РУССКАЯ АРМИЯ ТОГО ВРЕМЕНИ: ЛАБИРИНТЫ И ТУПИКИ
РУССКАЯ АРМИЯ ТОГО ВРЕМЕНИ: ЛАБИРИНТЫ И ТУПИКИ
Фридриха всегда пугала возможность войны с Россией. И вот летом 1757 года 72 000 солдат стали лагерем между Ригой, Митавой и Либавой, готовые к стремительному броску на запад. Казачьи, татарские, калмыкские и башкирские конные сотни вперемешку с регулярными полками, в общей сложности 19 966 человек, расположились между Черниговом и Смоленском. Императорский флот у Кронштадта и Ревеля тоже приготовился к наступлению: двадцать линейных судов, снабженных пушками (от 50 до 90 стволов), шесть военных фрегатов (по 32 пушки на каждом) ждали команды поднять якоря. Соглядатаи бродили в окрестностях Данцига, наблюдая за передвижениями прусских войск. Были вычерчены подробнейшие карты и планы, где намечены даже самые незначительные дороги, ведущие на запад.
Прусский король утешался мыслью, что русские — жалкие вояки, без настоящего опыта ведения боя, не способные противостоять самой обученной и тренированной армии Европы{808}. Да и методы рекрутского набора, частые случаи дезертирства и заболеваний дела не улучшали. Многие иностранные генералы, честно послужив Романовым, возвращались на родину: Манштейн, а позже Кейт, вернувшись в ряды прусской армии, тщетно пытались убедить Фридриха в храбрости русских солдат и офицеров{809}.
Вне всякого сомнения, Берлин оплачивал информаторов с целью разведать, каково состояние русских войск, и добыть сведения о стратегии и тактике неприятеля. Секретарь военного совета Волков, по всей видимости, передавал врагам военные секреты{810}. Его суждения укрепляли Фридриха в его оптимизме. Мол, русская армия стремится не сражаться, а вышагивать на парадах, у ее офицеров много плюмажей, лент, галунов, роскошных карет, а добрых сапог нет. У фельдмаршала Апраксина, по сообщению безымянного агента, не было ни стратегического чутья, ни опыта. Генерал Румянцев выглядел довольно способным, но по молодости лет был склонен к действиям слишком торопливым и неуклюжим. Лопухину только и надо было, что хорошо питаться вместе со своими офицерами. Панин умел разве что руководить упражнениями на маневрах. Наконец, Толстой ни аза не смыслил в военной науке. Одни лишь гренадеры выглядели хоть сколько-нибудь подготовленными для боя. Артиллерия располагала двумя сотнями орудий, но они были в плохом состоянии. Три кирасирских полка из шести были лишены самого необходимого, боевое снаряжение не доставили. Лошади кажутся слабыми, недокормленными. Людям не хватало тренировки. Русская разведка и патрульные службы не понимали тонкостей своего дела. Казаки и калмыки использовали свои традиционные виды оружия и отказывались сражаться в ночное время. И сверх того передвижение войск было затруднено невероятным количеством багажа{811}.
Все так, но Петр Шувалов с начала 1750-х годов произвел ряд реформ, которые продолжались и во время войны. Для высших военных училищ набирались самые лучшие наставники, даром что число учащихся (сплошь родовитых, для кого служба строго обязательна) было по-прежнему ограничено. Работа кадетского корпуса начала приносить свои плоды: в русской армии появилось много молодых талантливых офицеров, в том числе некто Александр Суворов, будущий победитель французов во время наполеоновских войн. Зато флот пребывал в жалком состоянии. Суда и галеры были либо слишком стары, либо пострадали от контакта с пресной водой. В мае 1750 года Сенат приказал довести число галер до ста тридцати на случай войны со» Швецией. Узники, осужденные за уголовные преступления, служили рабочей силой на строительных верфях Рогервика и Архангельска. Первостепенную важность все еще имело участие британских специалистов: кораблестроители Джеймс и Сазерленд вели наблюдение за работами на площадках, где строились тридцать два линейных корабля и двадцать восемь фрегатов. А при всем том в стране не хватало матросов, да и хороший морской офицер был редкостью — согласно устоявшемуся представлению, русские боялись воды. Шувалов попытался организовать морскую школу наподобие кадетского корпуса. Для этого требовалось некоторое число стоящих адмиралов, способных и учить, и в случае надобности воевать. Он намучился вдоволь, подыскивая, кого бы определить на эти места.{812}
При всем том Шувалов и сам не сидел без дела. Во время Семилетней войны он изобрел артиллерийское орудие, так называемую гаубицу Шувалова. Ее особенность состояла в том, что благодаря своей конической форме она могла стрелять снарядами различных размеров и имела дальность стрельбы, превосходящую обычное расстояние до первых вражеских рядов{813}. Если верить Болотову, эти снаряды производили большие опустошения в прусских рядах. По настоянию того же министра была увеличена дальнобойность огнестрельного оружия, которое при этом стали делать более легким, чтобы удобнее было им пользоваться.
