МОСКВА, ГОРОД ПРИМИРЯЮЩЕЙ КОРОНАЦИИ
МОСКВА, ГОРОД ПРИМИРЯЮЩЕЙ КОРОНАЦИИ
Коронация неотвратимо надвигалась, за нее надо было заплатить невероятно дорогой ценой — переездом двора, хотя бы частичным, в Москву, что должно было на несколько недель притушить борьбу самолюбий между соперничающими кланами. Единение становилось требованием протокола: не подчиниться ему означало бы для нарушителя потерю своего места при дворе или грозило обернуться порчей дипломатических отношений. Для всех участников церемонии переезд в старую столицу представлялся неким путешествием в прошлое, в историю, включающую череду царствований начиная с Ивана III, внесшего свой вклад в сооружение пышного Успенского собора. Построенный в 1475 — 1479 годах по проекту Аристотеля Фиоравантн, он стал одним из первых святилищ Руси и дал приют знаменитой иконе Владимирской Богоматери. Именно здесь Иван разорвал акт о подчинении Московии Золотей! Орде; женившись на племяннице последнего Палеолога, он присвоил себе некоторые нрава византийских императоров; Русь он объявил оплотом православия, обеспечив своей династии опору на теократию. Таким образом, патриархальная Москва с ее древним престолом начиная еще с Ивана IV была местом всех коронаций. Елизавета, весьма почитавшая религиозные традиции, вслед за предшественниками возобновила обычай, что установился еще со времен свержения татарского ига.
И вот 23 февраля 1742 года около 24 000 человек и 19 000 лошадей отбыли из Санкт-Петербурга, чтобы на восемь месяцев обосноваться в прежней столице. Переезжали со всей меблировкой. В путешествие не забыли прихватить товары, какие редко встретишь в Москве: каперсы, шампанское, вина разнообразных сортов. Елизавета расположилась в роскошном экипаже (даже с предусмотренным устройством для обогрева), запряженном двенадцатью лошадьми; еще двенадцать запасных трусили налегке, в любой момент готовые заменить больных или раненых животных. Дорогу, обсаженную по обеим сторонам молодыми елочками, освещало пламя, горевшее в бочонках со смолой. Однообразие пути скрашивали частые остановки в городках и деревнях, по такому случаю пышно убранных, где новую правительницу встречали наспех сооруженные триумфальные арки. Мужчины и женщины, которых расставили по обе стороны главной дороги, причем порознь, приветствовали ее криками восторга и земными поклонами, образуя две шеренги согбенных спин. Когда царевна проезжала мимо храмов и монастырей, священнослужители благословляли ее, при появлении процессии выставляя на обозрение прекраснейшие из своих икон. Колокола звонили не переставая. 27 февраля царский поезд встречали высшие чины Святейшего Синода и московские аристократы с супругами{201}.
На следующий день в пять утра девять пушечных залпов возвестили о въезде будущей императрицы в Москву. По этому сигналу гвардейские полки и почетные гости приготовились занять свои предписанные протоколом места в Успенском соборе. Стражники и гренадеры выстроились вдоль Тверской — главной улицы города, дома которой были украшены множеством турецких и персидских ковров, шитых золотом занавесей и живописных полотен, славящих новую государыню. В честь прибытия дочери Петра Великого воздвигли парадные ворота — целых четыре: первые, выстроенные на средства московской управы, высились при въезде на главную улицу, вторые соорудил в Китай-городе Святейший Синод, на строительство третьих не поскупилось московское купечество — эти красовались на Мясницкой, наконец, четвертые ворота ожидали Елизавету на мосту через Яузу, ведущему к императорской резиденции. Аллегорические и символические изображения, живописные и скульптурные, предвещали государыне путь, достойный славных времен. На первых воротах она представала в образах Юдифи и Деборы, легендарных женщин — спасительниц своего народа, и тут же присутствовала фигура Соломона, воплощавшего собою Мудрость; образы Ветхого и Нового Заветов теснились там вперемешку, сопровождаемые сентенциями, призывающими милость Господню. Череда портретов царей Алексея и Петра, Екатерины I и Елизаветы указывала на преемственность правителей династии Романовых. Оформление вторых ворот, через которые государыня прошла после посещения кремлевских соборов, было выдержано в собственно православной традиции. Казалось, рука Божия ведет ангелов, несущих знаки императорской власти, и здесь же присутствовали Елена и Ольга, святые покровительницы Восточной церкви, а также великий князь Владимир, обративший киевлян в веру Христову. Владимир, уподобленный этакому Адаму, был изображен лежащим, причем в его бока впивались корпи генеалогического древа русских правителей вплоть до Елизаветы (кроме Петра Голштейнского, о нем там не упоминалось). Присутствовали тут и четыре пророка с книгами, на чьих раскрытых страницах можно было прочесть всякие изречения. На вершине внутреннего фасада ворот буквами еврейского алфавита было начертано имя Иеговы, символизирующего славу небесную, между тем как Иосиф, Даниил, а также и царица Савская, Сусанна, апостол Павел и святая Анна своими молитвами возвещали, что царствование наступает славное и победоносное. Присутствие здесь же Давида возвещало о его духовном родстве с государыней, коей предстоит помазание. Статуя же Петра Великого, помещенная внутри ворот, была оставлена незаконченной: царь взирал из облаков на свою дщерь, каковая, вооружась ножницами, резцом и долотом, намеревалась приступить к завершению работы над его монументом. Рядом имелось изречение, призывающее ее как бы от имени покойного родителя действовать твердо и отважно{202}. То есть Елизавете предлагалось не только не загубить дело своего отца, но, напротив, докончить начатое им. Согласно другому изображению, Давид с Божьей помощью поручал Соломону довершить созидание империи Российской. Третьи ворота несли сообщение более лаконичное: там Елизавета изображалась восседающей на троне, корона же и скипетр лежали на стоявшем рядом табурете. Гербы четырех частей империи — Московского царства, Казанского ханства, Астраханского и Сибирского царств — фигурировали здесь же в качестве напоминания о воле покойного родителя; им противостояли четыре континента, а Европа, носившая на груди инициалы Елизаветы, казалось, радовалась этому. На противоположной стороне ворот фигурировали святые Борис и Глеб, им вторил Александр Великий, молящий Создателя не оставлять императрицу своим покровительством. По бокам входа красовались статуи, символизирующие любовь русских к своей новой государыне. На фронтоне четыре женские фигуры воплощали собой Разум, Истину, Мудрость и Отвагу. И наконец, на четвертых вратах были выставлены только инициалы Елизаветы, увенчанные императорской короной, а но бокам — два двуглавых орла.
