунами. Шетарди содержал охрану из восьми гренадеров и двенадцати стрелков под командованием младшего офицера или сержанта^{137}. Его два экипажа (в том числе коляска, украшенная накладным серебром), конская сбруя, обивка, костюмы офицеров и пажей в общей сложности обходились в 148 791 ливр ежегодно. Около 25 000 ливров были потрачены на меблировку, 6000 — на почтовые расходы, 12 000 — на поддержание нарядов в должном виде, 45 000 — на всякого рода подачки при посещении двора. И наконец, весьма существенные суммы тратились на высших придворных сановников, поскольку мзда в форме даров и наличных оставалась действенным средством убеждения^{138}.

Первая аудиенция французского посла в Зимнем дворце не разочаровала его начальство, а русских ошеломила. Он проехал через столицу в императорской карете, согласно обычаю окруженный охраной, лакеями, пажами, гайдуками и скороходами. Анна Иоанновна оказала представителю Версаля все почести, подобающие его рангу. Царица встретила его в парадном костюме и выразила свое расположение этому господину с безукоризненными манерами, щедрому на любезности. Он сумел побудить ее пойти навстречу его не предусмотренному протоколом желанию встретиться с Анной Леопольдовной и Елизаветой. Тогда — впервые с тех пор, как не стало ее родителей, — Елизавета через посредство посла получила почтительное приветствие от короля, который, сверх того, некогда чуть не стал ее женихом, — от Людовика XV собственной персоной. Остерману просьба маркиза не понравилась, но он тщетно пытался отговорить царицу от этого ложного дипломатического шага: она поддалась обаянию красавца француза. Елизавете, таким образом, пусть в неофициальном порядке, однако при поддержке великой европейской державы, возвращался ее статус царевны-престолонаследницы. Маркиз посетил цесаревну в ее дворце. Симпатия возникла мгновенно, и она была обоюдной. Молодая женщина сделала три шага навстречу гостю, хотя тут же отпрянула на те же три шага^{139}. Их беседа затянулась, потом маркиз возобновлял эти свои якобы церемониальные визиты снова и снова, преподнося Елизавете ослепительные дары, соответствующие последней парижской моде. Уж не выходили ли их взаимоотношения за рамки, в самом строгом смысле дружеские? Поговаривали, будто дипломат, тщательно переодетый, словно для маскарада, был замечен выходящим из Летнего дворца глубокой ночью. В стране, где чего-чего, а поводов для скуки предостаточно, он нашел в царевне единственную достойную внимания личность. И, восхищенный, расписывал Флери непомерную популярность дочери Петра Великого: мол, если бы русские могли выбирать себе монарха, корона досталась бы Елизавете. Он информировал Версаль о тяготах, которые нация испытывает под, так сказать, немецким засильем, оскорбительным как для старинной родовитой знати, так и для аристократии заслуг, этого порождения петровской эпохи. Великие принципы салического закона, казалось, были забыты. Женщина, дочь монарха, к которому Версаль относился с подозрением, приобретала вес в европейской политике: она сыграет на руку Франции или по меньшей мере сохранит нейтралитет среди противоборств, раздирающих континент. Кабинет министров короля в ответ на все это ограничился тем, что велел своему послу соблюдать предельную сдержанность^{140}. Восшествие на престол Ивана и регентство его матери сами по себе не слишком повлияли бы на ход европейских дел, если бы незадолго до смерти русской монархини не скончался австрийский император Карл VI. «Прагматическую санкцию» (то есть особо важное решение, действительное «отныне и навсегда»), заключавшуюся в передаче его короны Марии Терезии, тотчас оспорили Франция и Пруссия, молодой правитель которой Фридрих II вторгся в Силезию в декабре 1740 года. Европа тогда ввязалась в войну за австрийское наследство, к которой еще добавились территориальные распри на польской границе. Россия поначалу заняла выжидательную позицию. Однако, учитывая германское происхождение Анны и ее супруга, можно было предвидеть здесь альянс, благоприятный для принцессы из рода Габсбургов. К тому же внешними сношениями России по-прежнему ведал Остерман, злейший враг Франции. И вот Шетарди, прирожденный интриган, наперекор указаниям Версаля принялся раздавать деньги и подарки противникам Ивана VI; его визиты к Елизавете участились, он расточал царевне советы и подсказки, украшая их всеми мыслимыми цветами красноречия, призванными сделать и без того медовые речи еще убедительнее^{141}. Он намекал, что положение молодой женщины, уже достигшей к тому времени тридцати одного года, недостойно ее ранга и оскорбительно для памяти ее отца. Как она, любящая свой народ, может терпеть, видя его страдающим под гнетом германского правления? Маркиз умел находить точные слова и доводы, выразительно колеблющиеся между лестью и угрозой, — монастырь, куда русские правители любили заточать мятежных царевен, был аргументом, способным заставить Елизавету уступить… Ближайшие, преданнейшие приверженцы царевны — Разумовский, ее личный врач Лесток, Михаил Воронцов, Петр и Александр Шуваловы, а вслед за ними их жены — поддерживали французского посла в его затее. Кое-кто из гвардейцев Преображенского полка, раздраженных деспотическими замашками регентши, в один голос убеждали царевну принять бразды правления^{142}. Когда же наконец дочь Петра Первого взвалит на себя подобающую ей ответственность?