Одновременная мобилизация австрийцев и русских была осуществлена летом 1757 года. Вскоре к коалиции примкнули Саксония и Швеция. Атака уже казалась близкой и неотвратимой: «русские медведи»{814} намеревались пройти через Польшу, Ливонию и Курляндию, чтобы захватить Восточную Пруссию. В июне 1757 года, когда русская армия наконец перешла польскую границу, в ней насчитывалось 99 000 пехотинцев, 19 000 кавалеристов и 16 000 солдат иррегулярных войск. Отныне дипломатия уже не решала ничего, настал черед тактики и стратегии. Требовалось сплотиться против Фридриха и позаботиться о согласованности действий. Присутствие в русском штабе австрийских и французских высокопоставленных военных мешало выработать последовательный план наступления. У Апраксина не было права на ошибку: согласно указаниям, полученным от военного совета, ему надлежало в первое время избегать прямых столкновений с грозными пруссаками, предоставив это австрийцам. Русские, татары и калмыки вели себя так скрытно, были так рассредоточены, что Фридрих порой чуть не забывал об их скоплениях у самой своей границы. К тому же солдаты русской армии этого супостата боялись, необходимость атаковать его внушала им смутный ужас{815}.
Для того чтобы отразить наступление русских, Фридрих располагал тридцатью тысячами хорошо обученных и снаряженных воинов под командованием Иоганна фон Левальда. Несмотря на несколько неудач в схватках с австрийцами под Колином и Хохкирхом, явно уступая противнику в численности войска, король, казалось, был уверен в победе. Главнокомандующий русской армией представлялся ему ничтожеством, не способным управлять такой многочисленной армией. Исполненный радужных надежд, Фридрих писал Левальду, чтобы тот пока подержал русских в напряжении, а уж он, король Пруссии, тем временем разделает австрийцев под орех. Тогда с Петербургом можно будет заключить сепаратный мир. Если же Левальд этих «варваров» разобьет, он договорится о мире на своих условиях: обязует их сохранять нейтралитет в будущих войнах и приберет к рукам Эльбинг, Кульм и Тори (нынешнюю Торунь) — города, находившиеся в то время под властью Польши.
Но вот Апраксин совершил стремительный бросок в глубь территории Восточной Пруссии. Мемель (нынешняя Клайпеда) пал сразу. Впервые войска России и Пруссии сошлись в сражении у Гросс-Егерсдорфа в августе 1757 года. Неорганизованность русской армии ошеломила даже врагов. Победа, казалось, была уже в руках пруссаков, но на выручку войску Апраксина тут подоспели два гренадерских полка из Новгорода и Нарвы{816}. Левальду пришлось отступить, и путь на Кенигсберг был открыт. Потерь с русской стороны оказалось вдвое больше, чем у неприятеля, но солдаты, похоже, осмелели и были готовы продолжать. Что до Фридриха, он вменил поражение под Гросс-Егерсдорфом в вину Левальду, тот, дескать, слишком стар, одряхлел. И поручил командование войсками, призванными отразить набег славянских варваров, графу Дона. Несмотря на жестокий разгром, он, похоже, не сомневался в своем конечном торжестве, в письмах заявляя, что с жалким воинством неприятеля «мы скоро благополучно разделаемся»{817}.