Чем дальше вперед продвигался кортеж, тем проще становились символические изображения, теперь они были рассчитаны на понимание народа, чья религиозная культура восходила преимущественно к Новому Завету. Тем не менее декорум, требующий, чтобы Елизавета была вознесена превыше прочих смертных, соблюдался: она парила в сферах, близких Ветхому и Новому Заветам, недоступных простым подданным. Особенно часто повторялись два общепонятных мотива: Елизавета возносится на престол с помощью Творца и она призвана продолжить дело своего родителя. Символика и ритуал были призваны подчеркнуть значительность персоны, что явилась под знаком Библии, овеянная славой предков. Проезд новой властительницы через Москву в первую очередь демонстрировал имперскую мощь, а не ее желание стать ближе своему народу или показать ему, что ее власть сулит людям покровительство. В противоположность французским обычаям подданные самодержицы российской не играли в этой церемонии никакой мало-мальски активной роли: не было ни шествия москвичей перед новой властительницей, ни поднесения даров{203}. Население могло участвовать в торжествах только на следующий день после коронации. Подарки же — в виде денег (иными словами — заданных пиршеств) и памятных медалей — исходили от самой императрицы, что означало подчиненное положение народа и знати по отношению ко двору{204}.
По такому случаю Кремль был чисто убран и богато украшен: ступени выстланы ярко-алым бархатом, перила задрапированы красным шелком. В десять часов утра загремели пушки — они дали семьдесят один залп, возвещая о начале церемонии, и процессия двинулась под звон колоколов. Во главе ее выступали гренадеры в шапках с пышным плюмажем, за ними следовали кареты, сгруппированные по прихоти Елизаветы довольно причудливым образом. Разумовский, получивший в день коронации два воинских чина — подполковника лейб-гвардии Конного полка и капитан-поручика Лейб-кампании (т.е. той роты Преображенского полка, во главе которой Елизавета совершила переворот 25 ноября) — и нацепивший орден Святой Анны, занимал в шествии третье место в одном ряду с Иваном Елагиным, одним из старейших соратников Петра Великого. Сенаторы, среди которых были генерал-аншеф и только что получивший графский титул Чернышев и генерал-прокурор Трубецкой, следовали за ними. Александр Шувалов — он был восьмым — возглавлял группу самых приближенных. Великолепная карета императрицы, запряженная восьмеркой лошадей несравненной красоты, занимала тринадцатое место в процессии. Дочь Петра, выглядывая в окошко, приветствовала подданных, густой толпой теснившихся по обе стороны улицы. По бокам кареты верхом гарцевали двое: справа — князь Куракин, сенатор и обер-шталмейстер, слева — поручик лейб-компании Воронцов. Такая беспорядочность в построении шествия была не случайной: она выражала важную для Елизаветы идею, что подлинной иерархии среди знати не существует: перед лицом царствующей особы все равны. Петр Голштейнский в своей карете, запряженной шестеркой, восседал с кислой миной, потому что граф Отто фон Брюммер, его недостойный наставник, позволил себе сесть с ним рядом. Петр Шувалов руководил отрядом из сорока гвардейцев. Жены фаворитов и сановников образовали шестнадцатую группу, считая от головы процессии: в этих экипажах ехали княгиня Гессен-Гомбургская, в девичестве Трубецкая, супруги Чернышова и Салтыкова, дочь Черкасского, генеральша Бутурлина и жена Воронцова, а также Христина Гендрикова, тоже родственница государыни. Таким образом, здесь выскочки, близкие ей по материнской линии, снова оказались бок о бок с отпрысками древнейших родов. Замыкали процессию две кареты, предназначенные для отдохновения ее величества и сопровождаемые надлежащей стражей. Процессия направилась к Успенскому собору, откуда навстречу Елизавете, спеша предоставить ей крест для целования, устремился митрополит Новгородский, окруженный целой толпой священнослужителей. Когда государыня вступала в храм, со стен Кремля загремели пушки — на сей раз они дали восемьдесят пять залпов. Оказавшись перед иконостасом, Елизавета погрузилась в благочестивую сосредоточенность и отстояла службу. Петра усадили слева от нее — по традиции это место предназначалось царицам{205}. Роли теперь, судя по всему, поменялись, надутая физиономия молодого человека говорила о крайнем недовольстве, и это ни от кого не ускользнуло. Митрополит Амвросий, побывавший, как утверждали злые языки, в любовниках государыни, произнес