Между тем Шетарди, защищенный своей дипломатической неприкосновенностью, орудовал и при дворе; стремясь выиграть время, он притворился чрезвычайным поборником скрупулезного соблюдения церемониала. Он настаивал на том, чтобы вручить свои верительные грамоты не регентше, а младенцу-государю: возникла, стало быть, неразрешимая проблема из области этикета? Остерман попался на удочку: попросил французского посла не появляться во дворце, пока этот дипломатический инцидент не забудется. Такая комедия потребовалась маркизу, чтобы не вмешивать свою страну уж совсем напрямик в государственный переворот, спланированный, по-видимому, безупречно. Отныне посол избегал Елизаветы — обмен информацией происходил через посредство Лестока, с которым он встречался по ночам или в уели пенных местах, скажем, в лесу за пределами Петербурга. С санкции своего правительства посол разжег новый конфликт на севере, подбив Швецию объявить войну своему большому славянскому соседу: с толком организованный территориальный конфликт разом удалит русские войска от столицы, это предоставит гвардии полную свободу действий. Однако Стокгольм выдвинул свои условия: риксдаг рассчитывал возвратить Швеции земли, потерянные в 1721 году вследствие Северной войны. Секретные донесения говорят даже, что шведы хотели прибрать к рукам Архангельск, а то, чего доброго, и Санкт-Петербург. Таким образом, будущей императрице Елизавете предлагалось изменить Ништадтскому договору, сведя тем самым на пет величайшую из дипломатических побед своего отца. Такая провокация пробудила в царевне инстинкт дипломата. Она согласилась на помощь Швеции, но отказалась подтвердить эти договоренности хотя бы одной письменной строчкой^{143}. Шетарди вкупе со шведским дипломатическим представителем в России фон Нолькеном уламывали ее подписать документ, подтверждающий готовность к территориальным уступкам. По ей не надо было далеко ходить за возражениями: она находит до крайности опасным оставить подобное доказательство того, что она замешана в тайных планах интервенции. И что, разве ее слова недостаточно? Она когда-нибудь прежде нарушала свои обещания? И вот в июле 1741 года Швеция в надежде на то, что власть в Санкт-Петербурге захватит группировка франкофилов, объявила войну славянскому соседу. Поскольку русская армия давила численным превосходством, шведы сначала только отступали. Шетарди и Нолькен почувствовали, что угодили в порочный круг: государственный переворот, внеся смятение в императорскую армию, явится одним из условий победы Швеции, между тем как восхождение на престол дочери Петра Великого станет для нации благотворной встряской, которая способна привести к торжеству русских^{144}.