Сверх всех ожиданий Апраксин приказал своим войскам повернуть обратно. Почему? По всей видимости, он опасался проблем с доставкой продовольствия и фуража{818}. Но, согласно более распространенной версии, Бестужев сообщил ему, что Елизавета при смерти, а во главе с Петром русское правительство, вероятно, переметнется в противоположный лагерь, присоединившись к пруссакам и англичанам{819}. Но императрица снова оправилась, она вызвала Апраксина в Петербург и предала суду военного трибунала. Он скончался во время следствия. Однако протесты австрийцев, возмущенных тем, что русские покинули театр военных действий, повлекли за собой и другие последствия: в феврале 1758 года Бестужев был смещен со своего поста. Его секретариат и все бумаги опечатали. Самого канцлера взяли под домашний арест, приставив к нему охрану в полсотни человек{820}.
Впрочем, эти события являли собой лишь верхнюю часть айсберга: по существу, первый министр уже два года был отстранен от власти и находился под надзором Воронцова и Шувалова, не спускавших с него глаз. В указе от 27 февраля 1758 года объявлено об аресте «канцлера Бестужева»: государыня напоминала, сколько терпения и великодушия она проявляла в отношении сего лица, чью нечестивую хитрость и варварство заметила уже давно{821}. Министр обвинялся теперь в таком злодеянии, как оскорбление величества! Такова расплата за сопротивление перемене политического курса Елизаветы и неприятие Версальского договора. Вскоре императрица распорядилась подвергнуть Восточную Пруссию продолжительной оккупации, и русские впрямь оставались там до самого конца войны. Командование армией империи было поручено пятидесятилетнему Виллиму Фермеру, который особо проявил себя при первом завоевании Мемеля.
Русские в полной мере оправдали свою репутацию варваров. Когда отступали на восток после победы под Гросс-Егсрсдорфом, они избрали тактику выжженной земли, не щадя даже собственных войсковых запасов{822}. Их бесчинства вошли в поговорку. Во дворце Жердо они резали скот в гостиных, а готовя себе еду, пускали на дрова драгоценное дерево столов и комодов{823}. По мнению Архенгольца, со времен нашествия гуннов Европа не видела такого бедствия: русские заодно с татарами, казаками и калмыками опустошали край «огнем и мечом», как настоящие чудовища, убивали и калечили безоружных мирных жителей просто «ради сатанинского наслаждения». Многие женщины кончали с собой, чтобы избежать «скотской страсти» захватчиков{824}. Как бы там ни было, одно очевидно: Апраксин оставил свои войска в состоянии полнейшего разброда.
Когда наступила зима 1757 года, Фридрих был убежден, что больше ему нечего опасаться русских. Слухи о том, что здоровье императрицы быстро ухудшается, все более усиливаясь, укрепляли его в мысли, что теперь можно отвести свои войска из Восточной Пруссии, чтобы использовать их против австрийцев{825}. К концу года в этом регионе оставалось всего 8000 солдат, притом не из лучших. Однако русская государыня, побуждаемая неукротимой ненавистью к Гогенцоллерну, рассчитывала возобновить наступление, как только лед на реках окрепнет: надобно действовать, утверждала она, дабы обеспечить безопасность России перед лицом угроз, исходящих от прусского короля{826}.
Кенигсберг в силу своей славной репутации и стратегического значения собирались взять как можно скорее{827}. Захват этого города позволит двинуть армию в направлении Померании и там осуществить соединение со шведским войском. На Висле расположится войсковое соединение, силами которого будет обеспечиваться связь с высшим армейским командованием{828}.
Население Восточной Пруссии охватила паника. Первый военный заем в ожидании русского наступления был потрачен на Кенигсберг: 90 000 талеров на подготовку города к обороне. На укрепление ограждений, крепостных стен и рвов были посланы 400 крестьян, но в отсутствие действенного военного прикрытия эти меры оказались тщетными. Ополчение создавалось в спешке, состояло оно из двух дивизий: одну набрали из конных мясников, кучеров и винокуров, подкрепив эту кавалерию тремя тысячами пеших горожан, вооруженных мушкетами, в другую входили подмастерья с косами и вилами. Некоторых горожан вынудили покинуть свои жилища, в которых на скорую руку были оборудованы лазареты. Десять дней спустя власти Кенигсберга решили отослать всех крупных чиновников в Данциг. Государственная казна, архивы и фонды университетской библиотеки, а затем также богатства церкви были перевезены в Кюстрин (ныне Костшин){829}.