проповедь, поражавшую своей двусмысленностью. Он приветствовал Елизавету, мать своей нации, на плечи коей ложится долг восстановить в стране порядок, отвечающий стародавним обычаям и законам, установленным ее отцом. Явившись в Москву, сей вечный град, где хранятся скипетр, держава и пурпур императоров Всероссийских, Елизавета ныне приемлет то, что было установлено Христом, царем царей. Избранница Господня, она была призвана занять наследственный престол своих предков. Но с кем она явилась сюда? С нею — внук Петра Великого, хранимый Творцом по милости Его. Красота его лика и черты характера — все свидетельствует об этой царственной преемственности. И митрополит торжественно призвал благословение Господне как на обожаемую регентшу, так и на дражайшего юного князя. Если вникнуть в его речь, получалось, что Елизавета вроде бы уступает первенство князю Голштейнскому. Она, мать своего народа, избавила нацию от разрухи, пожаров, кровопролитных войн и голода — всех бедствий, порожденных прежней властью, но бразды правления она уступит Петру. Являясь посредницей между двумя законными государями династии Романовых, Петром Великим и его внуком, она принимает обязанности регентши, но не пользуется всей законной полнотой императорской власти. Засим последовала новая метафора, не оставлявшая более никаких сомнений и с полной ясностью выражающая мысль высокопоставленного священнослужителя: он напомнил собравшимся, как Пресвятая Богородица явилась в дом Захарии, дабы возвестить его жене Елизавете о том, что она сверх ожиданий понесла, и о грядущем рождении Иоанна Крестителя[9].
Так пусть же Матерь Божья войдет в сей храм и осенит своим материнским благословением ту, что ныне будет править Русью! Ее святое вмешательство проповедник уподобил миссии царевны, призванной сохранить и упрочить связь между своим знаменитым родителем и тем, кто, чудесным образом избежав по воле Господней всех грозивших ему опасностей, со временем вступит на престол, — с Петром Федоровичем. Свою речь Амвросий завершил перечислением всех святых православного пантеона, дабы они оказали покровительство рабе Божией, чье предназначение — стать регентшей в своей стране.
Как Елизавета отнеслась к этим разглагольствованиям важного духовного лица, отодвигавшего ее на второе место в державной иерархии? Может быть, речь шла о мизансцене, заранее обдуманной в соответствии с понятиями о том, как должен звучать первый манифест, с которым правительница обращалась к публике непосредственно после государственного переворота? Этот манифест подготавливал народ к восшествию Елизаветы на престол постепенно, сперва напоминая о правах внука Петра Великого, а уж исходя из этого — о правах его дочери. По-видимому, тот же сценарий был воспроизведен на потребу духовенства и знати. Церемония коронации даст затем недвусмысленный ответ на все вопросы, могущие на сей счет возникнуть. Пока же проповедь подошла к концу и хор затянул «Тебя, Бога, хвалим!». Елизавета поцеловала крест и, сопровождаемая толпой духовных лиц, проследовала для молитвы в соборы Архангела Михаила и Благовещенский. Потом вместе со всею свитой она отправилась в свою резиденцию на берегу Яузы. Когда она вступала во дворец, генерал-аншеф Петр Салтыков, согласно традиции, поднес ей хлеб-соль. На золотом блюде, украшенном бриллиантами.
Хотя церемония была утомительной, Елизавета закатила по случаю своего прибытия еще и бал, который продолжался до полуночи. Коронацию назначили на следующий день — 25 апреля, в точности через шесть месяцев после государственного переворота. В ожидании этого события царевна выбрала для себя будущее жилище — Грановитую палату Кремля. Подготовительные работы шли полным ходом. Величественный балдахин с двуглавым орлом, украшенный гербами Руси, Москвы и основных губерний, а также крестом Андрея Первозванного, был воздвигнут при входе, дабы Елизавета под его сенью проследовала в Успенский собор. Перед его нефом водрузили на помост богато украшенный трон. Справа от него, меж колоннами храма, приготовили обитое алым бархатом позолоченное кресло — оно ожидало великого князя. Ступени крыльца и ограждения были задрапированы расшитым золотом малиновым бархатом. По стенам развесили полотнища византийских тканей с вышитыми на них двуглавыми орлами. Соорудили несколько помостов для придворных сановников с женами и представителей от различных губерний, тщательно продуманное расположение которых должно было соответствовать рангу знатных персон.