Тем временем Елизавета стала чаще наведываться в казармы преображенцев; она даже раздавала им деньги, что сделалось возможно благодаря щедрости Шетарди. Солдаты и офицеры уже были готовы последовать за своей «матушкой», им не терпелось захватить Зимний дворец. Она их успокаивала, советовала вести себя мирно и ждать четких приказаний. В противоположность прославленному отцу она не любила торопить события — настолько, что подчас могла своей медлительностью портить собственную политику и выводить друзей из терпения: это была основная черта ее натуры. Из-за такого промедления слухи о государственном перевороте стали распространяться в дипломатических кругах. Английские и австрийские представители, боясь потерять потенциального союзника в своей борьбе с Людовиком XV и Фридрихом II, предупредили Анну Леопольдовну о том, что со стороны гвардии ей угрожает непосредственная опасность. Регентша призвала Елизавету к себе, чтобы допросить. Обвиняемая прекрасно разыграла негодование: нападки на нее — чистейший вымысел! Она слишком богобоязненна, чтобы нарушить присягу, которую так недавно принесла своей кузине. И разве не она была ее единственной союзницей в противостоянии этой ужасной Анне Иоанновне? Тут обе женщины залились слезами, бросились друг другу на шею, и сцена завершилась новыми заверениями в преданности со стороны цесаревны^{145}. Впрочем, у Анны почти не оставалось пространства для маневра: выгнать из страны Шетарди значило бы вопиющим образом нарушить права дипломата, притом с риском, что Франция вступит в войну на стороне Швеции. Уничтожить либо сослать Елизавету? Это бы ничего не дало: тут надобно вспомнить, что двенадцатилетний подросток Петр Голштейнский, согласно завещанию Екатерины, единственный законный наследник короны, обитал в Киле под надежной защитой громовержцев из Тайной канцелярии. Остерман не дремал, но он допустил ложный шаг, притом крайне серьезный: снова осмелился пригрозить монастырем дочери Петра Великого. А это переполнило чашу. Воспользовавшись гневом Елизаветы, Лесток подсунул ей два рисунка — в своем роде ультиматум: на одном царевна изображалась томящейся в сырой и мрачной келье, на другом она восседала на троне своих предков, увенчанная короной Романовых^{146}. Вернувшись в Летний дворец, Елизавета тотчас созвала своих сообщников. Она только что узнала, что войско шведского генерала Левенгаупта марширует в направлении русской столицы; 3000 гвардейцев-преображенцев получили приказ покинуть свои казармы и присоединиться к воюющим регулярным частям. Таким образом, государственный переворот срывается. Для того чтобы потакать своим душевным состояниям, времени больше не оставалось. Огромная популярность Елизаветы гарантировала успех, но все были заинтересованы в том, чтобы действовать немедленно. Шетарди успел составить список лиц, которых следовало арестовать и приговорить: Остерман, Миних (и так уже опальный), Юлия Менгден, вице-канцлер Головкин, обер-шталмейстер двора фон Левенвольде и все брауншвейгское семейство, к тому времени увеличившееся благодаря рождению маленькой дочки. Государственный переворот должен был состояться назавтра, в ночь с 24 на 25 ноября 1741 года; в противном случае заговорщикам несдобровать…

В ту ночь с отвагой, достойной дочери Петра Великого, Елизавета встала во главе отряда из трех сотен солдат и пешком двинулась к императорскому дворцу с гранатами в карманах и примкнутым штыком на ружье^{147}. Царевна, одетая в мундир Преображенского полка, поскользнулась и упала на снег, тогда два сержанта подхватили ее на руки и так донесли до ворот дворца. Ее люди заняли входы и лестницы императорского дворца, ворвались в жилища фаворитов и министров ненавистного правительства. Шетарди тем временем укрылся во французском посольстве, приказал потушить все светильники, заперся в личном особняке, выставил часовых, готовых стрелять. По-видимому, дипломат был в большой тревоге, он понимал, что рискует своей карьерой, состоянием, может статься, что жизнью тоже, да и позицию Франции ставит под удар. Прячась за портьерой, он наблюдал за тем, что происходило на улице. А Елизавета в сопровождении гренадеров ворвалась в опочивальню, застав Анну Леопольдовну и ее супруга в постели. Она разбудила их и приказала одеться. Антон Ульрих запротестовал, но у него не было оружия — нечем защищаться. Мятежники вошли в детскую и вынули обоих малышей из их колыбелек. Согласно некоторым свидетельствам, Елизавета взяла на руки маленького Ивана и прошептала: «Бедное дитя, ты невинен, но твои родители виновны!»^{148} Заговорщики затолкали всю семью в сани и развезли родителей, малютку-царя и его сестренку по нескольким домам, под надежную охрану. Министров, русских и немцев, принадлежащих к лагерю поверженных, тотчас заточили в Петропавловскую крепость^{149}. Крови не пролилось ни капли. Когда Елизавете попалась на глаза икона Богоматери, она бросилась на колени и стала с жаром молиться. Шетарди меж тем устремился во дворец, спеша поздравить свою подругу с победой. Если верить секретарю посольства, вернулся он в сопровождении эскорта солдат и гренадеров, которые величали его батюшкой-заступником и говорили, что это он вернул царство кровному чаду императора Петра^{150}. Маркиз велел дать им всем денег и, само собой, водки. Стало быть, от военных не укрылась роль посла Людовика XV в этом «путче»: кто, как не он, оставался главной пружиной, запустившей все механизмы, заставив их работать на пользу Елизавете^{151}?

Чуть позже часа ночи слухи о государственном перевороте уже распространились по городу. Вскоре люди, несмотря на леденящую стужу, высыпали на улицы. Толпа была так густа, что вскоре сани уже не могли проехать. Дорогу, ведущую к императорскому дворцу, занимали гвардейцы; резиденцию мало-помалу заполняли сановники, сенаторы, священнослужители и придворные. Все они толкались здесь, спеша поздравить свою новую владычицу и узнать, каковы будут ее первые распоряжения^{152}.