Когда Виллим Фермор, новый русский главнокомандующий, во главе войска из 27 842 человек двинулся к Кенигсбергу, он не встретил никакого сопротивления. Так случилось по небрежению Фридриха, который отказывался верить в «эту крайне неприятную новость»{830}. Ополченцы, не имея никакого опыта в ведении боя и предвидя кровавую баню, заблаговременно разбежались. Три городских нотабля во главе делегации явились в деревню Каймен, чтобы вручить акт капитуляции захватчику, которого они просили оставить за ними их права и привилегии{831}. Фермор обещал передать их просьбу в Санкт-Петербург. 22 января высшие чины русской армии как триумфаторы въехали в столицу Восточной Пруссии. Все колокола города приветствовали их звоном. Члены гильдий и корпораций стояли плотной стеной на обочинах дороги. Во дворце Фермора встретил интендант двора Лесгеванг, сопровождаемый ответственными лицами из городской администрации, суда, консистории, университета, а также депутацией от дворянства и буржуазии. Ему вручили ключи от города, каковые тотчас были отправлены в Санкт-Петербург для передачи Елизавете.
Фермор, протестант английского происхождения, рожденный в России, тотчас развеял страхи жителей Кенигсберга. В феврале 1758 года он опубликовал манифест царицы: она сулила свое покровительство всем пруссакам, лояльным по отношению к ее персоне и ее представителям. Там же она утверждала, что армия Апраксина отступала из Восточной Пруссии без приказа с ее стороны, признавалась, что весьма удручена бесчинствами, которые творили ее подданные. И давала понять, что если ныне русские войска вернулись в эти края, то отчасти затем, чтобы доказать, сколь благотворно доброта и терпимость императрицы влияют на дисциплину ее воинов{832}.
Что до Фридриха, он, не желая признавать своих ошибок, на первых порах все же смирился с необходимостью осознать «скверную новость». Но обвинил англичан в том, что они плохо содействуют ему в его борьбе{833}.
Фермор не ограничился захватом Кенигсберга: он продолжил свой путь на запад. На очереди было завоевание Бранденбурга. Маршал с восьмидесятитысячным войском достиг Кюстрина в июле 1758 года, и Дона не доставил ему никаких хлопот. Взбешенный Фридрих сам выехал в войска, призывая защитников города продержаться до своего прибытия, грозил ужасными пытками и смертью любому, кто вздумает сдаться. Подъехав к Франкфурту-на-Одере, он увидел Кюстрин в огне. Марш русских на Берлин казался беспощадно неотвратимым. Однако военный гений Фридриха помог ему отсрочить их окончательную победу. В сражении у Цорндорфа он столкнулся с яростным сопротивлением этого «сброда», пришедшего с востока{834}. 25 августа в восемь утра началась битва, в которой 50 000 русских, преимущественно пехотинцев, сошлись с 30 000 пруссаков. Прусская кавалерия под началом генерала Зейдлица в конце концов заставила врага отступить. Полк правителя Прус-сип захватил снаряжение и кассу русской армии. Недостаток боеприпасов и усталость бойцов помешали Фридриху окончательно раздавить войско Фермера, которому удалось отойти к реке Варте.
Для Елизаветы речи не было о том, чтобы уступить, даже если бы ради уничтожения пруссака пришлось пожертвовать последним из своих людей и последним рублем. Сочтя Фермера слишком робким, она заменила его Петром Салтыковым, воином опытным, но пожилым. Императорская армия потеряла 19 000 человек; 3000 попали в плен, в том числе несколько генералов. Рассматривая этих пленников, Фридрих размышлял вслух: «У меня нет Сибири, чтобы сослать их туда. Пусть их бросят в казематы Кюстрина!» Когда же пленные офицеры высокого ранга осмелились запротестовать, он велел сказать им, что такое обхождение — расплата за неспровоцированные бесчинства их войск{835}.