Ранним утром 25 апреля двадцать один пушечный залп возвестил участникам празднества, что пора собираться: к девяти им надлежало прибыть в Успенский собор, получить свой номер и занять место согласно четко продуманному плану. Священнослужители с первыми лучами зари были уже там и при деле: они благословляли зевак, толпившихся перед храмом и вдоль дороги, по которой должна была прибыть государыня. Между тем Елизавета, наряженная в белое платье, расшитое золотыми и серебряными нитями, вошла в залу аудиенций и воссела под балдахином. Теперь процессия могла тронуться с места. Впереди кортежа гарцевал Петр Шувалов и с ним — половина конной стражи; за ними вслед — пажи, их расставили вдоль всей дороги. Два церемониймейстера, Алексей Прозоровский и Василий Долгорукий, двигались в сопровождении сословных и губернских представителей, а также членов коллегий. За имперскими регалиями следовали Черкасский, Чернышев, Ушаков, Христиан Миних, Куракин, Нарышкин, Бестужев, Волков, Люберас и Трубецкой, их самих тоже охраняли гвардейцы, среди которых находился и Бутурлин, которому было поручено вместе с Волынским нести на красной подушке корону{206}. Их окружали двадцать четыре солдата-гвардейца под командованием двух подпоручиков. Но вот наконец настал черед Елизаветы. Впереди нее шествовали генерал-фельдцейхмейстер князь Гессен-Гомбургский и Воронцов. Князь Долгорукий и фельдмаршал Иван Трубецкой на лошадях тихонько трусили по обе стороны от нее, но не вплотную, чуть поодаль. Салтыков поддерживал конец ее шлейфа, который несли еще шестеро, среди них был Разумовский. Снова любовникам и фаворитам достались почетные места, на самом виду. Не преминули привлечь к торжеству и Лестока: он выступал во главе шестидесяти восьми офицеров высокого звания.
Когда процессия достигла собора, военные окружили здание. Священники благословили имперские регалии. Митрополит Новгородский Амвросий поднес Елизавете крест, который она облобызала, в то время как Стефан, архиепископ Псковский, окропил царевну святой водой. И вот она вступила во храм. Хор запел псалмы. Государыня приостановилась перед иконостасом. Военные, что несли скипетр, меч, печать, державу и корону, отвесили поклон в сторону царских врат. Когда Елизавета села, они разложили мантию и регалии на столе, специально для этого установленном близ трона, а сами попарно выстроились по обе стороны. Те же, что несли шлейф, встали позади императорского престола. Амвросий приблизился к царице и, согласно ритуалу, предложил ей прочесть «Верую», что она и проделала ясным, уверенным голосом. «Дух Святый да пребудет с тобой. Аминь!» — провозгласил Амвросий. Прочие архиепископы повторили за ним эту же формулу, но вполголоса. Амвросий стал читать из Откровения св. Иоанна Богослова, диакон привел несколько цитат из посланий святого апостола Павла. Тут Елизавета приказала набросить на нее пурпурную мантию с соболиной оторочкой. Архиепископы с молитвой облачили ее. Амвросий простер руку над головой царевны и сотворил крестное знамение. Елизавета с самым смиренным видом, казалось, погрузилась в молитву. Но внезапно твердым голосом произнесла: «Пусть мне принесут корону, скипетр, державу и печать!» Митрополит Новгородский протянул ей корону на красной подушке. Она взяла ее и сама возложила себе на голову. Как власть имущая, она отвергала любых посредников: разве Господь не избрал именно ее для того, чтобы внести божественный порядок в этот низкий мир? Елизавета явилась новым воплощением монархической преемственности — вопрос о законности ее рождения или коронации более стоять не мог. Хотя церемония была религиозной, церковь не могла контролировать акт освящения ее власти. В персоне императрицы не превалировало ни политическое, ни религиозное начало — они были слиты воедино. Коронация представляла собой подтверждение этой двойственной миссии, одновременно светской и духовной; согласно такой логике, никто, кроме самой царевны, покровительницы своей церкви, и впрямь не мог короновать ее{207}.
Амвросий и глазом не моргнул. Невозмутимо обратился к Елизавете с пышной речью: назвал богоизбранной всемогущей императрицей и самодержицей, а видимый земной венец на ее главе объявил символом того, что сам Христос, владыка всея Руси, увенчал ее своим благословением и нарек верховной владычицей своего народа{208}. Здесь уже не было ссылок ни на Петра Великого, ни на преемство между ним и князем Голштейнским: стало быть, Елизавета одна, сама по себе была призвана управлять своей страной по воле и благословению Христа. Взяв в правую руку скипетр, а в левую державу, она воссела на трон и, не шелохнувшись, прослушала из уст протодиакона перечисление всех земель, отныне пребывающих в ее владении.
Затем собравшиеся, поднявшись со своих мест, отвесили троекратный поклон новой императрице. Они вознесли молитву к Предвечному, прося соделать ее заботливой матерью, чье попечение дарует им покой, счастье, благоденствие, чистый воздух и тучные нивы — все то, что надобно для жизни земной и одухотворенной. Имя Петра Великого и его бессмертная слава возродились благодаря его победоносной дщери: он будет жить, царить и побеждать во веки веков! Новая Юдифь, хранимая щитом христианской веры, укрепляемая Духом Святым, оживленная и воскрешенная по милости Христовой, обогащенная отвагой своих героических предков, неугасимая заря на русском троне, она украшена девственностью столь же вечной, сколь неимоверной! Петра Голштейнского Амвросий изъял из своих молитв; Елизавета более не служила посредницей между Петром Великим и его внуком, но между Господом и православными. Спасительница, она приведет свои народы к истинной вере — тут митрополит прозрачно намекнул на крещение некоренных народностей{209}.