Как стратег Фридрих побеждал русских, но ничто не могло им помешать продолжать свой путь на запад. Что до императрицы, она нашла убежище в созерцании. Елизавету утомило противоречие между реваншистским стремлением разделаться с прусским королем, даже если надо пожертвовать ради этого государственной казной и — вопреки ее принципам — жизнями подданных, и желанием установить прочный мир. Она запиралась в императорских часовнях и все молилась, молилась. Ее посты становились строже, она пренебрегала мнением врачей, стараясь искупить свои грехи и пролитую кровь.
Теперь король Пруссии шел от победы к победе: еще в ноябре 1757 года он одержал верх над французами в Росбахе, спустя месяц разбил австрийцев в Лейтене. Но в августе 1759 года в Кунерсдорфе его ожидало большое испытание. Король не удосужился оценить топографические особенности региона. Его солдаты увязали в болоте, из-за прудов они были вынуждены выбирать долгие обходные маршруты. Несмотря на все эти препятствия, пруссаки вроде бы выиграли бой — оттеснили русских к деревне Кунерсдорф и сильно потрепали левое крыло их армии. Депеши, возвещающие о победе, уже были отправлены в Берлин, когда подоспели австрийцы под началом Лаудона, готовые дать отпор Фридриху. Тогда и Салтыков быстро изменил позиции, перестроил своих людей в новом порядке.
Не считаясь с тем, что его солдаты утомлены, король решил продолжать сражение. Он и сам не раз подвергал себя величайшему риску, его чуть не убили. Русские, согласно имеющимся свидетельствам, изобрели новую тактику: бросались на землю, притворяясь мертвыми, а когда пруссаки проходили мимо, стреляли им в спину{836}. Немецким солдатам пришлось отойти под защиту леса. Они потеряли 8000 убитыми, 15 000 были ранены, еще 3000 — захвачены в плен. Австрийцы и русские потеряли в общей сложности 24 000 убитыми[18].
Фридрих сам едва не попал в плен к русским. Он понял, что состояние его армии не позволит ему защитить Берлин. Поэтому королевская семья бежала в Магдебург, захватив с собой государственные архивы. Наиболее состоятельные жители покидали столицу. А в Петербурге сановники и министры ликовали: их армия раздавила самого прусского короля! Елизавета торжествовала. Приказала изготовить памятные медали: ими загрузили две повозки и отправили на фронт. Все дослужившиеся до чина генерал-поручика и выше получили орден Андрея Первозванного, солдатам выдали шестимесячное жалованье. Каждый австрийский полк, принимавший участие в баталии, получил 5000 рублей, которые были поделены между товарищами по оружию. Особо отличившийся австрийский генерал Лаудон удостоился шпаги, украшенной бриллиантами. Но императрица желала большего: надо было освободить от тирана Саксонию и Силезию!
На исходе октября 1759 года Силезпя и Бранденбург были захвачены австрийцами и русскими. Уничтожены тысячи селений, совершены самые немыслимые акты вандализма. Русский флот тоже вступил в войну, он действовал у берегов Померании: Кольберг осадили двадцать семь военных судов с 15 000 человек на борту. Но разыгрался шторм, приведший к катастрофе: одиннадцать кораблей утонули вместе с экипажем. Город сопротивлялся отчаянно, но все-таки был захвачен пехотой под командованием Румянцева. Но Фридрих все еще не был разбит, его харизма в глазах войск значила немало. Надо было уничтожить ее. Но сначала должен был пасть Берлин, город науки и литературы, символ и воплощение величия Фридриха. 20 000 русских под командованием генерал-аншефа Захара Чернышева и 15 000 австрийцев стремительно приближались к прусской столице{837}. Генерал Тотлебен, немец, состоявший на службе у Елизаветы, двигался впереди с 3000 русских. Город не был укреплен, его защищали всего 1200 человек — еще одна непростительная небрежность со стороны короля. Все население взялось за оружие, даже калеки и больные. Они сопротивлялись вражеской осаде, и вскоре берлинцам на помощь подоспел принц Вюртембергский с 5000 человек. Им удалось отразить атаку Тотлебена. Тем временем Чернышев дошел до Франкфурта-на-Одере, Петр Панин с семью полками был готов присоединиться к нему. Как оборонять столь обширный город? Артиллерийские обстрелы могли полностью разрушить его. Или следовало отважиться на сражение в чистом поле? В случае победы русских Берлин был обречен на разграбление. Итак, прусские войска отступили, предоставив столицу ее горькой участи{838}.
Берлинские бюргеры отправились к русским, считая их менее обозленными, чем австрийцы. Тотлебен показал себя сговорчивым, но, следуя приказаниям штаба, потребовал выплатить отступное — 4 миллиона рейхсталеров, притом полновесных: он отказался принимать монеты, чей вес не соответствовал их указанной цене. Наперекор строгим наставлениям Салтыкова и настояниям австрийцев Тотлебен согласился на переговоры с берлинцами. Тамошнему купцу Иоганну Эрнсту Готцковскому удалось добиться, чтобы сумму снизили до 1,5 миллиона талеров плюс 200 000 для войска. Треть ратуша тотчас выплатила, на оставшийся миллион коммерсанты предложили выписать векселя. Вскоре Готцковский остался единственным переговорщиком, который объяснялся с русскими. Он сумел избежать худшего: благодаря его доброму согласию с Тотлебеном были спасены королевские фабрики, склады, где изготовляли ткань для нужд армии, золотые и серебряные мануфактуры. Однако арсенал опустошили вконец, а пороховую фабрику и монетный двор разрушили.
Ситуация ухудшилась с приходом австрийцев: в противоположность русским они стали селиться в домах местных жителей и терроризировать их хозяев. Пехотинцы и гусары колотили их почем зря, без стеснения разворовывали их одежду, тащили драгоценности и безделушки. Выйти излома в ночное время значило остаться не только без кошелька, но и нагишом. Распаленные ненавистью, солдаты Марин Терезии ни перед чем не останавливались: грабили больницы, церкви, королевские конюшни. Австрийцы настолько распоясались, что Тотлебену пришлось увеличить численность русского гарнизона, дабы восстановить порядок в городе. Саксонцы, прибывшие позже, остановили свой выбор на Шарлоттенбурге: врывались в богатые жилища, все там опустошали, разнесли коллекцию древностей, столь дорогую сердцу короля. Русские тоже не зевали: оказавшись вдали от своего генерала, который обосновался в Берлине, они вздумали обобрать Шенхаузен, дворец увеселении королевы. Но поскольку все ценные вещи были эвакуированы, там уже нечего было грабить. В отместку они пустились калечить и мучить мужчин, а женщины и девушки становились жертвами их «скотской похоти»{839}.
Австрийцы, саксонцы и русские прикидывали, что свои зимние квартиры они будут устраивать уже в Бранденбурге. Они мечтали закончить войну. Главная цель была достигнута: коронованный пруссак унижен потерей Берлина. Казалось, уже воцарился покой, но вдруг пришло известие: Фридрих приближается к столице. Оккупанты в спешке покидали город: за два дня Тотлебен, Чернышев и их люди отошли километров на двадцать. Весь ход войны разом переменился. Елизавета была в бешенстве: оставить пруссакам миллион талеров?! Фридрих на ее угрозы не обращал внимания, хотя был риск, что русские пойдут на Берлин снова. Они же, отступая, не пощадили ни одного города — были разрушены Кёпеник, Фюрстенвальде, Беесков, Ландсберг, Ораниенбург, Либенвальде, Фридрихсфельде. Все пространство от стен Берлина до границ Польши, Саксонии и Силезии походило на пустыню, ни коровы, ни овцы больше не паслось на лугах{840}.
Несмотря на свои победы, Россия не могла более выносить тягот войны. Миллиона талеров, удержанных Фридрихом II, позарез не хватало для поддержания войск в должном состоянии. Империя была разорена: в 1760 году чиновникам гражданской администрации выплачивали не более половины их жалованья, и еще хорошо, если они хоть это получали{841}. То тут, то там вспыхивали бунты местного значения. Новый канцлер Воронцов понимал всю серьезность положения. Он составил доклад, где изложил свои «Размышления» о тогдашнем состоянии военных и политических дел и о том, на каких основаниях возможно заключить мир, дабы избежать дальнейшего продолжения войны. Этот документ 10 ноября 1760 года он представил на рассмотрение сессии совета, а затем ознакомил с ним и представителей союзных держав{842}. У России не оставалось больше средств на продолжение военных действий, она уже потеряла свыше 4 миллионов рублей.