Хор грянул «Тебе, Бога, хвалим», и началась литургия. Когда распахнулись алтарные врата, Елизавета сняла корону и сама положила ее на подушку. Она приблизилась к алтарю. Из золотого сосуда Амвросий помазал императрице лоб, глаза, ноздри, губы, уши, плечи, грудь, бока и руки, согласно ритуалу приговаривая, что налагает на нее печать Духа Святого. Подобно королю Франции, она приняла девять помазаний. Архиепископ Псковский Стефан, взяв в руки плат из хлопковой ткани, осушал им пятна священной влаги, оставленные на теле государыни. Затем Елизавета вступила в царские врата, то есть проникла внутрь алтаря и приняла там причастие, вкусила тела и крови Иисуса Христа, отведя последние сомнения в том, как истолковывать смысл церемонии: императрица короновала сама себя, Господь при посредничестве ее родителя возвел ее на российский трон. Пройдя же через царские врата, она вступила в пределы теперь уже не мирской, а церковной иерархии. Самодержица присвоила себе двойную функцию: прибрала к рукам власть одновременно над государством и церковью, ход церемонии послужил символическим воплощением этого дерзкого намерения{210}. В отличие от французского монарха, который должен был троекратно сменить облачение, прежде чем войти в заповедную сферу религии, императрица Всероссийская преступила запрет в чем была — в той же мантии. После помазания наделенная двойной властью, она взяла на себя священную миссию, или прерогативы духовного лица, отвечающие по меньшей мере сану диакона. В чем здесь состояла роль Петра Голштейнского, стало ясно л ишь после коронации. Ему первому полагалось поздравить новую государыню, да с тем и покинуть собор, чтобы, вернувшись в Грановитую палату вместе с фаворитами и придворными, ждать возвращения ее величества. О равенстве между царицей и внуком Петра Великого более и помину не было — его подчиненное положение стало очевидным для всех. Затем императорский кортеж в предписанном порядке отбыл из церкви. Елизавета, но-прежнему имея при себе символические атрибуты своей власти, снова обошла с молитвой храмы Кремля. На сей раз впереди самодержицы шествовал государственный канцлер Черкасский, бросая в толпу пригоршни золотых и серебряных монет.
Вступив в золотую залу дворца, Елизавета подозвала канцлера и приказала передать ей разнообразные монеты и памятные медали, отлитые в честь коронации. Затем она подарила их своему племяннику. Этот поступок лишний раз подчеркивал распределение ролей: великий князь что-то значил лишь по милости Елизаветы, его судьбу, как и судьбы всего народа, она держала в своих руках. Затем последовало перечисление всех пожалованных ею должностей, вплоть до полковых секретарей, и раздача положенных при этом орденов, после чего Елизавета проследовала в Грановитую палату. Там она распорядилась раздать приглашенным памятные медали и бросать монеты из окон. Петру было предложено расположиться в отдельной гостиной, окна которой выходили на парадную залу, где происходил праздничный ужин, — новый намек на то, сколь скромно его место во властной иерархии. Императрица между тем по-прежнему восседала на троне, а кушанья ей сервировал обер-гофмаршал двора. Всякий раз, когда она отведывала блюдо, предварительно разделанное стольником, или пригубливала вина, налитого кравчим, собравшиеся вставали с мест и отвешивали в ее сторону поклон, затем снова садились, чтобы отдать должное яствам, которые подавались в золотой посуде. Знатные гости двух высших рангов сидели за длинными столами — женщины справа, мужчины слева от трона. Для приглашенных из верхушки духовенства в глубине залы установили другой стол, а напротив усадили дворян рангом пониже. Итальянский камерный оркестр развлекал сотрапезников музыкой и пением. Наконец празднество завершилось новым кортежем, который торжественно проследовал в покои императрицы.
На следующий день, 26 апреля, государыня давала аудиенцию. Что примечательно, первыми она принимала женщин — камерфрау и фрейлин. Наряд она переменила: облачилась в легкую золотистую креповую мантию, расшитую серебром, и маленькую золотую корону, украшенную бриллиантами. Два часа подряд она взирала на череду своих подданных, проходящих перед ней неизменно по двое: они отвешивали царице троекратный поклон, затем целовали ей руку и занимали места по обе стороны от трона. После завтрака, который она откушала в своих покоях в узком кругу, она снова направилась в Грановитую палату, чтобы выслушать новую проповедь Амвросия и принять знаки почтения от чужеземных послов. Первым явился Шетарди, за ним — австриец Ботта, затем пруссак Мардефельд, голштейнский посланец Бухгольц, саксонцы Герсдорф и Пецольд, голландец Шварц. В этом описании не хватает посла Великобритании, равно как и представителей Польши и Испании. Согласно иерархии, признанной между европейскими державами, открыть церемонию должен был маркиз Ботта, но эту честь предоставили французу, несомненно, в награду за оказанные услуги. Приветственной речи каждого из дипломатов полагалось состоять из трех частей: первую произносили при входе, вторую — дойдя до середины залы и третью — уже пятясь к выходу.
Потом государыня принимала представителей дворянства различного ранга, в том числе посланцев от лифляндской и эстляндской знати. На следующий день к восьми часам гвардейские офицеры Преображенского, Семеновского и Измайловского полков собрались перед дворцом, ожидая приема у Елизаветы, но та все же оказала предпочтение их женам, приняв их первыми. В десять утра она дала аудиенцию посланцу персидского шаха. Он пожелал Елизавете долгого безмятежного царствования и заверил ее в вечной дружбе своего монарха. Мусульманин без колебаний поцеловал руку императрицы и поднес ее к своему лбу, он даже приказал всем сопровождающим его последовать этому примеру. Аудиенции продолжались и 27 апреля. Теперь на поклон к самодержице явились члены Академии: профессор фон Штелин произнес пламенную хвалебную речь в честь Петра Великого, основателя его учреждения, и Екатерины, Академию открывшей. Аудиенции завершились шествием представителей различных регионов и народностей империи, только что добравшихся до Москвы. Там были украинцы, грузины, калмыки, киргизы, башкиры, армяне и казаки в своих самых живописных одеяниях. Замыкали шествие купцы, заводчики, шахтовладельцы и сборщики налогов на торговлю спиртным.