Австрийцы были обескровлены, не говоря уже о французах, для которых сражения в Новом Свете и так уже предвещали финансовую катастрофу. Не пришло ли время сесть за стол переговоров? Состояние русской армии внушало крайнее беспокойство. От месяца к месяцу дезертирство принимало все большие масштабы, один из последних указов Елизаветы содержал требование, чтобы беглецы вернулись в армию{843}. К тому же затянувшаяся война усугубила противоречия внутри страны. Что делать ветеранам и инвалидам? Чтобы облегчить нужду этих обездоленных, в их пользу учредили лотерею, но без особого успеха: денежки остались в кубышках{844}. Указ обязывал монастыри принимать покалеченных воинов, но настоятели, глухие к этому призыву, пускались на всевозможные уловки, чтобы избавиться от такой обузы. Наконец Сенат распорядился создавать в провинции богадельни, но Конференция настояла, чтобы их финансировали из местного бюджета. Да и принять они могли далеко не всех, кто нуждался в этом в столь кризисное время.
Но Елизавета отказалась смириться с таким статус-кво: она жаждала полной победы, ей нужна была голова прусского монарха. Ей пришлось заявить Эстергази, что она медлительна, пока колеблется, но когда решение принято, от своего не отступится — это исключено. Она продолжит войну вместе с союзниками, даже если придется продать половину ее платьев и бриллиантов{845}. Шувалов ради оздоровления финансов придумал расплавить старые медные пушки, чтобы начеканить монет. Колывано-Вознесенский рудник приносил золото и серебро, его добыча шла в собственную казну императрицы. Охваченная желанием дойти до цели, она согласилась уступить 16 000 килограммов серебра на чеканку монет, специально предназначенных для Восточной Пруссии.
Вскоре стало понятно, что все эти меры недостаточны. Конференция решилась выпустить бумажные деньги — к величайшему огорчению Шувалова, убежденного, что русский народ только обозлится и поднимет его на смех. Но он быстро изменил свое мнение. В 1760 году правительство напечатало билеты, суммарная стоимость которых служила эквивалентом миллиону рублей. Они сохраняли эту ценность в течение года и приносили счастливым обладателям 6% чистого дохода. Вскоре бумажные купюры уже были и ходу, их признавали везде, за исключением государственных банков{846}.
Наперекор всем своим затруднениям Елизавета оставалась непреклонной: войну надобно продолжать! Она отклонила предложения Франции выступить посредником между Пруссией и Австрией, ей требовалось иное: вернуться в границы 1740 года, а затем снискать высшую честь, восстановив мир между Версалем и Лондоном.
Императрица не скрывала нетерпения и недовольства действиями своего штаба: Апраксин отступил после победы при Гросс-Егерсдорфе, Салтыков не воспользовался выигрышной позицией у Кунерсдорфа, чтобы окончательно раздавить Фридриха, из Берлина ушли… Все ее военные успехи не имели никакого политического резонанса, среди всего прочего из-за того, что между союзниками не было достаточной согласованности, но также и по вине вечно колеблющегося командования. Оставалась одна надежда — Александр Бутурлин, любовник ее юных дней (статус многообещающий): зимой 1760 года он встал во главе императорской армии, к немалой досаде офицеров и генералов, имевших весьма невысокое мнение об этом «старике», да сверх того еще и пьянице{847}.
С координацией действий союзников дело обстояло плохо, они оказались неспособными выработать общую тактику и, маневрируя, создавали друг другу обоюдные помехи. Как спустя годы писал Фридрих II, командующий войсками Священной Римской империи рассчитывал на австрийского генерала, тот надеялся на русского, который уповал на шведского, последний же — на француза{848}. Отношения между Петербургом и Версалем становились все напряженнее. Для проформы или когда это отвечало ее интересам, Елизавета считалась с пожеланиями Людовика XV. Она, к примеру, одобряла притязания сына Августа III на титул герцога Курляндского. И в обществе маркиза де Лопиталя императрица показывалась без колебаний, могла в полный голос утешать его после разгрома при Крефельде. Зато в своей тайной переписке с королем была нерадива, письмо Людовика подчас два месяца оставалось без ответа.