В пять часов Елизавета созвала в Грановитую палату иностранных послов, духовных лиц высокого сана и знать первых четырех классов с женами на бал, который продолжался до полуночи. Порой она прерывала танцы затем, чтобы, подойдя к окну, показываться толпе и бросать ей пригоршни монет; для угощения собравшегося народа царица велела приготовить четырех быков, фаршированных мясом, рыбой и птицей. Два фонтана били попеременно то белым вином, то красным; белый хлеб раздавали без счета.
Назавтра, то есть 29 апреля, с восьми часов в Кремле собрались сановники, фавориты и придворные, образовавшие кортеж, призванный сопровождать императрицу в ее дворец на берегу Яузы. В момент, когда она садилась в карету, со стен Кремля грянул залп из ста одной пушки и зазвонили колокола Ивана Великого. Все священники вместе с причтом должны были выходить из своих церквей с крестом и иконами, когда этот кортеж проезжал мимо, и благословлять его дорогу. Их колокольни присоединяли свой звон к тому, что уже несся с башен крепости. У каждых ворот стояли ученики Славяно-греко-латинской академии, все в белом и с лавровыми венками на головах, и пели в честь императрицы. Москвичи в самых парадных одеждах приветствовали ее низкими поклонами. Улицы были украшены зелеными ветвями, целыми деревцами и кустами, возле домов, украшенных коврами, вовсю играли музыканты. Шествие достигло дворца, и вот наконец придворные, фавориты и министры, все до одного уже измученные сверх меры, смогли откланяться и разбрестись по домам. Елизавета отобедала в тесном кругу самых близких.
На следующий день она принимала их всех за завтраком. Эта мизансцена разыгрывалась в новых декорациях: Елизавета и ее племянник сидели за одним столом под балдахином. Петр оставался ее наследником, но этот статус был возвращен ему пока что лишь в тесном кругу приближенных, в императорских покоях, а не там, где складывается общественное мнение и творится политика, не в Кремле. На официальных церемониях между ним и государыней сохранялась определенная дистанция, свидетельствующая о шаткости его положения. Сотрапезники заняли те же места, что ранее в Грановитой палате; гастрономические удовольствия сопровождались музыкой и журчанием фонтанов. Завершением этих достопамятных дней послужил бал. Он состоялся 3 мая: на ужин и вечер с танцами в Кремль были приглашены дворяне первых шести рангов. На сей раз каждый из приглашенных должен был вытянуть билетик с указанием номера его партнера. Затем придворные, разбившись на пары, заняли места согласно своим билетикам в пиршественной зале, украшенной маленькими апельсиновыми деревцами. Мужчины и женщины приступили к трапезе вместе, императрица уселась с ними за один стол. Прием продолжался до двух часов ночи. Назавтра те же гости получили приглашение на ужин, за которым последовал бал; разошлись они в час ночи.
Двенадцать дней знаки императорской власти Елизаветы — ордена Андрея Первозванного, Святого Александра Невского и Святой Екатерины, платья и мантии с драгоценностями — были выставлены на всеобщее обозрение в Грановитой палате вместе с троном и балдахином. Все москвичи, за исключением черни, могли прийти полюбоваться на них. Гвардейцы, сменяя друг друга, следили за этой массой любопытных зевак, проходящей через дворец: всего там за эти дни побывало 136 258 человек{211}.
Празднества, организованные Рошамбо, следовали друг за другом почти без перерыва: 8, 9, 11, 13, 16, 19, 23, 25 и 31 мая, а потом еще 3 и 6 июня устраивались маскарады, на каждом из которых Елизавета и великий князь появлялись в новых костюмах. В маскарадах участвовали дворяне первых шести рангов, но это не возбранялось и богатым купцам, если последним удавалось раздобыть входной билет. Число гостей достигало тысячи. Кроме танцев, их ждали буфеты с закусками и напитками. Для того чтобы как следует попотчевать наиболее именитых приглашенных, готовился ужин, только персидский посол, не притронувшись ни к одному из кушаний, ограничился тем, что бесстрастно созерцал происходящее. Иностранные наблюдатели дивились тому, сколь много священнослужителей посещало эти, сказать по правде, достаточно фривольные сборища, без церемоний смешиваясь с толпой. Празднества, связанные с коронацией, послужили поводом для постановки оперы «Милосердие Тита», пролог к которой сочинил фон Штелин: в нем шла речь о России, удрученной невзгодами, но утешенной восхождением новой звезды; музыка же принадлежала Доменико Далолио. Не ограничившись ролью либреттиста, фон Штелин взял на себя исполнение партии флейты. На сцене этот диалог мифических персонажей, то и дело прерываемый балетными танцами и пением, был сдобрен театральными эффектами, игрой света и живописными обманками. Таким образом, фон Штелин оказался у истоков особого сценического жанра, являвшего собой нечто наподобие дописьменного театрализованного действа, впитавшего в себя все разновидности лирических и драматических искусств{212}. Зеваки присутствовали на этих представлениях, не снимая своих масок, а по окончании тотчас отправлялись восвояси — на бал, который должен был закончиться лишь под утро.