Новый кризис вызвали перемены в версальском министерстве, когда герцог де Бретейль занял место Берни. Франция терпела поражения в колониях; и новый министр, впав поначалу в уныние, затем взбодрился и решил побить англичан на их территории. Для этого ему потребовалась помощь — русский военный корпус в составе 12 000 человек. Когда с таким проектом сунулись к Воронцову, он его тотчас отверг. Чтобы достигнуть моря и взойти на корабли, русским солдатам пришлось бы продвинуться дальше Штеттина, ведь военная навигация у берегов Балтики запрещена в силу торгового соглашения между Британией, Швецией и Россией. К тому же немыслимо отказаться от такой большой части своей армии сейчас, когда пруссаки еще не уничтожены.
Настояния Лопиталя ни к чему не привели — государственный канцлер резко напомнил ему, что его государыня воюет с Фридрихом, а не с Георгом II. В ответ французский дипломат рассыпался в пространных объяснениях: дескать, если Людовик участвует в войне в Центральной Европе, он делает это отнюдь не но причине раздора с Берлином, а исключительно из уважения к своим союзникам. Франко-русский альянс обманул ожидания обеих сторон. Диалога не получалось — у них не было общей цели.
В последние месяцы войны между Пруссией и Россией сражения велись в Силезии. На сей раз король Пруссии должен был отразить одновременно 60 000 австрийцев под началом Лаудона и столько же русских с Бутурлиным во главе. У Фридриха людей было вдвое меньше. Города Швейдниц и Кольберг пали быстро. Королю пришлось отступить к Бреслау и расположиться среди развалин дворца, где он некогда предавался своему любимому чтению, борясь с ипохондрией, которая, по его словам, грозила привести в приют умалишенных{849}. Бутурлин устроил зимние квартиры в Померании, а Лаудон в Силезии. Казалось, пруссакам пришел конец, ведь все дороги, ведущие к тыловым складам, были отрезаны. Фураж и провиант должны были скоро иссякнуть. У Фридриха оставалась последняя надежда: турецкая интервенция или на худой конец набег крымских татар, который вынудил бы русских отослать часть своей армии на восток. Но султан оставался глух к его призывам, предпочитая не вмешиваться в европейские дрязги.
В этих отчаянных обстоятельствах Фридриха спас чудесный для него поворот событий: 15 января 1762 года до гарнизона, стоявшего в Кенигсберге, дошло известие, что Елизавета скончалась в самый день Рождества. Мрачное оцепенение воцарилось в гарнизоне. Офицеры, занятые в канцелярии, боялись нового императора{850}. Все знали симпатии Петра к Пруссии. Следовало ожидать больших перемен в тот самый момент, когда русские готовились окончательно прищучить короля-воителя. Последний, узнав эту новость четыре дня спустя, не мог этому поверить, а его офицеры толковали о божественном промысле, по воле которого спасен Бранденбургский царствующий дом{851}.
Мирный договор между Россией и Пруссией был подписан 24 (по старому стилю 13) апреля 1762 года. И все-таки на закате своего царствования Елизавета одержала величайшую победу — унизила Фридриха II. Конечно, ненавистный пруссак был разбит не до конца, но отчаяние вперемешку с ипохондрией и мизантропией едва не толкнули его на капитуляцию. Смерть задела его прежде всего психологически, и он чувствовал себя «словно приговоренный к чистилищу»{852}. И еще одним триумфом могла похвалиться русская императрица: аннексией Восточной Пруссии на протяжении четырех лет. Это обогатило ее самопровозглашенным титулом «Regina Prussiae» («Царица Прусская»). А ее подданные получили свое первое боевое крещение в Германии задолго до кровопролитий XX столетия, когда Кенигсберг, будущий Калининград, надолго станет символом русской гегемонии в Центральной Европе.