Ко всем этим ночным приятностям прибавлялось то, что город все время освещали бесчисленные фейерверки. Празднества продолжались до 7 июня и обошлись без серьезных неприятностей. Хотя царица была суеверна, ее не напугали те немногие досадные мелочи, которые можно было бы истолковать как дурные предзнаменования: куда-то запропастилось ее жемчужное ожерелье, триумфальная арка была повреждена, один фейерверк не получился… Такие приметы не могли помешать началу долгого счастливого царствования. Праздничные церемонии задавали тон грядущим годам, коим надлежало протекать под знаком благоденствия, радости и сияющих ожиданий. Фейерверк, которым завершались торжества, послужил новым символом, возвращающим ко все той же важнейшей идее: гранатовое дерево — воплощение плодоносной щедрости — на глазах толпы во всю ширь раскинуло ветви и увенчалось короной: «Meam mihi reddo coronam (Сама себе вручаю корону)». При этой новой власти Россия должна была вновь обрести свою самобытность.
Празднества по случаю коронации послужили поводом для улаживания маленького семейного дела: Елизавета пригласила к себе матушку Разумовского Наталью Демьяновну, а также и сестер фаворита; эти украинские крестьянки получили право занять почетные места на церемонии в Успенском соборе. Старуха не узнала своего сына, разодетого в ослепительный полукафтан и несущего шлейф за императрицей. Хотя и ее саму тоже принарядили, как важную даму-щеголиху: в ту пору ходил слух, что после этого, проходя мимо зеркала, она подумала, будто видит перед собой Елизавету собственной персоной. Последняя приняла свою без пяти минут свекровь со словами: «Благословен плод чрева твоего!»{213} Ведь прибытие Натальи Разумовской имело и другую цель: ей предстояло присутствовать при тайном венчании своего сына и дочери Петра Великого. Где именно совершилось это событие, в точности не установлено: может, в Перово (селение близ Москвы), может, в столичном предместье Петровское. По некоторым свидетельствам, любовники соединились брачными узами аж в самой Троице-Сергиевой лавре, а таинство совершил архимандрит Кирилл Флоренский, еще один мимолетный воздыхатель царственной невесты. Впрочем, это предположение маловероятно, ведь такая свадьба не прошла бы незамеченной. Стоит поразмыслить о мотивах, побудивших царицу к столь экстравагантному шагу. Возможно, тут были замешаны интриги Бестужева, заинтересованного в браке Елизаветы с человеком, начисто лишенным какого-либо политического веса. Ведь таким образом он устранял со своего пути некоторых опасных соперников вроде Воронцова или Лестока. А может быть, это была идея царицына исповедника Лубянского, который был в восторге от того, что в этом украинском красавце нашел истового поборника православной церкви. Официально признанным супругом царицы Разумовский так никогда и не стал, но можно предположить и то, что государыня, будучи до крайности набожной, наперекор всем своим сексуальным эскападам хотела освятить их любовь. В ту пору она была очень увлечена своим певчим и не скрывала, какого рода отношения связывают ее с этим тридцатилетним красавцем. Он сопровождал ее всюду, и она доходила до того, что во время официальных приемов могла поправить на нем одежду. Этот брак (предположительно заключенный еще до официальной коронации) начал занимать умы современников, и толки о нем продолжались во все годы царствования Елизаветы. Французский посол несколько раз писал членам Государственного совета своей страны, что об этом браке будет объявлено открыто; втайне он надеялся полюбоваться, как дочь Петра попадет в ловушку тех матримониальных обычаев, что сложились в представлениях французов с их салическим законом. Но до официальных деклараций относительно брака Разумовского и императрицы дело так никогда и не дошло. Добровольно отказавшись от возможности официального супружества и передачи потомкам наследственных прав по материнской линии, императрица взамен претендовала на признание своей прямой связи с Божественным началом. Елизавета, уверенная, что, как никто другой, близка к совершенству, взяла на себя миссию единолично служить посредницей между народом и Творцом всего сущего; потому-то она и не могла признать над собой супружескую или сыновнюю опеку. Добродушный Разумовский ничего подобного не требовал, однако великий князь Петр в этой ситуации чувствовал, что его несправедливо ущемляют{214}.
Коронация в глазах Елизаветы приобретала особенное значение: эта церемония посредством разветвленной системы библейских и мифологических символов должна была устранить малейшие сомнения в весомости ее прав. Конечно, от большинства населения огромной России, в тот момент как бы привлеченного ею в союзники, смысл всей этой символики ускользал, зато дипломатический корпус и знатные гости, которых Елизавета таким окольным путем желала убедить, что Россия безупречно войдет в семью европейских народов, не должны были остаться равнодушными. Петр I женился вторично по любви и освятил свой брак коронацией новой супруги. Его дочь не видела никаких препятствий к тому, чтобы заключить с молодым крестьянином брак, неподобающий в глазах общества. Исполненная самонадеянности благодаря полноте своей власти, она никоим образом не согласилась бы, чтобы какой-то мужчина, император или принц-консорт, мог затмить ее. Русской царевне не давал покоя жребий Марии Терезии, из прагматических соображений названной наследницей империи Габсбургов, но после смерти своего отца сверх ожиданий утвердившейся на престоле. Нисколько не боясь, что ее постигнет участь Анны Иоанновны — та, разумеется, была самодержицей, но зависела от решений троицы сановников, жаждущих власти, — Елизавета хотела быть единственной законной наследницей отцовской империи. Возродив в собственном лице политическую, религиозную и юридическую власть Петра, она, подобно Астрее, должна была демонстрировать миру свое одиночество.
Отличия этой церемонии от коронации французских монархов значительны{215}. Императрица возлагает на себя высочайшую духовную миссию: она не только посредница между Богом и страной, но и руководит деятельностью церкви. Однако царь не волшебник: от его персоны не ждут таких чудес, как исцеление золотушных, практиковавшееся при восхождении на престол французского монарха. Сакрализация российских императоров (такой титул сделался официальным лишь с 1721 года, с коронации Петра I, за которой последовала в 1724 году коронация Екатерины I) берет начало от родителей Елизаветы, отнюдь не восходя, как на Западе, к средневековой традиции. Церемонии интронизации не предшествовало никакое волеизъявление знати: ритуал совершился сам по себе и сам себя узаконил. Сама по себе последовательность его этапов также исполнена значения, указывая на основной момент: волю Божью. Во Франции помазание является первым этапом церемонии; за ним следует вручение знаков верховной власти, коронация и восхождение на трон; наконец, церемония завершается мессой и причастием. На Руси в XVIII веке в ней не участвуют атрибуты, указывающие на власть закона, жезл правосудия и царское ожерелье — символ веры. Держава, скипетр, печать и корона были вручены Елизавете по ее же собственному приказу. Вдобавок помазание предшествовало таинству причастия Святых Даров. Вступив в алтарь, императрица присвоила себе все функции разом — как духовную, так и мирскую власть! Церемониал в его русском варианте отражал не столько тенденцию перехода своего религиозного смысла к политике, сколько идею слияния этих двух начал, включая сюда и самое справедливость, излучаемую персоной властителя. Этот же симбиоз сквозит в аллегорических изображениях, украшавших врата, ковры и гобелены, выставляемые напоказ во время процессии.
Детали церемонии известны нам благодаря усилиям Якоба фон Штелина, члена Академии наук, которому была поручена организация фейерверков и представлений. Он их увековечил в блистательном альбоме, созданном под влиянием «Истории помазания и коронации наших монархов в Реймсе, начиная с Хлодвига и кончая Людовиком XV», выпущенной в 1722 году каноником Реньо. Произведение фон Штелина, выпущенное в свет в 1550 экземплярах, было распространено по канцеляриям, коллегиям, монастырям, затем его стали дарить посланцам чужеземных монархов, дабы тем самым обеспечить ее императорскому величеству вечную славу{216}. Альбом открывался гравюрой, где императрица была представлена в мантии, короне, со скипетром и державой. Елизавета изображалась без каких-либо аллегорических фигур и символов — одна, в своем дворце; ее персона сама по себе служила гарантом незыблемости власти. Русская императрица стремилась утвердить свою легитимность в глазах европейских дворов посредством тщательнейшего соблюдения ритуалов, предусмотренных протоколом, имитирующим западные традиции, но не пренебрегающим и непреложным наследием старины, идущим, по сути, не столько от Византии, сколько от российской ортодоксальности. Так, настояв на своем непременном триумфальном въезде в столицу по Тверской, наводненной вездесущей гвардией и прочими войсками, она тем самым не преминула напомнить о победоносном возвращении Петра Великого в Москву после Полтавской битвы, совершившемся через несколько дней после рождения Елизаветы. Царевна постаралась также оживить в памяти населения коронацию ее матери — церемонию, когда военщина оттеснила священников на второй план и не митрополит, а сам Петр возложил на голову жены императорский венец.
Современники не слишком вдавались в вопрос о том, подобает ли женщине занимать столь высокое место в церковной иерархии, хотя она при этом не постеснялась ущемить интересы представителей высшего духовенства, присвоив их функции. Впрочем, исследователи наших дней тоже еще всерьез этой темой не занимались{217}. А между тем российская специфика XVIII столетия, несомненно, заслуживает того, чтобы о ней поразмыслить. Европейская (французская) модель, предполагающая, к примеру, частичную идентификацию монарха с Иисусом Христом, никоим образом не приложима к тому, что происходит на пространствах по ту сторону болотистой долины Припяти, хотя русская имперская символика также намекает на то, что основная миссия правителя — установление божественной справедливости на земле, предназначение посредника, передающего дольнему миру веления, ниспосылаемые свыше. На памятной медали, отлитой в честь восхождения Елизаветы на российский трон, мы видим ее в окружении воинов принимающей корону из рук Провидения — аллегорической фигуры, парящей в облаках: таким образом, императрица приемлет венец от щедрот Господних, но при содействии своих верных подданных{218}. В первом манифесте, опубликованном ею после государственного переворота, настоятельно подчеркивалось, что царевна пользуется народной поддержкой. Но каким образом Елизавета сумела прибрать к рукам, притом во всей полноте, роль, подобающую монарху с точки зрения понятий, сложившихся на Западе, и благодаря этому войти как равная в круг европейских правителей? Эта молодая женщина сама взяла корону и возложила ее на себя, что в данном случае не означало ни разрыва с церковью, ни попытки демонстративно поставить государство выше церковных институтов; в ее лице соединились религиозная и светская власть, но сверх того она выступила как продолжательница старомосковских традиций, одновременно воплощая собой крепнущий самодержавный абсолютизм{219}.